Сомниум

На вторую неделю после возвращения из Москвы Кирилл понимает: Мефа надо спасать. Он напоминает спутник, сошедший с орбиты. Воздушного змея с порванной нитью. Больше ничто не держит Мефа на земле, и он витает в облаках. Хотя вернее будет сказать: больше ничто не держит его в облаках, и он разбивается о землю. Без Сомниума Мефу делать нечего, и он бьётся обезумевшей мухой в стеклянные стены излишка свободного времени. Без двенадцатичасового сна сутки для него слишком длинные, пустые, необъятные. Меф медленно сходит с ума, и Кирилл бьёт тревогу: «Проблемы, у нас тут Хьюстон. Полный Хьюстон, если честно». Второго мая наступает Пасха, и Меф, как водится, исчезает со всех радаров. Если для Кира этот «светлый праздник» ограничивается звонком бабушке («Христос воскрес!» — «Воистину воскрес!»), то в семье священнослужителя масштаб трагедии совершенно другой. Кирилл понятия не имеет, что происходит в доме Мефа в эти дни, но когда он возвращается, то кажется живым воплощением улыбающегося ангела Реймсского собора: от ненатуральной натянутости его губ Кирилла жуть берёт. Ещё несколько дней после Меф ходит в застёгнутых на все пуговицы рубашках, причёсанный, вылизанный и неестественно прямой. И только когда он снова начинает костерить Вэла Винтерса, Кир вздыхает с облегчением: оно живое. — Ты вообще видел, как он был одет? А эти пижонские часики? Хуй даю на отсечение, что на них всего два деления: время выёбываться и время сосать писос. Вот мы с ним где-то посередине и встретились. А эти его цацки? Я как вспомню запонки, так сразу во мне просыпается коммунист, и аж кулаки чешутся его раскулачить! Да с такими знаешь что на зоне делают? И ещё эта его мушка над губой, она меня ещё в Сомниуме выбешивала, а вживую… Красотка, блять, Мэрилин, в джазе только содомиты! Припомнить Зимину все его грехи Меф, видимо, считает своим священным долгом, и исполняет он его каждый день законопослушно и праведно. Если бы не очевидная ненависть, фонящая в каждой фразе, Кирилл бы подумал, что гиперфиксация друга уходит корнями в левое предсердие или правый желудочек. — Ты и сам своего рода содомит, разве нет? — спрашивает Кир. Сомниум был местом, куда уходила вся лишняя энергия Мефа, и теперь, без него, вечный двигатель то и дело перегревается. За перегревами неизбежно следуют взрывы, и последствия их украшают лицо и руки друга — ссадины и синяки, палитрой отсылающие к космосу. Все цвета радуги и парочка новых. — Я бы попросил! — Меф взвинчивается, оскорблённый до глубины своих глубин. — Я гей, ну максимум — пидор. А сажать Вэла Винтерса, — имя это он произносит с непременной кривизной голоса и лица, — на одно поле с такой ягодкой, как я, — настоящая гомофобия. Кир молчит. Если разговор идёт о Винтерсе, Мефу не то что собеседник не нужен, он и без слушателя обойдётся — так и станет распинаться, выдумывая всё новые способы оскорбить своего заклятого врага. Кириллу нравится мысль о том, что где-то там Валентин Зимин точно так же достаёт своего лучшего друга разговорами о Мефиусе. — Уверен, он снова превратил мой Сомниум в ад. Развесил свои портреты по всему Лунному Сердцу, заставляет всех трижды кланяться в ноги и петь гимны: «Славься, Вэл-Винтерса светлое имя!» — затягивает он. Фальшивит Меф нарочно: Кир прекрасно знает, что в детстве он пел в церковном хоре. — Бедный мой народ, сердобольненький… Небось приветствуют его теперь: «Хайль Винтерс!» Кир с силой перехватывает его руку, до того как она взлетает «от сердца к солнцу, от солнца к вечности»: не самая лучшая идея — зиговать на проспекте Независимости. Уже который день Меф встречает его после универа. Провожает его в универ. Ходит за ним по пятам, как привязанный. Кирилл знает, что без Сомниума ему снятся кошмары. «Почему бы тебе не отправиться в чужие сны?» — предлагает он, но Меф утверждает, что это работает не так. Он говорит, что у него всегда был Сомниум — ниточка, ведущая к нему, пульсировала сильнее и ярче, так что Меф был уверен, что этот сон принадлежит ему самому. В тот раз, когда он заглядывал в сон Киру, они спали в одной комнате, и сны их тоже соседствовали. «Я могу нащупать ниточки соседей, но там всё расплывчато, мутно, абстрактно, как на стереокартинках. Помнишь такие, для которых надо было 3D-очки надевать?» Когда Кир засыпает на «лежбище», засидевшись допоздна и ленясь возвращаться домой, Меф наведывается в его сны, но даже там он скучает. Кириллу снится универ, иногда мама, иногда школьное прошлое, и Меф вянет от рутинной тоски. Чем больше он говорит о том, как Сомниуму не хватает его, тем больше становится очевидно: ему не хватает Сомниума. Они подходят к метро, и Меф заметно приунывает: грусть мироточит из него, как из церковной иконы, ползёт по лицу, размазывает резкость движений. Когда Мефу плохо, мир вокруг загибается вместе с ним. Кир не может на это смотреть. Прикрыв глаза и вздохнув, он обречённо спрашивает: — Хочешь сегодня ко мне? Лицо Мефа расцветает весной. — Кирчик, о чём речь! Я к тебе хочу перманентно, клей-моментно, я в твоём доме жить готов, умереть готов, и похороните меня потом за плинтусом, замуруйте в стену, я буду вашим личным Каспером — дружелюбным привидением. Кирюшка, Кирочка, чего ж ты раньше молчал? Я бы надел свои парадные труселя! Кир качает головой и молчаливо надеется, что отец сегодня задержится на работе допоздна.

