Пересчитай Свои Зубы

—День 8— Бедненький Глэм. Глэм сидел, ссутулившись, и опираясь на край кровати, пока его руки были свободно сложены на коленях. Оковы на его запястьях давили, как свинцовые гири, а голова склонилась под ярмом на шее. От многократного смачивания водой и без возможности как следует высохнуть его кожа натерлась и покрылась мозолями из-за грубых кожаных оков. Он уныло глядел вниз на чашу своего таза, отмечая, как рельефно выделяется его тазовая кость. Разве ты не голоден? Кто это сказал? Чес? Но нет, этого не могло быть. Чес был в другом конце комнаты, возясь с электрическим чайником у генератора. Он попытался поднять голову, чтобы посмотреть, но сумел дотянуть ее лишь до уровня матраса, прежде чем уронить вниз под странным углом. Горизонт склонился вместе с ним. Бродячие капли воды после его последнего купания соскальзывали с концов челки в глаза, превращая мир в акварельную мазню. Они скатывались по его щекам, как слезы. Усталость заполнила пустоты, оставленные голодом, заглушив его чувство реальности и притупив разум. Лязг посуды напомнил Глэму о доме — о серебряных столовых приборах и изящном фарфоре, о звоне маминых фужеров. Но затем Чес громко выругался, и Глэм снова оказался здесь. Если ты не съешь что-нибудь, ты умрешь. Но он хотел умереть. Да ну, все не так уж и плохо, сказал мальчик, известный как Себастьян, игриво покачивая ногами в костюмных брюках на краю матраса. Отец никогда бы не позволил такого поведения, но отца здесь больше не было. Были лишь они вдвоем, и им придется научиться ладить друг с другом, если они надеются пережить это. В конце концов, он не делает ничего такого, чего бы ты сам не хотел. После того дня с линейкой Чес изнасиловал Глэма еще два раза. Стоп, нет. Разве это уже можно было назвать «изнасилованием»? Он же не говорил ему «нет». Не сопротивлялся. Тебе понравилось, напомнил ему Себастьян. Его грудь заныла вокруг пустой дыры, где раньше было его сердце. Каждый раз с Чесом выскребал что-то из его глуби, проникая до основания и утягивая его все ниже, до самого дна. Он чувствовал себя опустошенным, очищенным от всех следов своего прежнего «я». А тот, кто остался, еще только рождался. Он прикрыл глаза и позволил своей голове опуститься на бедро Чеса. Когда он успел тут оказаться? Рука гладила его волосы, а сверху доносились нежные слова: — Бедненький Глэм, — Чес повернул его лицо кверху, заправив прядь волос за его ухо. — Разве ты не голоден? Глэм приоткрыл глаза. По лицу Чеса расплылась почти согревающая улыбка, когда их взгляды встретились. — Я принес тебе тепленького покушать. Тебе понравится, — он протянул сколотую миску с ложкой в ней. Аромат корицы и коричневого сахара донесся до носа Глэма, и его желудок заколотился от злости. Злости за то, что ему так долго отказывали в пропитании, злости за то, что он когда-либо воротил нос от домашней кухни Ровда. Он сделал глубокий вдох. Никогда еще простая миска овсянки не пахла так аппетитно. Глэм отвернулся. — Что такое, малыш? Никогда не ел быстрорастворимое? — Чес помешал овсянку, и свежий взрыв искусственной сладости донесся с ее поверхности. Попробовав маленькую ложечку, он наклонил голову и причмокнул губами. — По моему, соли чуток не хватает, — он наклонился и провел пальцем вверх по боку Глэма, пересчитывая каждое отдельное ребро. — Пожалуйста, постарайся в этот раз поесть, — затем он уделил время, чтобы повертеть пирсингом-штангой, сначала на левом соске, затем на правом. Он делал так регулярно, помогая процессу заживления. У Глэма не было сил даже вздрогнуть. — Если ты не съешь что-нибудь, ты умрешь. Очередной запас слез заблестел в уголках глаз Глэма. Почему Чес теперь так беспокоился о нем? Это было несправедливо. После всего, что он сделал, забирая и забирая у него все, пока ничего не осталось, почему он не мог просто дать ему умереть? По крайней мере, тогда бы он смог наконец-то избавиться от страданий, избавиться от унижений, что ждали его за этими стенами. Там для него уже ничего не оставалось. Та проклятая видеопленка позаботилась об этом. Смерть была единственным выходом, и хотя сейчас этот процесс причинял боль, он знал, что в конце концов все прекратится. Все, наконец-то, прекратится. Чес обвил цепочку ошейника вокруг пальцев и притянул Глэма к себе, чтобы ласково шепнуть ему на ухо, и его дыхание пахло корицей: — Если ты сейчас же не съешь что-нибудь, малыш... Я засуну эту ложку тебе так глубоко в жопу, что ты будешь неделю грызть металл. Я слишком много, блять, пахал, чтобы ты сейчас откинулся, ты, неблагодарный, высокомерный, сопливый, маленький пидор. Ты никого этим не впечатлишь, так что брось строить мученика, или я отрежу твой бесполезный гребанный язык и начну подтирать им свою жопу, — он отступил назад, та безмятежная улыбка застыла на месте. — Я ясно выразился? Сердце Глэма почти перестало биться, а кишечник грозил расслабиться, пока он с широко раскрытыми в ужасе глазами взирал на Чеса. Эта улыбка