Дни в безвременье

— И где твои истории? — шепотом спросил Трубецкой, после того, как они погасили свет и забрались в свое гнездо из перин и тяжелых ватных одеял. Жарко не было — дом странным образом аккумулировал в себе прохладу, умудряясь не нагреваться за день. — Точно хочешь? — уточнил Сережа, позволяя обнять себя и притянуть ближе. — Ты не знаешь никаких историй, — констатировал Трубецкой разочарованно. — Наврал мне днем и ничего не придумал. — Ты сам напросился, — Сережа понизил голос до шепота. Трубецкой почувствовал предвкушение — страшные истории для маленьких детей, взрослые рассказывают друг другу ужасы про проценты за кредиты и уведенные со счета деньги, но здесь, в сумрачной прохладе незнакомого дома, не было никаких запретов. Трубецкой становился легким, почти как Сережа. И не думал ни о чем. — Если не расскажешь, будет секс, — угроза вышла недостаточно угрожающей, но Трубецкому нравилась мысль, что он в любом случае в накладе не останется. — А если расскажу — не будет? Не уверен, что мне подходит эта сделка, — Трубецкой поразился, как ясно он может представить Сережино лицо. В кромешной темноте, по одним оттенкам в голосе. Сережа совершенно точно улыбался, и вокруг его глаз паутинками расползались морщинки. Не от возраста, от веселья. — Будет, рассказывай уже, — Трубецкой завозился, устраиваясь поудобнее, и положил голову Сереже на плечо, игнорируя подушки. — Ты знал о том, что люди за жизнь настолько привязываются к вещам, что часть их души навсегда остается в них? Поэтому когда кто-то умирает, его вещи раздают, продают или выбрасывают. Чтобы остатки души не концентрировались в одном месте, — Сережа по привычке зарылся пальцами в волосы Трубецкого, рассеянно перебирая пряди. — То есть мы все немного Волдеморт? — Трубецкой зажмурился, страшно пока не было. — Вроде того, — Сережа заговорил еще тише, как будто в доме был кто-то, кто мог подслушать. — Так вот в этом доме было очень много вещей, здесь все было забито вещами еще в мой первый приезд. Я два дня потратил, чтобы помочь хозяйке перетащить их все на чердак — одежду, книги, журналы, какие-то записные книжки, бусы из стекляруса, медицинские справки. Старики никогда ничего не выбрасывают, и у нас над головой сейчас — очень большая часть души прежней хозяйки. Она бродит там, в темноте, злится на нас, потому что мебель тоже ее и дом ее, а мы все отняли, пусть и на две недели. Устанавливаем свои порядки, ты кровать сломать хотел и пил, может, из ее любимой чашки. Дверь на чердак закрыта снаружи, она всегда должна быть заперта, но однажды кто-нибудь из нас пойдет за вареньем и забудет задвинуть щеколду. И тогда она придет, скрюченная, пахнущая тленом и очень злая. Мёртвые же не умеют прощать. Сам послушай. Трубецкой машинально прислушался и различил над головой отчетливые шаги. Топ-топ-топ. Топот то замедлялся, то ускорялся и явно принадлежал кому-то тяжелому. Шаги проследовали из дальнего угла комнаты и затихли прямо над кроватью. Трубецкой замер и тут же уловил и другие звуки, некоторым с ходу не удалось найти объяснения — что-то легонько било снаружи по стеклу. Ему хотелось верить, что это всего лишь буйно разросшиеся под окнами кусты смородины. В соседней комнате скрипнула половица. На кухне из умывальника сорвалась капля и глухо ударила о жестяное дно. Наверху снова сделали несколько шагов. Разбуженное воображение рисовало согнутую в три погибели, неестественно худую старуху, двигающуюся рывками, точно паучиха, плетущая свои сети для любопытных гостей. — Что это? — прошептал Трубецкой. Ребяческий страх, щекотный и неудержимый, скребся в горле, комната наполнялась живой, чернильной мглой. — Мыши, — Сережа не выдержал и засмеялся ему в макушку. — То есть ты