Сомниум

Вэл даже не знает, на что надеялся. Не думал же он, что после той безумной ночи Мефиус вдруг осознает свои давно подавляемые чувства и бросится к нему в объятия? «Ах, Валечка-Валюша, я был таким дураком! На самом деле я любил тебя все эти годы, но понял это только сейчас! Зато теперь мы можем быть вместе, пока смерть не разлучит нас». Разумеется, нет. Ни о чём таком Вэл не думал. И у зеркала на следующую ночь не стоял, волосы не приглаживал, рубашку не оправлял, плащ с плеча на плечо не перекидывал. И он не ждал его три недели, шатаясь по пустым коридорам Лунного Сердца. Нет, конечно же, нет. Для Мефиуса та ночь ничего не значила. Порыв, которому он последовал. Бой, который он принял. Эротическое приключение, в котором он поучаствовал. Для Вэла же это было исполнением мечты, которой он боялся, и воплощением кошмара, о котором он грезил. На короткий миг Мефиус был в его власти тогда, когда сам он в ней не был. Когда Вэл проснулся, он думал, что сердце выскочит из груди. Что он больше никогда не уснёт. Что так люди и умирают в своих постелях: в одиночестве, от одиночества, с одиночеством, склонившимся над ними в поцелуе. Так люди и исчезают вместе со своими снами, мирами, замками. И Валентин лежал в своей кровати, прижимая пальцы к губам, то занимаясь пожаром, то покрываясь коркой льда, и думал: «Он целуется так же, как дерётся. Самозабвенно». И теперь, когда Мефиус вдруг заявляется в тронный зал, он спокоен, собран и ни капельки ему не рад. Очевидно. — А, Избранный, — небрежно бросает он, выверяя, выцеживая каждый звук. Идеальная доза безразличия. Он может собой гордиться. Он и гордится собой, сказать по правде. — Чем обязан подобной чести? Валентин смотрит поверх его плеча, чтобы ненароком не зацепиться взглядом за губы, которые он целовал. Он игнорирует их искусно, безжалостно. Он избегает их заявлением: «Все влюблены в тебя. Но я-то — нет. Я другой». «Я по уши тебя ненавижу». «Я безнадёжно тобой обречён». — Да вот, думаю, день больно хороший, надо его непременно подгадить, чтобы жизнь мёдом не казалась, чтобы бочка-то без дёгтя не простаивала, а то приторно — жуть, аж на зубах скрипит, аж кариес растёт и крепнет, — он улыбается, и его улыбка — оружие. Всё в нём — оружие. Всё готово к войне. И при этом вид у Мефиуса такой, будто эту войну он уже проиграл. — А что ж ты такой зажатый, что сидишь, неприкаянный? Что ж не бросаешься на меня, как течная сучка? — Вэл морщится брезгливо. Речь Мефиуса — мусоропровод, в который попадает всё подряд: и народно-бытовое, и жаргонно-блатное, и волшебство, и грязь, и святость. — Любовь прошла — завяли помидоры… Всё, офригидился обратно? А как же: расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой, и вставала шишка у Валюши, крепкий хуй, красивый, золотой… Мефиус действительно считает его член?.. Нет, нет, об этом сейчас думать нельзя. Мефиус действительно только что назвал его Ва… Валюшей?.. Чёрт. Прочь, прочь, прочь из головы. Вэл выдыхает медленно и с расстановкой аплодирует ему. Три хлопка, саркастичных и точных, как пули навылет. Три хлопка и ядовитая улыбка. Вот и всё, что у него осталось. Мефиус не дождётся от него оправданий. Не будет этого. Никаких: «То была минутная слабость». Ни одного: «Я был не в себе, забудем». Вэл не жалеет о содеянном. Он готов пожинать плоды, готов нести кару, готов держать ответ. Ваша честь, подсудимый примет любое наказание. Ваша честь, он совсем, совсем не раскаивается. — Концерт окончен, гаснет свет, — продолжает пустословить Мефиус. Возможно, Валентин готов звать его Мефом. Возможно, это имя подходит ему больше. — Спета моя