была теплой и нежной, но у нее были клыки. Зная Чеса, каждое его слово было правдой. Внезапно, мысль о смерти показалась ему не такой уж безболезненной, как он думал, ведь Чес мог превратить его последние дни в сущий ад. Страх отрезвил его так быстро, словно его облили холодной водой, и он моргнул, возвращаясь в себя. Ему придется это вытерпеть; другого выбора у него не было. Он посмотрел на миску в руках Чеса и на невзрачный ком овсянки, который пах так же приятно, как роскошный, полноценный ужин. Сделай это, прошептал Себастьян ему на ухо. Сделай это и, возможно, ты получишь что-то хорошее в награду. Будто возможность жить не была достаточной наградой. В эти дни редко была. В конце концов, воля выжить взяла верх над желанием смерти, и когда последняя колонна его гордости содрогнулась и рухнула, став облаком пыли, он шатко потянулся к миске. Но, в самую последнюю секунду, Чес снова отвел ее в сторону. — Не так быстро, — остановил он Глэма, тыкнув ложкой ему в лоб. — Давай для начала немного разогреем твой язык, — его губы искривились в озорной ухмылке. — Отсоси мне, — сказал он, слегка постукивая по нему. — Пососи мой член, а потом можешь есть. Глэм моргнул, не понимая. — Считай это своей закуской, — Чес посмеялся над собственной шуткой, пошарил в передней части штанов и достал свой член. Он стоял уже наполовину, и его кончик покачивался в воздухе, как волчья морда, жадно вынюхивающая добычу. Удерживая миску в одной руке, он обхватил член другой, слегка потряс им и игриво шлепнул по лицу Глэма. — Ну, давай же. Он сам не отсосется, — липкая ниточка спермы прилипла к его щеке. Мозг Глэма все еще обрабатывал то, что сказал Чес. От этого предложения в его животе свернулось отвращение. Пенис Чеса? В его рту? Он никогда даже представить себе не мог — нет, он не будет этого делать. Он не мог. Он сжал ладони в кулаки на коленях, готовый скорее умолять о еде, чем прибегнуть к такому. Сам его вид был уже достаточно пугающим. Такой непохожий на его собственный, с необрезанной головкой, толстым стволом, покрытый венами, и пучком темных лобковых волос у основания. А запах — члена Чеса имел резкий и явно не чистый запах, мускусный от пота настолько, что у него жгло пазухи. Свежая волна слюны заполнила его рот, но не от предвкушения еды, а от отвращения. Его желудок, однако, не заметил разницы, и он заурчал в постыдном ожидании. Видишь? Ты хочешь этого, убеждал его Себастьян. Перестань делать вид, что это не так. Он покачал головой в ответ на молчаливое предательство, но когда взглянул вверх, Чес терпеливо ждал, высоко держа миску с овсянкой как приз. Его брови сошлись в смятении, пока он разглядывал стоящий перед ним пенис. Крайняя плоть немного задралась, обнажив блестящую, румяную головку, на щели которой сверкнула капелька спермы. Он осторожно поднял руки и обхватил ими член Чеса. Чес с кашлем усмехнулся, словно впечатленный тем, что Глэм действительно решился на это. Как будто у его маленького раба был какой-то другой выбор. Он устроился поудобнее, опираясь на руку, и с явным интересом наблюдал за тем, что Глэм будет делать дальше. И правда, что он будет делать дальше? Глэм тоже не был уверен. Это не было чем-то, в чем у него был опыт. Поэтому, поглядывая на Чеса на случай, если тот каким-то чудом передумает в последний момент, Глэм высунул язык и неуверенно лизнул член Чеса. Соленый. Он был соленым и немного... спелым. Он попытался и не смог скрыть гримасу. За это он получил резкий шлепок по затылку. — Эй, ты сам не клубника на вкус, — Чес зачерпнул немного овсянки ложкой и попробовал, издав утрированный стон удовлетворения: — Мм-ммм. Лучше поторопись, Глэм. Если, конечно, не хочешь провести вечер с членом во рту. Унижение жгло кончики его ушей. Отбросив отвращение, он широко раскрыл рот и положил член Чеса себе на язык. Он стал немного толще, и Глэм попытался думать о чем угодно, кроме спермы, горькой и склизкой, которая сочилась на его язык. К его удивлению, рот стал все больше наполняться слюной. Игнорируя в этом скрытый смысл, он решил, что нет худа без добра, ведь это помогало разбавить пикантный вкус члена, пока он не чувствовал лишь вкус собственной слюны. Здравый смысл подсказывал ему держать зубы подальше от члена во рту, и он поэкспериментировал с изгибом губ, пока не нашел удобное положение, при котором только губы касались ствола — точно так же, как, насколько он помнил, это делал для него Чес. Это воспоминание послало скандальную вспышку возбуждения вниз по центру его живота и к паху, и он заерзал, стоя на коленях. Сколько в этом было знания из вторых рук, а сколько инстинкта — хотя какой инстинкт может подготовить кого-то к сосанию члена? — Глэм не знал. Но вводить и выводить член изо рта было достаточно легко, и он сделал так несколько раз, благодарный за то, что большего не требуется. Возможно это, на самом деле, не было так уж и сложно. Послышавшийся сверху зевок говорил об обратном. Глэм порылся в мозгу в