знал, что так будет? — Трубецкой тоже смеялся — от облегчения и от того, что ему на короткий миг стало так страшно, как бывает только в детстве, когда лежишь под одеялом с фонариком, сделанным из лампочки и батарейки, и представляешь себя единственным островком света в огромном враждебном мире. — Я надеялся, что так будет, — Сережа, судя по голосу, был чрезвычайно собой доволен, и Трубецкой мстительно укусил его за шею — существенный бонус изоляции — можно не прятать следы засосов и укусов, кто их тут увидит, а хозяйка наверняка подслеповата. Сережа ойкнул и прижался теснее. — Она не про упырей, кстати, — недовольно протянул Трубецкой, только чтобы поддеть. — Откуда ты знаешь, что мертвая бабка не упырь? Как, по-твоему, ей пришлось бы поддерживать существование? Только питаясь заезжими идиотами вроде нас, которые никому не сказали, куда именно поехали. — Я никогда не пойду на чердак, пусть и не верю ни одному твоему слову. А почему эти мыши топают как слоны? — Трубецкой на всякий случай подозрительно покосился вверх. Смысла в этом не было, темноту вокруг можно было резать ножом, куда до нее черным шторам, которыми они с Сережей обычно пытались отгородиться от света фонарей и проезжающих автомобилей. — Акустика, здесь все звуки ночью очень громкие. Если честно, я даже уснуть не мог в первую ночь, напредставлял себе всякого. Как в детстве. Теперь перескажу тебе все свои фантазии, раз уж ты хочешь бояться. — Потом будешь меня охранять, раз уж тебя здесь не съели до сих пор, — отозвался Трубецкой, все еще продолжая вглядываться в темноту. — А с чего ты взял? — Что именно? — Что не съели? — Сережа провел пальцами по бокам Трубецкого, а потом надавил сильнее. Сережа знал его главную тайну — Трубецкой жутко боялся щекотки, и пользовался этим знанием без зазрения совести. Все дальнейшее потонуло в хохоте и безуспешных попытках вырваться. Стыдно не было — темнота с готовностью сожрала и растрёпанные волосы, и совсем не взрослое переплетение ступней, локтей и коленок. А вот судорожное, тоже совсем не взрослое веселье тьме не сдавалось и еще долго свербело в затылке, ища выхода. А потом они занимались любовью. Именно любовью, не сексом. Замолчали в один момент, прекратив смеяться, нащупали друг друга и встретились губами. Трубецкой позволил Сереже перевернуть себя на спину, удивляясь, что ему не нужно света, чтобы безошибочно находить Сережину шею, плечи и, притянув ближе, гладить кончиками пальцев по лицу. Целовать в губы, пытаться подставиться так, чтобы они на секунду соприкасались носами или лбами. Удивление быстро закончилось, Сережу пришлось отпустить, позволить ему другие поцелуи — сначала почти укусы в подставленную шею, выступающие ключицы, а потом влажные дорожки вдоль ребер. От теплых прикосновений Трубецкой плыл и плавился — Сережа умел сделать с ним что-то такое, от чего не оставалось сил возражать или пытаться перехватить инициативу. Трубецкой хотел бы однажды ответить ему тем же — Сережа был слишком деятельным, не мог просто лежать, позволяя целовать себя бесконечно долго. Ему все время хотелось прикоснуться, поцеловать в ответ, показать, что он тоже здесь и хочет приносить пользу. И как ему было объяснить, что с ним просто хорошо, очень. Так, как ни с кем не было. Даже лежать рядом, а уж целовать — тут Сережа мог позволить себе лежать и плыть, как плыл Трубецкой под его руками и губами. Звякнуло у кровати. Сережа взял смазку, и Трубецкой с готовностью развел ноги, сам нетерпеливо толкнулся вперед, едва почувствовал давление между бедер. — Меня не нужно долго готовить после того, что было днем, — пробормотал Трубецкой и резко насадился на Сережины пальцы, застонав сквозь зубы. — Нужно, — Сережа нарочно двигал рукой