***

Конечно же, ему не могло так повезти. Всю удачу крадёт себе Меф. Когда он рядом, ни у кого нет и шанса на везение: Фортуна улыбается только Мефу, влюблённая в него бесстыже и безвозвратно. Отец приходит даже раньше, чем обычно. Кир выскальзывает из комнаты, чтобы подготовить почву, и торопливо предупреждает: — Привет-пап-у-меня-Меф-если-что-он-останется-на-ночь, — скороговоркой выпаливает он, торопясь вернуться к Мефу и привязать его чем-нибудь к батарее, но друг уже в коридоре — летящей походкой он шагает к отцу Кира, раскрыв руки для объятий. — Алексей Денисыч! Грех мой, душа моя, свет моей жизни, огонь моих… Ай, Киря! Чего дерёшься? Алексей Денисович, вы воспитали драчуна, вы его, знаете, ремнём хорошенько так выпорите, есть у вас ремень? Вижу, есть, давайте я вам помогу его снять… — Здоров, Мёфа, — отец крепко пожимает ему руку и хлопает по плечу. Меф тает от его касаний, плавится от этого любимого им «Мёфа». — Давно тебя у нас не было. Меф возмущённо смотрит на Кирилла, мол, а чья вина-то? Кир с отцом обмениваются стандартными «как-работами» и «как-учёбами», отзеркалив взаимное: «Нормально», пока Меф суетится на кухне, накрывая стол. Хозяюшка в нём просыпается исключительно в присутствии Алексея Денисовича. — Вот вам картошечка, вот огурчики… И курицы накладывайте побольше, курицы! — Это не курица, это хавается, — смеётся отец, и Кир, слышавший эту шутку как минимум тысячу раз, закатывает глаза, зато Меф заходится в экстатическом смехе. Глядя на это, Кирилл испытывает даже не испанский стыд, а исконно русский, глубокий и всепоглощающий. — У вас, Алексей Денисыч, наверное, отбоя от женщин нет, — Меф усаживается напротив, упираясь подбородком в сложенные руки. — Бегают толпами за таким-то завидным женихом, а? Табунами ходят, в очередь выстраиваются. «Кто последний занимал? Я только спросить!» — Да куда там… — качает головой отец. Кирилл ненавидит то, как он купается в хвалебных речах Мефа, напитывая собственное эго. Оно разрастается так стремительно, что в комнате становится душно. — И я говорил тебе, зови меня Лёшей. Кир делает страшные глаза, мысленно передавая другу сообщение: не смей. — Да как я могу, Алексей Денисыч, я же вас безмерно уважаю! Было бы у вас два отчества, я бы по обоим вас и величал. Отец хмыкает с набитым ртом, а Меф принимается насвистывать мелодию, в которой легко угадывается: «Эх, Лёха, Лёха, мне без тебя так плохо, на сердце суматоха — я точно говорю…» «Ну нет, — думает Кир. — Надо срочно отыскать Зимина, пусть забирает его обратно в свой Сомниум». — Как жизнь-то у тебя, Мёфа? Так и не надумал учиться? — интересуется отец. Кир знает, что это лишь формальность: папа спрашивает это каждый раз и через минуту уже забывает ответ, но Мефу внимание льстит. Меф едва ли хвостиком не виляет. — Ученье — тьма, — заявляет он. — В наших вузах только и делают, что зомбируют молодые умы, промывают мозги совковой идеологией. Скованные одной цепью, связанные одной целью… Я предпочитаю жить не по правилам, а по понятиям, и всему, что я знаю, меня научили улицы. Опыт — лучший учитель, учёного учить — только портить, век живи, век учись, а дураком помрёшь… Отец с улыбкой кивает. К Мефу он относится снисходительно, ему даже нравится его «бунтарский дух», но если бы такие речи завёл Кирилл — тут же был бы выпнут из отчего дома. Алексей Денисович отступался от своих консервативных взглядов только в случае с чужими детьми. — Армия по тебе плачет, — шутит он. — А что армия? Раз в год ложишься в психушку, две недельки играешь в суицидника — и всё, готово. За откос любой вопрос. — Допрыгаешься когда-нибудь до белого билета и что делать будешь? — В рамочку его повешу, конечно! Дайте мне диагноз, покажите мне мой народ, я с радостью примкну к своей толпе. Вот вы смеётесь, Алексей Денисыч, а в дурке очень даже миленько: сон по расписанию, обед с пылу с жару, люди кругом интереснейшие… Вам, может, коньячку налить? Здоровья ради, за встречу! Кто выпивает по сто грамм, тот поступает мудро… — А