поисках вдохновения и неизбежно вернулся к тому, что делал с ним Чес в прошлый раз. Это было невероятное ощущение, тянущее, охватывающее, словно Чес пытался выпить его до дна. Крепче сомкнув губы вокруг ствола, Глэм втянул щеки. — Блять... — с придыханием простонал Чес, от чего он поднял взгляд. Должно быть, он делал что-то правильно, потому что Чес выглядел по-другому. Его лицо было расслабленным, мирным и свободным от суровости, которая обычно подчеркивала его черты, а брови сошлись в скорбной точке, словно он ломал голову над какой-то сложной музыкальной композицией. Как говорится, музыка обладает силой усмирить зверя в бешенстве. При мысли о том, что Глэм довел его до такого состояния, в его груди разгорелся своеобразный румянец гордости. Осмелев от произведенного эффекта, он вновь удвоил свои усилия. Неуклюже, но с благими намерениями, он вгонял член Чеса в свой рот быстрее, глубже, стараясь впихнуть в себя как можно больше. Но как только головка врезалась в заднюю стенку горла, он почувствовал, как срабатывает рвотный рефлекс, а в носу защипало от слез. Поэтому он отступил назад, недовольно хрипнув, и стал посасывать кончик. Его язык скользнул по нижней стороне, затем пробрался между крайней плотью и головкой. Все, что угодно, лишь бы Чес поскорее кончил. Его руки тоже не бездействовали. Они двигались в такт его рту, чтобы он мог обхватить член Чеса теплом и трением по всей длине. Крошечный огонек сопротивления, тот, что все еще жаждал власти в этой безнадежной ситуации, шипел на него, требуя вцепиться когтями, скрутить, укусить — это покажет ему! Но нет, он уже знал, что сила заключается не только в принуждении. Насилием многого не добиться. Сила была недолговечна. Но заставить своего противника обмякнуть в собственных руках... Он подумал, как впервые умолял Чеса заняться сексом, и вспомнил, какой трепет власти он от этого испытал. Именно, Глэм. Существуют гораздо более простые способы пережить это. Он практически мог чувствовать, как еще одна пара рук, изящных и ухоженных, скользит по его собственным, как оба его «я» работают в унисон — чтобы сделать Чесу приятно. Этот акт сопровождался своим манящим брендом власти, и было неоспоримое удовольствие видеть, как он мог в одиночку провоцировать Чеса на реакции лишь пошевелив языком или сжав пальцами. Только посмотри, что ты можешь с ним делать. Чес был совершенно растерян, его голова свободно покачивалась, глаза были расфокусированы, и он был настолько же рабом минета, насколько Глэм, даже стоя на коленях, был мастером в его исполнении. Каждый прием вызывал у него разный отзыв, и Глэм хотел увидеть весь размах удовольствия Чеса. Ему нравилось хоть раз быть тем, кто имеет контроль. Поначалу он беспокоился о том, чтобы минет был аккуратным и тихим, но становясь все смелее, подстегиваемый звуками одобрения, которые стекали в его уши, как мед, и ободряющей рукой на его голове — гладящей его, как хорошего мальчика — он позволил излишкам слюны стечь с нижней губы. Легкое царапанье зубами в спешке. Небрежный, грязный, полностью погруженный в этот опыт, его приглушенные стоны страсти вызывали то же самое у Чеса. Несмотря на то, что Чес был болтуном и похабником, он нехарактерно потерял дар речи, позволив развратному хлюпанью и чмоканью изо рта Глэма говорить за них обоих. Он покачивал бедрами, прикусив нижнюю губу, дыхание становилось все более учащенным, более торопливым. Румянец окрасил его щеки, ноздри раздувались. Связки на его шее внезапно натянулись. Глэм был настолько захвачен всеми этими знаками, пытаясь понять, что они означают, что чуть не подавился, когда почувствовал, как член Чеса неуютно набух у него во рту. Он издал приглушенный крик удивления, боясь, что его челюсть замкнется вокруг него и— — Двигайся! Я сейчас кончу! — прохрипел Чес, отталкивая от себя Глэма. Он рухнул назад на пол, но повернулся, чтобы посмотреть на Чеса, отчаянно желая увидеть, как плоды его труда наконец-то проявились. Чес судорожно дрочил, одной рукой все еще держа миску, его лицо исказилось от нарастающей кульминации. Глэм задыхался от этого зрелища, и в его члене колотилось второе сердце. Колотилось в удовлетворении от хорошо выполненной работы, а теперь и в предвкушении награды. Она была там, прямо перед ним, Чес кончил с долгим, сладострастным стоном, который был вызван самим Глэмом. Потрясающе. Но восхищение Глэм вскоре сменилось ужасом, когда Чес излил свою кончу прямо в миску с овсянкой. Полосы белой спермы окрасили ее поверхность, пока Чес свернулся над миской, выплескивая все семя до последней капли в ужин Глэма. Он просидел несколько непрерывных секунд, переводя дыхание, а затем вытер лоб и с одобрением ухмыльнулся ему: — Блин, Глэм. Ты чертовски хорош, — он взял ложку и спокойно начал перемешивать свою сперму в овсянке. Она растянулась в тонкие, белые линии, а затем по спирали исчезла. — Я знал, что твой язык на что-то сгодится. Ты прирожденный хуесос. Пиздец, — он еще раз удовлетворенно