медленно, как всегда делал, когда хотел довести Трубецкого до полной потери рассудка одними ласками. — Я так хочу. Сережа хотел, и Трубецкой сдался, повис в пустоте, послушный тягучему ритму. Не торопил, кромешная тьма представлялась рекой, которая несла их куда-то, сначала осторожно и ласково, а потом быстрее, когда Сережа все же не выдержал, вошел в него одним бесконечно долгим движением. Темнота была живой и все еще прозрачной, в ней так отчетливо чувствовалось и ощущалось, что Трубецкому не составило труда понять, сколько ему нужно сдерживаться, балансируя на грани удовольствия, чтобы они рухнули туда вместе, одновременно. Трубецкой любил, когда у них получалось, а не видя ничего вокруг, он безошибочно знал тот самый момент, обострившимся ли без света чутьем, или своей неутолимой тягой к Сереже. Просто знал. И себя, и Сережу и ни в чем не сомневался. Разве может быть случайностью или ошибкой такая взаимная потребность, такое тепло, вспыхивающее между ними незримыми искрами, такое чувство своего, необходимого. Трубецкому хотелось застыть так навсегда — лежать, придавленным Сережиным разгоряченным телом, сдерживаемым в реальности, в том самом счастливом сейчас, и одновременно свободным, даже от самого себя. — Какой же ты, — восхищенно прошептал Сережа, кусая его за мочку уха. — Идеальный. Я тебя однажды до смерти зацелую. — А потом что будешь делать? — Трубецкой обвил Сережину спину руками. — Ты без меня не сможешь. — Не смогу, — согласился Сережа, — поэтому я тебя оживлю. И снова зацелую. — Только оживляй быстро, пока я не успел превратиться в упыря. Они так и уснули, сплетясь друг с другом и уже растворяясь в глубоком, усталом сне, Трубецкой думал о своем плане — отплатить Сереже той же монетой, заставить так же плавиться и совсем ничего не делать. Просто быть и чувствовать. Для этого нужно было встать пораньше, застать Сережу врасплох, когда он, не успев окунуться в новый утренний мир, будет еще мягким и податливым. Завести будильник… На середине этой мысли Трубецкой и уснул, а проснулся, как по заказу, в несусветную рань. В уши ввинчивался далекий петушиный крик. Сережа спал. Трубецкой пододвинулся поближе и запустил руку под одеяло, нащупывая Сережины бедра. Скользнул пальцами по головке члена, спустился ниже, сжал у основания. Сережино тело отреагировало быстрее, чем он успел проснуться. Сердце Трубецкого глухо билось о грудную клетку, кровь шумела в ушах, он весь был одно сплошное предвкушение. Сережа застонал и попытался обнять его, не открывая глаз. Трубецкой не позволил. — Лежи и не двигайся. Я сам все сделаю, а если попробуешь мешать — перестану. Сережа замер. Трубецкой очень любил утренний секс и прекрасно знал, что его угроза кажется сейчас Сереже чудовищной. Тело, сонное и податливое, еще не успевшее вернуться в реальность, реагировало на любое прикосновение слишком долго и пронзительно ярко, словно внутри задевали струну, и она вибрировала, звук разносился по кровотоку и все длился и длился, отзвуками блуждая в нервах. Сережа слишком хотел всего этого сейчас, еще не успев окончательно выбраться из дремотного плена. И позволил наконец просто целовать себя. Выгибал шею, когда Трубецкой прижимался к ней губами и глубоко вдыхал его запах, знакомый с первой встречи, самый лучший. Сережа пах водой, солнцем и всегда счастьем. Рука Трубецкого двигалась плавно, не для того, чтобы дать Сереже разрядку, а чтобы насладиться движениями бедер, судорожным дыханием, стонами, ощущением близости. Всем, что обычно принадлежало Сереже, и теперь Трубецкой и сам понимал, до чего это приятно — заставить захлебываться в ласке и самому чувствовать чужое удовольствие слишком ярко. Они наслаивались друг на друга, становясь одним даже без