песенка, сказка моя сказана, все, кто слушал, молодец, кто не слушал — хуй вам в уши. Я знать не знаю, что ты удумал, но план твой — говно, смекаешь? Больше я не поведусь, и не надо тут передо мной стелиться и прелестями своими трясти, я не соблазнюсь! Я твёрд, как кремень, и воля моя крепка, и не воведи во искушение, и да будут чисты мои помыслы, как горная речушка… Значит, вот как он это воспринимает? Как часть коварного замысла? Что ж. Тем лучше. — Ты зашёл языком почесать? — холодно осведомляется Валентин, всем своим видом демонстрируя цветущую в голове мигрень, вызванную этим абсурдным потоком слов. — А ты бы, паскуда этакая, предпочёл, чтобы я что-то другое языком делал? Губу закатай в бетон, окаянный, ничего тебе сегодня не светит, и лампа не горит, и врут календари, и если хочешь что-то мне сказать, то помолчи. Всё, кончилась рекламная акция, вы ознакомились с демоверсией, дальше только по подписке. Хорошего понемножку, а то ишь, разважничался… Наш девиз непобедим: возбудим и не дадим. Так что держи свой хуй в штанах, а помыслы в чистоте. Знаю, знаю, устоять предо мной очень сложно, усидеть ещё сложнее, а уж улежать… Мефиус производит бред, гримасы, улыбки, шутки. Вэл уверен, что в психологии это зовётся защитным механизмом, но сейчас ему почему-то кажется, что механизм этот дал осечку. Механизм этот совсем беззащитен. С Мефом что-то не так. Он несёт чушь, но несёт мимо кассы. Без запала. Без огня. Дымом да пеплом. Не горит, но тлеет. Это сложно объяснить, но невозможно не заметить или проигнорировать. С Мефом что-то не так, и Вэлу очень хочется возненавидеть его за это ещё сильнее. И при этом хочется предложить ему заняться сексом, любовью, счастьем. Лепкой. Вязанием. Чем угодно. Вместо этого он говорит: — Избавь меня от своих бессвязных речей, принцесса. Зачем ты пришёл? У меня масса дел. Столько коридоров ещё не обхожено. Столько пейзажей за окнами ещё не осмотрено. Столько фальшивых сценариев в голове не прокручено. — Вообще-то, я пришёл предупредить тебя об опасности, но вот стою сейчас, думы думаю и понимаю, а нахуя мне, собственно, это делать? Ты же у нас такой могучий, такой умелый, любую опасность на хую вертел, вертел, да не вывовертел. — Ну что ты, куда мне до тебя, Избранного, — Вэл растягивает слова так, чтобы и мысли нельзя было допустить, что он искренен. Никогда ещё ему не было так трудно выстраивать ответные реплики, как теперь, когда он помнит, каково это — целовать его. Если бы он только мог сделать это снова… Но где взять столько смелости? В прошлый раз он ведь думал, что целует двойника, а когда понял, было уже поздно отступать. Но с Мефом что-то не так. Вэл знает, потому что Меф всё ещё не напал на него. Впервые пришёл не за дракой, впервые не сжимает в пальцах рукоять огненного меча. И если Вэл не может дать ему бой, что он вообще может?.. — Сомниуму грозит опасность, — говорит Меф и замолкает. Понимаете? Замолкает. — Единственная опасность, которая когда-либо грозила Сомниуму, это твой омерзительный вкус в одежде, — Вэл нарочито медленно скользит взглядом по телу, прекрасному телу, упакованному в отвратительное тряпьё. Обычно Мефиус придерживается образа и расхаживает в сияющих доспехах, или расшитой рубахе, или в кольчуге тонкой ковки, или в подпоясанной тунике. Но сегодня он выбивается из общей средневековости созданного Вэлом мира, и это очередной тревожный звоночек. Но куда более тревожно то, что любовь всей его жизни считает нормальным надеть поверх оранжевой олимпийки твидовый пиджак, безбожно сочетая с этим уродством армейские шорты по колено и — Вэлу даже думать об этом