покачал головой. С грохотом отбросив ложку, он дернул Глэма поближе к себе за воротник и сунул миску ему под нос. — Вот. Приправлено как вы любите, Ваше Высочество. У Глэма плыло перед глазами, когда он перевел взгляд с испорченной миски с едой на лицо Чеса. К нему протянулась рука, чтобы нежно погладить по голове, а затем схватить за копну волос на затылке. Глэм едва успел издать удрученный всхлип, как его ткнули в миску лицом. — Теперь ешь. Какое-то время он не двигался. Затем постепенно воздух наполнился фыркающими, полу-давящимися звуками грязного кормления Глэма. Чес жестоко усмехнулся над ним: — Мерзость. —День 10— Пока желудок Глэма заново привыкал к настоящей еде, Чес принес ему пакет апельсинов. Его глаза заслезились, запах цитруса был таким чистым. —День 11— Чес ворвался, весь на взводе и с горящими глазами, стремясь продемонстрировать свою новую песню на акустической гитаре. Он провел вечер, играя Глэму песни, старые и новые, прежде чем привязать его и проколоть левое ухо. Дважды. —День 15— Простояв перед зеркалом несколько часов подряд, Глэм врезался в него лбом, отчего оно разбилось и упало в раковину. Из особенно крупного осколка получилось отличное лезвие, и он только успел приставить его к запястью, как Чес вмешался. — Не пугай меня так, — фыркнул Чес сквозь слезы, обнимая его. —День 16— Он снова получил линейкой за свой эгоизм. На этот раз, пока его хлестали, Глэм был подвешен на мясной крюк. —День 17— Весь день шел дождь. —День 19— Чес поймал Глэма за ковырянием своих кандалов, поэтому он втыкал металлические булавки ему под ногти, пока Глэм не охрип от криков. Затем он заставил его повторять свои уроки, и за каждое слово, на котором он спотыкался, булавки вгонялись еще глубже. К концу занятий у Глэма не оставалось голоса, а его ногти были темными от синяков. Он несколько дней не мог ничего подобрать, и его приходилось кормить с рук. —День 26— У Глэма остался последний апельсин, а Чес не подавал никаких признаков возвращения. —День 27— Сны. Ужасные, ужасные сны. —День 29— Глэм наблюдал, как бабочка бесполезно бьется об окно, пытаясь попасть внутрь. —День 30— Лампочка лопнула. —День 33— Потребовался почти час, чтобы наполнить ванну, и бесчисленные хождения туда-сюда, кропотливо наполняя маленький чайник водой из раковины, доводя ее до кипения, а затем выливая в ванну. Чес в это время бездельничал на кровати с гитарой на груди и бренчал какую-то новую мелодию. Посуда с обеда все еще мокла в раковине. Ему придется заняться этим позже. Бутылка с мылом для посуды теперь стояла рядом с мылом для рук. С ароматом апельсина, потому что именно так ответил Глэм, когда Чес спросил его о предпочтениях. Рядом с ними лежал набор туалетных принадлежностей Глэма: зубная щетка, паста и расческа, аккуратно сложенные в ряд. Зеркало было небрежно собрано и заклеено скотчем, создавая портрет мира Пикассо: на него смотрели десятки разбитых Глэмов. Как только ванна была наполнена, Чес отложил гитару в сторону и приказал Глэму залезть в нее. Теперь Глэм сидел, подтянув колени, в центре ванны, а Чес, голый за его спиной, намыливал его тряпкой и свежим мылом, которое принес специально для этого случая. Его запах напомнил Глэму о доме, но он не стал об этом говорить. Чес не любил, когда он говорил о своем старом доме, особенно сейчас, когда он так хорошо устроился в новом. Он посмотрел на простыню и наволочку, развешанных в углу комнаты. Пятна крови еще не полностью отстирались, но уже заметно посветлели. Обстановка кухни складывалась неплохо: настольная плита, чайник, небольшое количество разномастной посуды. Сухие продукты, в основном уже готовые, заполняли то, что представляло собой кладовку Глэма — пустой пластиковый контейнер для хранения, перевернутый набок — а сверху были сложены потрепанные полотенца и тряпки. Тряпка в руке Чеса провела по свежей ране на задней части его ребер, и он зашипел. — Прости, малыш, — пробормотал Чес, но продолжил, не меняя курса. В следующий раз, когда он прошел по тому же месту, Глэм ничего не сказал. Он давно усвоил, что жаловаться было бессмысленно. За последний месяц он узнал много полезных вещей. Например, он научился самостоятельно готовить простую еду — спагетти и бутерброды с джемом были самыми популярными блюдами. У него не особо хорошо получалось, но он заметил, что имеет склонность к кулинарии, которую он надеялся развить в будущем. Он также запомнил количество шагов, которые требовались Чесу, чтобы спуститься по лестнице. Пятнадцать. Пятнадцать звенящих шагов, оповещающих о прибытии его мучителя. Первоначальный страх, который он испытывал при этом шуме, снизился до напряженного беспокойства. Он никогда не мог знать, что Чес сделает с ним, оказавшись здесь, и эта неопределенность заставляла его быть начеку. Некоторые дни были вполне приемлемыми, даже приятными, как сегодня: совместный обед, раунд в кровати, а затем ванна. Другие же дни — другие дни были ужасными. Он согнул