окончательной близости. Трубецкой зачерпнул пальцами вязкой смазки и стащил с Сережи одеяло — в обычной жизни они не спали голыми, а здесь Трубецкой даже не подумал натянуть обратно пижаму, и она вместе с Сережиной растянутой и застиранной, но бесконечно для него ценной футболкой для сна валялась где-то на полу. Ничего не мешало. Сережа только приглашающе развел коленки, и Трубецкой не выдержал этой открытости, окончательного доверия — поцеловал сомкнутые веки и невесомо коснулся губами губ, прежде чем, слегка надавив, пропихнуть внутрь два, а потом и три пальца. Он растягивал Сережу медленно и с чувством, наслаждаясь каждой секундой. Сережа только глухо постанывал в такт его движениям, и от каждого звука сердце заходилось предвкушением. Сережа не мешал, принял правила игры, и возбуждение, которое ощущал Трубецкой во всем теле, стало нестерпимым, потребовало выхода. Никто из них никогда не мог терпеть слишком долго. От того, как Сережа обнимал ногами его бедра, судорожно подаваясь навстречу, будто никак не мог насытиться, как комкал пальцами простыню, лишенный возможности действовать, Трубецкой все время балансировал на грани. И только мысль, что он может все испортить, не давала кончить слишком быстро. Они снова должны были вместе, чтобы картинка сложилась, чтобы ночь и утро слились в одно. В бесконечную любовь и огромную нежность. — Доброе утро, — прошептал Сережа, наконец открывая глаза и притягивая Трубецкого к себе, ближе, чтобы поцеловать. Сердце Трубецкого все еще колотилось, как свихнувшееся. Он не помнил, чтобы был таким счастливым раньше. Вся магия их оторванности, чужого места, тишины, темноты и прозрачного света сложилась одновременно в это счастье, которое он чувствовал ясно и отчетливо. — Если я не привыкну к петушиным воплям, каждое твое утро будет добрым, — пробормотал Трубецкой, прижимаясь губами к Сережиному виску. Это было правильно — непроглядная, черная ночь принадлежала Сереже, в ней Трубецкой легко терял себя, и все его страхи тоже терялись. Оставались в темноте, невидимые и забытые. Чтобы утром он мог вот так, чисто и ясно, ощущать их с Сережей близость и заставлять его растворяться в удовольствии между сном и явью. — Не привыкай, — Сережа тоже чувствовал счастье, разлитое по комнате, в этом не было никаких сомнений. И если бы не скрип входной двери и не шаги на кухне, Трубецкой еще долго смотрел бы в его лицо, не в силах отвести взгляд. — Кто это? — одними губами спросил Трубецкой. Хлопнула дверца холодильника, что-то загремело, тяжелая миска опустилась на стол. — Твой таз блинов, — Сережа прижался к его уху, чтобы говорить почти беззвучно, по позвоночнику тут же пробежали мурашки, и застонать захотелось невыносимо. Трубецкой сдержался, хоть и с трудом. — Поздороваемся? Сережа только помотал головой и крепче прижал Трубецкого к себе. Тот послушно уткнулся носом ему в шею под подбородком — самое уютное место из всех существующих. Они лежали молча, пока дверь снова не скрипнула, оставляя их наедине друг с другом. — А почему мы не вышли поздороваться? — спросил Трубецкой, не поднимая головы. — Человек хотел сделать сюрприз худенькому городскому мальчику, зачем мешать? — Я так скоро отъемся, и ты перестанешь считать меня самым красивым. — Я никогда не перестану считать тебя самым красивым, — серьезно ответил Сережа, и Трубецкой не нашел ни единого аргумента для возражений. *** — С ума сойти, — Трубецкой с восхищением рассматривал стоящую на столе миску с блинами, действительно больше похожую на таз, банку со сметаной и небольшую плошку с клубникой. — Тут еще суп, — Сережа захлопнул дверцу холодильника. — Зачем мы вообще брали с собой еду? — Вдруг ты захотел бы мюсли. Или йогурт, — Сережа подлил воды в