больно — сетчатые кроссовки и разные носки. Даже бездомные одеваются лучше. Даже у гопников чувство стиля развито сильнее. Если бы только Меф позволил ему выбрать для себя наряд, Валик одел бы его в тот кремовый свитер крупной вязки из GAP, подобрал бы ему в Levi’s идеально сидящие джинсы с искусственной потёртостью и нарочито небрежными подкосами, как Золушку обул бы в оригинальные Converse. Если бы только Меф позволил, Валик бы сохранил в нём улицы, добавив немного уюта. Но с чего бы Мефу ему это позволять?.. — Ну, и иди нахуй, — фыркает тот и разворачивается, чтобы уйти. И это уже слишком. Потому что, если Мефиусу Красноречивому нечего сказать, кроме «Ну, и иди нахуй», что-то с ним явно не в порядке. Что-то сломалось, заклинилось, сдвинулось тектонически у него в подкорке. Вэлу хочется остановить его, встряхнуть и спросить: «Кто?» «Кто сделал с тобой это? Дай мне имя и адрес». Но он не имеет подобных привилегий. Двенадцать лет войны и одна ночь злой, отчаянной близости — это не тот фундамент, на котором строятся доверительные отношения. Даже если он выдавит из себя всю желчь, вырежет опухоль сарказма, проглотит гордость и спросит, что случилось, Меф никогда, никогда ему не расскажет. Но Валентин не может позволить ему просто уйти. Он встаёт с трона, и Меф замирает, вслушиваясь в звуки его размеренных шагов. То, как остро, чутко он реагирует на движения Валика… Ах, об этом он мог бы написать ещё одну книгу. — Просто признай, — говорит он, убеждаясь, что вкладывает в голос достаточно холодной насмешки, — что не можешь смириться со своей никчёмностью. Ведь без моего Сомниума ты никто. Без моего Сомниума тебе остаётся лишь жить свою жалкую жизнь в реальности, где у тебя нет ни власти, ни раболепного восхищения, ни всенародной любви. Где на тебя попросту всем плевать. Вэл видит, как напрягаются плечи, изламывается, распрямляясь, сутулая спина. Как тоска, сочащаяся из Мефа, становится горючим. Кинь спичку — и всё взлетит на воздух. Вэлу хочется его разжечь, распалить, чтобы вся эта грусть выгорела дотла. «Давай, — думает он, — ненавидь меня. Ненавидь, но гори». — Ты на кого батон крошишь, болезный? — Меф оборачивается резко, выбрасывает руку вперёд, хватая Вэла за воротник. Пятнадцать сантиметров разницы между ними — подарок судьбы, тактическое преимущество, упоительная возможность смотреть на него сверху вниз. Он хочет поцеловать его. Боже, как сильно он хочет его поцеловать. — Совсем берега попутал, а? Так я объясню: переправа, переправа, берег левый, берег правый, хуй там плавал — не тонул, что ж ты, Валик, быканул? Вэл надменно фыркает, закатывая глаза. Из всех подвигов, что он совершал в Сомниуме, пожалуй, главным станет сегодняшний. Когда он сохранил лицо и не позволил щекам зардеться, услышав от Мефа это непривычное, выдернутое из реальной жизни «Валик». — Приятно знать, что ты компенсируешь недостаток извилин талантом к стихосложению, — он улыбается на один бок, половинчато, криво, позволяя эмоциям просочиться лишь в таком изломанном и неузнаваемом виде. Так безопаснее. Так надо. — Нет, Валюшенька, приятно будет, когда я разобью твою рожу поганую о ближайшую стену, а это так, мирские радости, детские забавы. Но ты прав, стихи я слагаю как боженька, что угодно могу зарифомвать, смотри. Валентин — король скотин. Валюха — по хую в два уха. Кого Валькой назовут — того козы поебут. О, я весь день так могу, но нам придётся придумать стоп-слово. Как насчёт: «Тетрагидропиранилциклопентилтетрагидропиридопиридин»? Вэл думает, что прекрасным вариантом было бы и это его «Валюшенька», потому что надёжнее стоп-слова и не