пальцы, чтобы посмотреть на свои ногти. Прошло так много времени, а синяки все не исчезали, и он начал подозревать, что они уже никогда не исчезнут. Но, по крайней мере, они перестали болеть. Он попытался представить, как снова будет играть на скрипке с потемневшими ногтями. Или, тем более, на гитаре. — Что случилось с группой? Рука Чеса остановилась. Глэм уже несколько недель ничего не упоминал о внешнем мире, и этот вопрос, казалось, застал его врасплох. — Мы все еще выступаем, — наконец ответил он. — В эту пятницу, кстати, у нас очередной концерт. И, если тебе интересно, Лорди и Боб... Уши Глэма навострились при упоминании имен его бывших коллег по группе. — ... они о тебе не спрашивают, — его слова были обернуты жестоким ликованием. — Они забыли о тебе меньше, чем за неделю, как только нашли замену. Это было не так уж и сложно. Боб всегда говорил, что гитаристов найти гораздо проще, — маленькие островки мыльной пены распались о бедра Глэма, и Чес пожал плечами. — Новичок неплох. Ну, он конечно не тянет до твоего уровня. Но вполне достаточно. Наверное. Когда он возобновил чистку, проводя тряпкой от затылка Глэма до выреза на шее, тот положил голову на колени. Его глаза прикрылись. Они уже забыли о нем. Как много пройдет времени, прежде чем и его семья забудет? Преподаватели в консерватории? Все, кого он когда-либо знал? Со временем окажется так, будто его вообще никогда не существовало, лишь дыры в форме Себастьяна, сохранившиеся на семейных портретах, которые со временем поблекнут. У нас когда-то был сын, сказали бы они. Однажды он исчез, сказали бы они. Его комната была бы освобождена, его скудные личные вещи, которые когда-то отмечали его личность, были бы отправлены на хранение. Возможно, их бы даже выбросили. Сохранил бы отец его награды? Раньше он так гордился ими, его музыкальным наследием, навечно запечатленным в позолоченном металле и роскошных рельефных плакетках. Теперь они казались хлипкими. Бесполезными. Не такое уж это и наследие, должен был он признать. Но, с другой стороны, играть классическую музыку никогда не было его искренним самовыражением. Это была просто роль, которую он играл ради одобрения отца. Хеви-метал, однако, был чем-то, что оживляло его душу. Он говорил с ним своими текстами песен, двигал его своим ритмом, оживлял его своим духом. Игра на гитаре была одной из немногих вещей, которые казались правильными в его юной жизни, и острая жажда согревала его сердце, когда он вспоминал время, проведенное на сцене. Оно было коротким, но захватывающим, волнующим. Незабываемым. Он тоскливо вздохнул. Внезапно, Чес притянул его назад к своей груди, наклонив его голову так, что он был вынужден посмотреть ему в глаза. Он вскинул бровь: — К чему это было? — в его голосе не было злости, только проницательное напряжение. Глэм покраснел, пытаясь отвести взгляд, но Чес крепко держал его за подбородок. — Я просто... я скучаю. По группе, в смысле. По игре на гитаре. Чес ответил ему уклончивым мычанием. Реверберация прошла по ребрам Глэма так, что он завибрировал вместе со звуком. Пальцы пробирались сквозь его светлые локоны, массируя кожу головы, точно как любил Глэм, и Чес раздумывал: — Да, играл ты, конечно, здорово. Все еще не слышал, чтобы кто-то играл так же хорошо, как ты, — другая его рука прошлась вниз по груди Глэма, мимо его живота, чтобы безвольно поиграть с его членом. — У тебя настоящий дар, Глэм, — он целовал слова в его висок. — Я бы не хотел, чтобы ты его потерял. Глэм сомкнул и разомкнул ноги, извиваясь под его вниманием и подавляя стон. В воде образовались волны, и звук их плескания эхом отдавался в воздухе. Он ссутулился, прижавшись бескостным телом к груди Чеса, пока к нему прикасались, а его руки обхватили бортик ванны для опоры. — Если честно, я тоже скучаю по игре с тобой. Конечно, мы с тобой очень весело проводим время... — он подчеркнул сказанное, сжав член Глэма, и тот распух в его руке, — ... но твоя музыка? Я бы реально хотел ее снова услышать, — он сделал свободный круг указательным и большим пальцами и начал поглаживать его под водой, продолжая: — Это ни с чем не сравнимо. Когда ты впервые коснулся тех струн, я понял, что в тебе есть что-то особенное. Я, может, и отжигаю на вокале, но блин — ты тот, кто может заставить гитару петь. Глэм издал высокий, мелодичный вздох. — Хочешь заняться этим снова? — Да, — задыхался он, не уверенный, на что именно он соглашается — на предложение сыграть на гитаре или на дрочку. — Пожалуйста, — ему было тяжело ясно мыслить, мозг затуманился от жара и похоти. И когда он почувствовал, как что-то твердое упирается в него сзади, его бедра инстинктивно потерлись об это в молчаливом призыве. — Да, уверен, тебе бы это понравилось, — как Чес умудрялся звучать так спокойно, даже когда его эрекция скользнула под яйца Глэма, идеально толстая и пугающая, было непонятно. — Я попробую достать завтра твою гитару. Мне нужно кое-где быть этим вечером, — его рука