умывальник и потянулся за зубной щеткой. — Нет, не захотел бы, — Трубецкой закинул в рот целый блин и тут же пожалел об этом — говорить дальше не получалось, пришлось жевать и рассматривать умывающегося Сережу. И умывальник тоже — водопровода в доме не было, как и канализации, и эти два факта пугали Трубецкого еще до приезда сюда. На деле все оказалось не таким уж страшным, по крайней мере, пока. Даже туалет на улице не слишком его напугал, в воображении он был куда ужаснее. Привычка всегда ожидать самого худшего и тут не подвела, к тому же Сережа поклялся выходить с ним ночью, если понадобится. Трубецкой злорадно представил, как заставил Сережу плестись среди ночи во двор. Охранять. «От упырей», — насмешливо добавил внутренний голос. — После вчерашнего и сегодняшнего нам нужно в душ, а не умываться. Как мы будем решать эту проблему? Обольемся водой из ведра? — На речку пойдем, — тут же нашелся Сережа. — Сейчас и пойдем, это близко. — Не рановато? — Трубецкой глянул на часы, была половина восьмого. — Зато нет никого, так что не наедайся слишком. Будешь кофе? — Трубецкой только кивнул и присел на стул у окна. Сережа завораживающе легко управлялся с допотопной плитой, к которой на честном слове крепился увесистый баллон с газом. Сам он к жуткой конструкции даже приближаться боялся, казалось, что все это может рвануть просто от одного неверного движения. Но Сережа был другого мнения и храбро открутил вентиль. Загудел чайник, запахло привезенным из дома кофе. — А если мне понадобится нормально помыться? — не унимался Трубецкой. Нужно было выяснить свои потенциальные возможности. — Тут есть баня и веники, — Сережа достал кружки и молоко. — Ты же говорил, что БДСМа не будет. — Я могу тебя не бить, — Сережа потянулся за блином и тут же получил по рукам. — А кто тебе сказал, что я против, — Трубецкой представил, как Сережа бьет его веником, и решил, что баню все-таки хочет. К тому же без нее погружение в сельскую жизнь было бы неполным. — Оставь блины в покое, Муравьев, мы цивилизованные люди. Сидеть и сверлить Сережу взглядом бесконечно было нельзя, точнее, можно, но так рано или поздно Трубецкой показался бы самому себе бесполезным, поэтому он решительно полез изучать содержимое немногочисленных шкафчиков, чтобы накрыть на стол. — Давай после позавтракаем, — предложил Сережа, оглядывая натюрморт из разномастных тарелок, вилок и кружек. — А то ты утонешь, блины потянут на дно, и все, привет. — Я, кстати, плохо плаваю, так что тебе в любом случае придется меня караулить, не зря же ты торчишь в бассейне три раза в неделю, — Трубецкой с удовлетворением осмотрел дело рук своих и попытался подступиться к умывальнику. В мутноватом зеркале над ним отражался бессовестно довольный жизнью человек — пришлось соответствовать и не жаловаться на неудобство. — В тренажерном зале мне скучно, — привычно поморщился Сережа — от идеи таскать его с собой Трубецкой отказался почти сразу. Сережа отвлекался, и в итоге все превращалось в ленивую прогулку по беговой дорожке. А вот плавать он любил, так что на тренировки они приходили вместе, но расходились каждый в свою сторону — Трубецкой бегать и поддерживать в форме идеальный пресс, а Сережа — в бассейн. Обоих это вполне устраивало, главное, что уходили они тоже вместе. Пока Трубецкой брился, Сережа умудрился стащить несколько блинов, допить кофе и где-то раздобыть линялое полотенце, теперь висевшее у него на плече. — Пошли, а то я уже с голоду умираю. — Ну ты и нахал, — хмыкнул Трубецкой беззлобно и тоже стащил блин из миски. — А я? А кофе? Хоть полотенцем поделишься? — Поделюсь, а кофе с собой бери, как раз выпьешь, — Сережа был неумолим, по правде, Трубецкому тоже хотелось все с себя смыть как можно