выдумать. Произнесёшь — и всё остановится, замрёт, вымрет. — Сойдёт, — снисходительно сообщает Вэл. Они так близко… На расстоянии убийства. В поцелуйной доступности. — Только вот, боюсь, ты никак не выговоришь это с моим «крепким, красивым, золотым» членом во рту. — Мечтать не вредно, вредно ногти грызть и крапивой попу подтирать. Я тебя насквозь вижу, Винтерс. Планы все твои коварные, шахи-маты, гамбиты, рокировочки. — Правда, что ли? — Вэл неторопливо отцепляет его пальцы один за одним от своей рубашки, стараясь не задеть разбитые костяшки. Разворачивает его и легко толкает в грудь. Назад, к трону. Меф неловко плюхается на него, но тут же подбирается, хватаясь за подлокотники. — Ну, давай, поведай мне о моих «коварных планах». «Что я делаю? Что я делаю? Что я делаю?.. Как я это делаю?..» Нет, если задуматься, магия исчезнет, сотрётся. Это как с дыханием: осознаешь — разучишься. — Да без «б»! Ты удумал меня совратить, ослабить мою бдительность, пригреться змеёй на груди, чтоб потом задушить во сне. Привязать меня, приручить, держать друзей близко, а врагов ещё ближе. А может, может, тебе моё семя плодородное нужно для каких-нибудь мерзопакостных зелий. Может, тебе больше никто не даёт, потому что рожа мрачная и подозрительная. Может, в культ меня какой-то затащить хочешь ритуально-сексуальных услуг. Может… Ты что творишь, окаянный?! Вэл, опустившийся перед троном на колени, кладёт руки ему на колени и твёрдым решительным движением разводит их в стороны. Ладони с нажимом скользят по бёдрам вверх. Меф порывается подняться, но вдруг затаивается испуганным зверьком под властным взглядом. Вэл клялся себе сотни раз, что никогда не встанет перед Мефиусом на колени. Но поглядите-ка… В голове паника, вой сирен, апокалипсис. Ещё чуть-чуть — и он себя выдаст. И это непросто, ой как непросто: трогать парня своей мечты, парня из своих снов, делая вид, что это — не то, чего он желает больше всего на свете. Да и не только на свете, но и во мраке, да, во мраке его желания особенно сильны. — Совращаю тебя, разумеется, — спокойно отвечает Валентин, расстёгивая молнию его шорт. Знал бы Меф, каким трудом ему даётся это спокойствие, как сложно унять дрожь в пальцах, как невыносимо сохранять на лице скучающую маску. — Зря стараешься, я так просто не совращусь, я без боя не сдамся, я… Святая дева, защити и сохрани! — молится он, запрокидывая голову к бесконечным тёмным сводам. Валентин позволяет себе несколько секунд полюбоваться его кадыком, нервно ходящим вверх-вниз, а потом возвращает своё внимание дорожке волос, уходящих под резинку его трусов. Он целует сначала её, а потом твёрдый и горячий член сквозь тонкую ткань. Не совратится он, конечно, ага… — Говорила мне маменька: скромнее будь, ресницы не поднимай, рот раскрывай, лишь когда спрашивают… Говорил мне батюшка: береги честь смолоду… Убережёшь её тут, как же, когда каждый так и норовит сорвать мой цветочек аленький, вкусить моей плоти нежненькой… Вэл хочет сказать ему: «Заткнись», но лишь молча целует его снова, и снова, и снова. Пусть. Пусть сплетает слова вязью, пусть в них путается, Вэлу нравится слушать, как сбивается его дыхание каждый раз. — Что ж ты делаешь, изверг, что творишь, паскуда… Ты меня не любишь, не жалеешь, разве я немного не… Разве так делается, а? — в голосе его появляются опасные рычащие нотки, и Вэл чувствует, как на его голову ложится ладонь, сжимает волосы в кулак, разжимает. — Разве так это делается? — повторяет Мефодий, но уже совершенно с другой интонацией. — Не умеешь — не берись, а назвался груздем — нахуй с возу, коню легче. Вэл игнорирует