ускользнула, похлопав Глэма по бедру, чтобы тот сел, а затем он осторожно вышел из ванны и пошел за полотенцем. Сердце Глэма заныло, пока он смотрел, как тот уходит, и обещание удовольствия уходило вместе с ним. Он проплыл вперед к краю ванны и сложил руки на бортике, наблюдая, как Чес завязывает полотенце вокруг своей талии. Качнув бедрами, он рассеянно провел нижней частью члена по гладкому фарфору. Прошло лишь несколько часов, но он отчаянно хотел кончить еще раз. Однако Чес дал четкое указание: он не должен прикасаться к себе без разрешения Чеса. Если он уйдет сейчас, то придется пострадать еще одну ночь без внимания. Он пытался списать боль в груди на более практические последствия ухода Чеса — одиночество, страх, сексуальную неудовлетворенность. Но там также шепталось что-то, что он не решался выразить словами. Что-то, что напоминало... Желание. — Куда ты уходишь, когда тебя здесь нет? — вопрос вырвался прежде, чем он успел его остановить. Чес шагнул в штаны и остановился: — Да ты просто полон вопросов сегодня, не так ли, — двигая тазом, он натянул джинсы на голые бедра и ответил через плечо: — В консерваторию. Не пропадать же бюджетному месту, верно? Это было логично. Глэм постепенно набрасывал схему приходов и уходов Чеса. Он имел лишь приблизительное представление о сегодняшней дате, так как никогда не вел точного счета проходящих дней. Но отсутствие Чеса, как правило, соответствовало учебному расписанию, о котором он помнил. В будние дни он обычно отсутствовал самые длительные промежутки времени; выходные же зачастую означали, что они проводили вместе целые дни. Однако репетиции с группой и все остальное, чем занимался Чес за пределами этих четырех стен, нарушали этот распорядок, поэтому Глэм мог только строить догадки. Он почесал новый пирсинг, украшавший мочку его уха: — А сегодня... — Вторник. И что? — Значит, у тебя нет уроков до завтрашнего дня. Чес одобрительно хмыкнул. — Так зачем тебе сегодня уходить? — спросил он, держа взгляд опущенным, и наблюдая, как маленькие капельки воды впитываются в бетон. Он не заметил, что Чес стоял у ванны, пока не почувствовал, как чья-то рука накрыла его собственную. — Ты и вправду полон вопросов, — хватка Чеса стала жесткой, впиваясь ногтями в тыльную сторону ладони Глэма, и он наклонился над краем ванны, смотря ему прямо в лицо. Уголок его рта скривился в улыбке, но до глаз она не дошла. — С чего тебе так любопытно? Глэм попытался выдернуть руку, страшась этого взгляда. Он никогда не мог с уверенностью определить, что он означает. — Д-да ничего. В смысле, я просто... — он осекся, зашипев от боли, когда Чес переплел их пальцы и согнул руку Глэма назад. — Ты просто что? Возбужден? Боишься, что я оставлю тебя со стояком на всю ночь? — его взгляд многозначительно скользнул вниз, к секрету Глэма, спрятанному под мыльной пенкой. — Если тебе нужна была помощь, Глэм, ты мог просто спросить, — он забрался в ванну, не обращая внимания на намокшие штаны, и встал на колени между бедер Глэма. Глэм был прижат к противоположному краю, голова откинута назад, чтобы обнажить украшенную ошейником шею по требованию Чеса. Это превращение было настолько внезапным, что у Глэма закружилась голова от двойственности действий Чеса: в одну секунду он мучительно далеко; в следующую — чрезмерно близко. — Н-нет, — Да. — Я п-просто хотел узнать. Куда ты уходишь, — Я буду скучать по тебе. — Чем ты занимаешься. — Не думай об этом, — прошипел Чес и потянулся в воду, чтобы схватить член Глэма. Он нетерпеливо подпрыгнул в его руке. — Тебе не нужно об этом думать. Я сейчас здесь, с тобой. И это главное, понятно? — не послышалось ли Глэму отчаяние в его голосе? Он выдыхал слова ему на губы, словно пытаясь убедить себя в этом не меньше, чем Глэма. — Я здесь, — повторил он. — Не думай ни о чем, кроме меня, и я обещаю не думать ни о чем, кроме тебя. Все, что Глэм хотел еще спросить, осталось неуслышанным, поглощенным открытым поцелуем. Вода брызгала за бортики ванны, пока они сокращали расстояние. —День 36— Чес лишь слегка задержался со своим обещанием, но все-таки принес гитару Глэма. Она была совсем расстроена. —День 41— Глэм очень хорошо научился играть с цепями на руках. —День 43— Гитарная струна порвалась, и Чес отхлестал ею Глэма до крови. —День 46— Он принес ему замену. —День 50— Глэм почувствовал первый осенний холодок, стоя под окном. Стекло было тонким, и сквозняк дул вниз по стене, на которую опирались его руки. Лишняя длина цепи трещала при каждом толчке бедер Чеса, пока он засаживал ему со спины. — Видишь, какая луна, Глэм? — выдохнул Чес. Его руки пылали там, где обхватывали его бедра. — Пиздец как красиво. Глэм слабо кивнул, изо всех сил пытаясь устоять на ногах под натиском. Пальцы его ног были ледяными. — Д-да, — сказал он в знак согласия, несмотря на то, что его голова свободно висела между плеч. Он посмотрел на цепь, обмотанную вокруг своей лодыжки. — Да. Красиво. —День 61— Началось похолодание, первое