давай! — воодушевлённо соглашается отец. — А давай нет, — встревает Кирилл. — Пап, тебе завтра на работу. — Видишь, Мёфа, что делается? Принижают в собственном доме… — Да вы никак змею на груди пригрели. Воспитали себе на горе такого добропорядочного гражданина… — качает головой Меф. — Где ж это видано, где ж это слыхано, родному отцу перечить! Ну и молодёжь нынче пошла, а! «Кто бы говорил», — думает Кир. Меф редко упоминает своего отца, но вряд ли его можно назвать послушным сыном. Скорее, блудным. И триумфальное возвращение вряд ли предвидится. За четыре года Меф говорил о своём отце всего-то раза три. Сухо, коротко, по делу — совсем не в своём духе. Кирилл не расспрашивал, интуитивно чувствуя — обожжётся, но для себя давно сделал выводы, что отношения у них натянутые. Меф никогда не возвращается домой без надобности, обходит стороной весь Центральный район со Свято-Елисаветинским монастырём и становится до странного зажатым и тихим во время всех религиозных праздников. Может, отец его бьёт. Может, он просто мудак. Кир знает только то, что эта гипертрофированная щенячесть Мефа в присутствии Алексея Денисовича — вещь явно нездоровая. Вещь, которая заинтересует психолога в первую очередь, если Меф когда-нибудь к нему обратится. Но Меф не обратится. Меф пойдёт к гадалке и получит очередное зловещее предсказание про библиотекарей. Отец рассказывает какой-то жутко древний анекдот Мефу на потеху, и Кир растирает лицо руками. Оставлять этих двоих наедине не хочется, но и выносить чрезмерную любезность Мефа нет сил, так что Кирилл утаскивает его обратно к себе в комнату. Стены в двушке тонкие, и он слышит, как на кухне отец включает новости. Надо бы засесть за домашку, но Меф слишком взбудоражен, чтобы сидеть на месте, слишком взвинчен. Он расхаживает по комнате, трогая каждую вещь, подмечая изменения, бесцельно листая книги. «И что с тобой делать?» — думает Кирилл. Куда девать всю эту энергию? В какое русло направить? Он уверен, что, если бы Меф не торчал сейчас с ним, непременно бы влип в неприятности, бросившись в них с головой: сам себе омут и сам себе в нём черти. Всё же было удобнее, когда все неприятности оставались во сне, тая под утро. — Слушай, а ты не думал… — Кир подбирает слова. — Не хочешь в Сомниум вернуться? Зимин тебе рад не будет, но когда это он был рад? — Нетушки, Киренька, хуй там плавал, пизда тонула, а я в это крысиное королевство больше ни ногой, ни рукой, ни буйной головушкой, — Меф заваливается на кровать и принюхивается к постели: — Ах, благоухание мужицкого тела! Я знаю, чем займусь, когда вырасту — создам одеколон с ароматом твоих потных подмышек, назову его «Нежность рабочего класса». Или нет, «Кирель №5», эксклюзивный душок эксклюзивного хлопчика. Он скатывается с постели, подползает на коленях к Киру и торжественно берёт его руку в свою. — Кирюшечка, солнце моё незаходящее, зорюшка моя красная! Выходи за меня, а? — Не в этой жизни, — цыкает Кир, вырывая свою руку. — Ну да, ну да, не для меня твой тюльпан цвёл, не для меня, урода, папка ягодку растил, — вздыхает Меф, откровенно переигрывая. То, как он о Сомниуме не говорит, звучит всё громче и громче с каждой дурашливой фразой. Кир почти может видеть дыру в его груди размером с Лунное Сердце. — Ну, зачем же ты, Кирюша, Натурал, сын Натурала?.. Кирилл его стенания привычно игнорирует, роясь в ящиках стола. Где же они?.. Должны быть тут… О, нашёл! — Вот, держи, пасьянсы пораскладывай, — Кир суёт ему в руки колоду карт, как суют погремушку неугомонному ребёнку, как бросают игривой собаке кость. Ему нужно выиграть время, чтобы сделать домашнее задание. Карты займут Мефа часа на пол, потом придётся подключать тяжёлую артиллерию: доставать из шкафа детские альбомы. На фотки Кирилла с утренников Меф может пялиться денно и нощно. Гораздо труднее будет уложить Мефа спать. Объяснить ему, что сон необходим. Что сон — это не всегда подвиги и приключения. Что сон — это не только Сомниум. Чёртов Зимин… Вот нужно было быть такой паскудой, а?..