скорее. — С собой? Вроде как навынос? — он с недоумением покосился на кружку. — Ага, только стаканчик придется вымыть в речке и вернуть на место. Не выкини случайно. Помнишь, как Пашка электронную сигарету выкинул в окно машины, когда докурил. — Сам кружку обратно понесешь, раз уж ты не дал мне нормально… — Трубецкой не успел договорить, потому что Сережа взял и чашку и его под локоть и потащил на улицу. Трубецкой едва успел вспомнить о своей важной клятве о сохранности вещей и нацепить на дверь замок, сунув ключ в карман шорт. На улице было солнечно и тихо, день обещал быть жарким, и Трубецкой на минуту зажмурился, вдыхая запах травы и теплого дерева. Стрекотали кузнечики, пели невидимые птицы в ветвях огромной липы, а в ладонь требовательно ткнулся горячий бок кружки в цветочек. Идти по тропинке, петляющей в траве, и одновременно пить кофе из домашней кружки было даже вкуснее. Молоко и никакого сахара, Трубецкой сделал большой глоток и в который раз поразился, как Сережа ухитряется столько всего о нем помнить, столько незначительных мелочей, от которых в груди каждый раз сладко вздрагивало — смотрит, изучает, значит, считает важным. — Может быть, нам нужно этой твоей тете Зине что-нибудь купить? — Она теперь наша, а может, и вообще твоя, — поправил Сережа. — Мне столько еды не носили. — Хоть где-то я смог отобрать у тебя всеобщую любовь, — самодовольно ухмыльнулся Трубецкой. Сережа и правда нравился всем и сходу, и, вопреки своим словам, Трубецкой ужасно этим гордился. — Тогда сам и покупай, — беззлобно фыркнул Сережа и взял его за руку. — Нет, серьезно. Может, ей нужно что-то? Мясорубка там или микроволновка. — Нужно купить ей торт «Прага», она их просто обожает, и вся еда этого мира посыплется к твоим ногам. — Правда, что ли? — Трубецкой с сомнением посмотрел на Сережу. — Зачем человеку, который печет такие пироги, какой-то магазинный торт? — Понятия не имею, загадочный культ городской еды, — Сережа пожал плечами. — В соседнем поселке есть магазин, я тебе покажу этих чудовищ с химозными розочками. Хочешь, не хочешь, а придется ей купить. Где, кстати, твоя читалка? Я ее не видел. Дома осталась? Трубецкой только кивнул, он уже успел забыть об этом своем несчастье. Сейчас, когда неприятность снова всплыла в памяти, он не чувствовал себя расстроенным. Зато в груди снова защекотало от удовольствия — Сережа даже это умудрился заметить. — Ты страшный человек, Сереж, если я решу подарить тебе кольцо, ты тоже заметишь, как я прячу его в вещах? — Зато ты не заметишь, как я прячу свое. Интересно, кто из нас сделает это первым. Если ты — обещаю не замечать. А вот с читалкой плохо получилось, но на чердаке есть миллион подшивок газеты «Труд» — сможешь окунуться в советское прошлое, и все детективы в мягких обложках из местного магазина ждут не дождутся, пока я их тебе куплю. — Думаешь, это нормально? — Трубецкой не думал о чтении, после Сережиных слов его занимал совсем другой вопрос. — Что именно? Читать старые газеты? — Сережа непонимающе приподнял брови. — Вот так буднично говорить о том, что мы подарим друг другу кольца. — Мы же оба знаем, что это случится. Или ты сомневаешься? — Сережины пальцы скользнули по запястью вверх, и отзвуки утреннего удовольствия, все еще жившие в теле, заставили Трубецкого с силой втянуть воздух. — Нет, я не сомневаюсь, — Трубецкой не хотел признаваться, что до этого момента сомневался, хочет ли Сережа. Прошло меньше суток, а собственные страхи уже начали казаться ему пустыми и надуманными. Разумеется, они обменяются кольцами и будут жить долго и счастливо. Под шум высокой луговой травы, больше похожей на море, и трескотню вездесущих кузнечиков в это верилось безоговорочно. Разве у них могло быть иначе?