в этом сезоне. —День 63— Чес принес одеяло для кровати. Оно было слишком коротким, чтобы достать до ног Глэма, и в ночи, когда Чеса не было рядом, чтобы согреть его, он спал, свернувшись калачиком. —День 90— — В честь чего, ты сказал, это было? — Глэм глазел на маленькую конфету в своей руке. Она была розовой и треугольной с закругленными краями. Она не была похожа ни на одну конфету, которую он когда-либо видел. — В честь трехмесячной годовщины, детка! — Чес сиял, засовывая в рот собственную конфету. — Я подумал, мы могли бы отпраздновать это событие по-особенному, — он скорчил рожу, разжевывая терпкое лакомство, а затем быстро проглотил его. — Ну же! Их надо принимать одновременно! Сидя скрестив ноги на кровати перед Чесом, Глэм все еще с сомнением рассматривал конфету, пока Чес не протянул руку и не сунул ее ему в рот. Он закрывал рукой губы Глэма, пока тот послушно не прожевал и не проглотил. Кивая, Чес откинулся назад с довольным: — А теперь ждем. — Чего ждем? — Увидишь. Не самый утешительный ответ, но то, как Чес непринужденно подхватил свою гитару, сказало Глэму, что у него не было причин для беспокойства. Поэтому он устроился на месте и довольно слушал, как Чес бренчит новый рифф, над которым они работали. Требовалось немного поработать над тем последним аккордом «Ля», и под его мягким руководством, Чес менял аппликатуру, пока не пришел к тому, что устраивало их обоих. Глэм никогда уже не услышит их совместные произведения на сцене, но он довольствовался тем, что наблюдал, как их композиции воплощаются в жизнь с помощью умелых рук Чеса. У него стало очень хорошо получаться давать указания. Подобные дни, когда они изучали отзывы группы и вносили дальнейшие изменения, были одними из самых любимых для Глэма. Чес называл его личным призраком ЧеЗаУродыНаСцене? — ну, знаешь, как тот, из мюзикла? — тайным гением, стоящим за хитовыми песнями группы. Глэм напомнил ему, что он не смотрел этот мюзикл, и Чес провел остаток вечера, пересказывая его в мельчайших подробностях — он уже успел раздобыть пиратскую копию — и даже сумел воссоздать некоторые из наиболее памятных песен на гитаре. Тексты, которых он не знал, он выдумывал, а все пробелы в сюжете заполнял своим фирменным пошлым юмором. К началу второго акта голова Глэма опустилась на матрас и отказывалась снова подниматься: — Стоп-стоп-стоп. Он приходит на маск… маскар… вечеринку. И никто его не узнает? — он покачал головой, хихикая, и чувствуя, как его мозг плещется о стенки его черепа. — Не может быть. Я этому не верю. — Да я говорю! Это правда! — настаивал Чес откуда-то с пола. Он успел сползти с кровати, и из-за ее края были видны только его ноги. Пальцы его ног пошевелились в воздухе сквозь дырки в носках. Чес вытянул руку вверх, элегантно подняв палец в воздух, чтобы доказать свою правоту. Он медленно очертил широкий круг, за которым Глэм завороженно наблюдал, и его послеобразы расплывались в одну непрерывную петлю. — Понимаешь, на нем эта офигенная маска с черепом. Красный плащ. Все дела. — «Маска Красной смерти»? — Неважно, умник. В общем, он настолько испортил вечеринку, что все такие: «О, неееет». А он такой: «Играй мою оперу, сука». И все бегают, пытаются понять, че делать, и тут... бабах, — попурри аккордов наполнило воздух. — Я хочу, чтоб вновь ты был со мноооооой! — песня сорвалась с его уст — буквально сорвалась — его фальцетный голос не попадал в высокие ноты, а затем беспорядочно загрохотал вверх и вниз по гамме. Он звучал совсем как кукарекающий петух. Глэм разразился смехом, свернувшись калачиком и прижав к груди подушку. Откуда-то Чес ругал его за высмеивание великого артиста. Это только заставило Глэма смеяться еще сильнее, и по его лицу потекли слезы. Боже, Чес был таким смешным. Он почти забыл, каким он был приколистом. Наверное, было легко забыть об этом, ведь — не-не-не, лучше не забегать в эти дебри. Куда забегать, подумал он. Ему некуда было бежать, ведь у него уже было все, что нужно, прямо здесь. Он чувствовал себя легким, беззаботным, воодушевленным высокоооооо над всеми мерзкими мыслями, что грозили испортить его настроение. О чем вообще можно было беспокоиться, тем более, когда все было так идеально, замечательно хорошо? Он все еще лежал на боку, его улыбка была вдавлена в постельное белье, и он глядел вперед. Все блестело по краям. Сверкало так, словно мир был окрашен в разноцветный звездный пейзаж. Ноги Чеса соскользнули вниз, и, после небольшого маневрирования, его голова показалась из-за края кровати. Он посмотрел на Глэма, улыбаясь. — Что? Что такое? — Глэм улыбнулся в ответ, казалось, он не мог перестать улыбаться, и его зубы застучали, когда по нему пробежал необычный холодок, от которого волосы встали дыбом. — Ты смеешься. — Ммда, и что? — Не думаю, что когда-либо слышал, как ты смеешься, — Чес подпер голову одной рукой, глядя на Глэма, будто он был невменяемым. Будто он был неравнодушен к нему. Из уст Глэма прокрался слабый смешок, и