его, расстёгивая молнию олимпийки, под которой ничего нет. Он скользит пальцами по груди Мефа, обводя по краю сочные, налитые цветами синяки, чувствуя, как вздымаются его рёбра, как он втягивает впалый живот, избегая дразнящих касаний. Он доставит ему удовольствие, непременно доставит, но обходным путём, кривой дорожкой. Ему страшно от собственной смелости, ему от неё пьяно. Это болезнь. Это рефлекс. Это шёпот за спиною в абсолютной тишине. Это улыбка спросонья в абсолютно одинокой квартире. — Ну, и чего ты остановился? Особое приглашению нужно? Давай, давай, раз-два левой, солдатиком оловянным из огня да в полымя, — и вот теперь Меф горит. Теперь он тараторит будильником, заведённой музыкальной шкатулкой, теперь он высекает словами искры, будто язык его — огниво. — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о несделанном минете… Или это тоже часть твоего плана? Хочешь, чтобы я тебя умолял? Так я не стану, не дождёшься, нетушки, нет… — но это уже звучит мольбой, и Вэл ухмыляется той власти, которую можно обрести, лишь встав на колени. — Или тебе объяснить надо, разжевать всё, разложить по полочкам? Ну, так мне не западло, невелика наука, слушай и внимай, мой юный падаван, я научу тебя обращаться со светящимся мечом. Губки трубочкой, бровки домиком, похож на маленького чудного гомика… Чупа-чупс когда-нибудь сосал? Ты главное зубки втяни и язычком работать не забывай, язычком… Валентин приподнимается выше, чтобы поцеловать его живот, слизнуть дрожь с рёбер, обвести кончиком языка затвердевший сосок. Меф изгибается, извивается, то хватает подлокотники, то опускает ладони ему на плечи, то путает пальцы в его волосах. Меф злится. Может, ещё и волнуется. Может, ещё и веселится. Но от него больше не тянет сквозняковой, сквозной тоской, и Валентин самодовольно улыбается, носом ведя по его шее. — Южнее бери, южнее… Птицы к югу потянулись, значит, осень на дворе… Прекрасная пора, очей очарованье, приятна мне твоя… Приятно мне, но внизу будет поприятнее, ну же, Вэл, хорош выкобениваться, выкобыливаться, я понял, понял, окей, с-сука… — шипит он, когда Валентин прикусывает кожу на его ключицах, втягивает, оставляя красный след. Жаль, что Меф проснётся без него. Жаль, что они оба проснутся друг без друга. — Это всё, конечно, очень здорово, но давай ты опустишь пониже, а? Смотри, там для тебя уже палатка поставлена, костёр зажжён, полыхает. Я понял: тебе просто нравится меня изводить, садюга, это нечестно, это просто нечестно, да за такое под трибунал ведут, за такое на дуэли вызывают — стреляться. Погиб поэт, невольник Вэла, пал с недососанным хуйцом… Ай, зачем кусаешься?! — Заткнись, — говорит Валик, чуть сжимая пальцы у него на горле: ласково и безобидно. Он знает, что Мефодий его не послушается. Только потому он и отдаёт ему этот приказ. — Молчание — золото, для всего остального есть Mastercard. Я принимаю карточкой, но только бесконтактной, слышишь? А ты что тут устроил? Я не твоя лапонька, чтобы ты меня так лапонькал! Зайка моя, я не твой зайчик. Ручка моя, я не твой пальчик. Меф, кажется, и сам не может решить: сопротивляется он или сдаётся. Притягивает или отталкивает. Отвечает или отказывается. Возмущается или умоляет продолжать. Валентин знает: если Мефодий всерьёз попросит его прекратить — он в ту же секунду сделает это. Но вот просьбе ускориться Вэл так покладисто не подчинится. Так что, когда на плечи ложатся чужие ладони и с очевидными намерениями давят вниз, Валентин нарочно не поддаётся, поднимаясь с колен и нависая над Мефом. Его глаза блестят. Зрачки растекаются по море-морской радужке нефтяным пятном: из