он снова уткнулся в простыню. Это было приятно. Очень, очень приятно. Он продолжал водить рукой туда-сюда по простыне, которая приобрела качество шелка, вместо потрепанного полиэстера. Все его тело покалывало, как выдернутый шнур, и каждое чувство было идеально подстроено под вибрации мира. Чес тянулся к нему через кровать. Отовсюду доносились свет и музыка, и Глэм был вовлечен в симфонию, которая пропела в нем, ошеломляющая и блестящая — великолепная. Когда-то Чес говорил о магии, и теперь Глэм чувствовал его в каждом прикосновении, в каждой ласке их языков. Он плакал от счастья, целуя Чеса, охваченный чувством полной завершенности, а когда они соединились, то стали песней, которая началась со вздоха и закончилась их душами на губах друг друга. Внезапно постельное белье превратилось в голую кожу, и он проводил рукой вверх и вниз по спине Чеса, лежа на нем. — Тебе нужно чаще смеяться, — Чес впивался поцелуями в его грудь. — Это прекрасно. Его сердце споткнулось в своей безумной походке. Он поправил свою хватку на плечах Чеса, наблюдая, как на периферии зрения разгорается фейерверк цвета: тысяча извивающихся фракталов на фоне потемневшего неба. — Ты прекрасен. — День 110— Изголовье кровати тряслось под Глэмом, угрожая развалиться на стыках. Он вцепился в него обеими руками, чтобы не опрокинуться прямо через его край. Цепочка, привязывающая его ошейник к маленькому люку, была вытянута лишь на несколько сантиметров, и от того, что его голова была опущена ниже груди, кровь стучала в ушах. Из-за этого было сложно думать. Так ему и надо. Он не должен был этого делать. Он знал, что ему не следовало этого делать, но он все равно это сделал. Но он ничего не мог с собой поделать. Он не кончал уже несколько дней. Сегодня утром Чес был в ярости, когда застал Глэма дрочащим в одну из его запасных футболок, и он ворвался внутрь, выхватил ее у него из рук и надавал ему по лицу тыльной стороной ладони, пока тот рыдал. Затем он затянул цепь еще туже, чем прежде. В целом, наказание Глэма было довольно легким. Могло быть гораздо хуже. По крайней мере, он не стал снова доставать линейку. Или булавки. Или мясной крюк. Он стонал ритмичное «ах, ах, ах», пока его трахали со спины, член Чеса входил в него с жестокой расчетливостью. Изголовье впивалось в его грудь, а пряжка ремня Чеса била его по яйцам при каждом толчке. В этот раз он не стал ласкать Глэма — да и Глэм этого не ждал — так что его член оставался плакать от желания на той же подушке, на которой он будет спать позже. Сегодня Чес был непривычно тихим, обходясь без своих привычных насмешек и принижающих издевок. Он, должно быть, и вправду был зол. Тем не менее, строгая краткость сегодняшней сессии дала Глэму повод задуматься, что, возможно, что-то было не так. После того, как он кончил, дергая бедрами и изливая в него свое семя, Чес, наконец-то, позволил Глэму отдышаться, достаточно ослабив цепь, чтобы стянуть его с изголовья вниз и уложить ровно на матрас. Там он переводил дух и бормотал слова благодарности, пока Чес поправлял на себе одежду. Он провел рукой по своим взъерошенным волосам. Глэм все еще приходил в себя, когда Чес поднял его в сидячее положение. Его голова прислонилась к плечу Чеса, и он пробормотал очередное извинение. — Заткнись, — огрызнулся Чес, доставая из кармана полоску ткани и приказывая Глэму встать на колени. Глэм беспрекословно подчинился. — Глэм, — начал он, разворачивая ткань и потирая ее пальцами. Он смочил губы, его голос звучал на удивление тихо: — Глэм, мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал. Что угодно, подумал Глэм. Встретившись с ним на мгновение взглядом, он снова отвел глаза. Глэм никогда не видел его таким взволнованным. Он жестом указал Глэму опустить голову, затем приподнял ткань и наложил ее ему на глаза. — Чес, что ты... — начал спрашивать Глэм, в замешательстве, и повязка встала на место, оборачивая мир тьмой. — У нас сегодня будет гость. Его сердце заколотилось высоко в горле: — Г-гость? — миллион вопросов пронеслись в его голове, но он придержал язык. — Ага. Поэтому мне нужно, чтобы ты вел себя наилучшим образом, — пальцы Чеса ненадолго задержались на затылке Глэма, прежде чем завязать плотный узел. — Не снимай ее и не говори и не делай ничего, пока тебе не скажут. Понял? Глэм кивнул, несмотря на то, что его сердце колотилось с бешеной скоростью. — Отлично. К его губам прильнул нежный поцелуй, а затем он почувствовал, как Чес прислонился лбом к его лбу. Он покачивался из стороны в сторону. Его пальцы подергивались от желания потянуться вверх и обнять его. Чес вздохнул. Какое-то время он больше ничего не говорил, просто сидел, держа руки на плечах Глэма. Они дрожали. Наконец, он отстранился и встал с кровати: — П… прости меня, Глэм. У меня не было другого выбора. — Чес? — Глэм повернулся в направлении его удаляющегося голоса. Но он уже ушел, и металлическая дверь захлопнулась за ним с лязгом. И Глэм был оставлен в темноте.