такого живьём не выплывают. Валик касается костяшками пальцев его скул, позволяя спутанным ресницам пощекотать кожу. — И лисички взяли спички, — говорит он, не отрываясь от его глаз. Их мог бы рисовать Айвазовский, — к морю синему пошли, море синее зажгли. — Ты… ты говоришь, как я, — выдыхает Меф, наматывая на палец один из локонов Валика: его волосы спадают по обе стороны от лица Мефодия, и он, конечно же, не может удержаться. — Это заразно. — Как герпес? — Как чума, — эхом отзывается Валентин и наклоняется, чтобы поцеловать его. Меф отвечает со злой, животной игривостью, с кусачей лаской, влажно и нетерпеливо. Будто он тоже этого ждал. — Мне нравится, что вы больны чумой. Мне нравится, что я больна не вами… — даже целуясь, Меф умудряется говорить. Вэл размыкает губы, позволяя ему вести. Позволяя ему делать с собой всё, что ему заблагорассудится, хотя ни «благом», ни «рассудком» тут и не пахнет. А пахнет огнём. От Мефа всегда пахнет огнём, или дымом, или тлением. Иногда это первобытная радость и конец ледникового периода. Иногда это костры святой инквизиции и ведьмин смех. Иногда это лесной пожар и стихийное бедствие. Иногда это русская печь и домашний очаг. Иногда это бомбардировка и взрывы. Иногда это тающий церковный воск и ладан. Фейерверки. Погребальная воинская. Горящая за спинами Москва. Извержение вулкана и смерть Помпей. 1666-й год и задыхающийся в дыму Лондон. Remember, remember, the fifth of November. Пылающий Нотр-Дам-де-Пари. Мир, объятый огнём. О, хотел бы Валентин быть этим миром. Он целует его сакрально и трепетно, опасаясь выдать свою любовь, и этой опасливой нежностью выдавая её без остатка. Меф ёрзает, выгибается к нему, трётся и скулит. Бесстыдник. Смотрит иконой, мироточит Куперовой жидкостью. И когда Валик снова опускается перед ним на колени, Меф закрывает лицо ладонями и бормочет что-то православно-обсценное. «Отче наш, иже еси на небеси…», приправленное дворовыми ругательствами. Вэлу хочется помучить его ещё немного, хочется довести до точки невозврата, но он и сам больше не может ждать. Он в последний раз целует горячую кожу живота там, где солнечное сплетение ещё никогда не было более солнечным. И стягивает с Мефа бельё. Тот приподнимается, помогая, и шумно, с присвистом выдыхает, когда губы Валентина касаются головки его члена. Он с удовольствием жмурится, чувствуя, как сжимаются пальцы Мефа на его плечах. — Я ненавижу тебя, ненавижу… Ты, случайно, не библиотекарь, а? Ненавижу библиотекарей. Твои солёные слёзы, кислые мины, душные речи… Шея и плечи… Весь этот бред. Проклятье, Вэл, ты… Змий, вот ты кто. Полоз. И тотемное животное у тебя — змея. Валик думает, что, в общем-то, он и не против. Змеи сбрасывают старую кожу, чтобы стать лучше. Может, спустя несколько сотен линек он станет достаточно хорош для Мефа. — Ты… Ты на каком факультете этому выучился, а? Языковедение? Горлодобывающая промышленность? Губо-прикладное искусство? Межъязыковые коммуникации? На красный диплом, я так понимаю, насосал… Валентин выпускает его член из своих губ, облизывает их и поправляет: — Вообще-то, «Свободные искусства и науки», СПбГУ. — Что? Серьёзно? А я думал, что-то абсолютно злодейское, вроде… «История пыток и кровопролития». «Искусство ведения бесчеловечной войны». «Коварнозамысловедение». «Математика и компьютерные науки». А ты чего остановился? Делу время, потехе час… Давай, склоняй буйную головушку… Вэл возвращается к своему занятию, снова сосредотачиваясь на требующем его внимания органе — прямом доказательстве того, что Меф его хочет. У него и самого уже тесно в штанах, но с этим он разберётся позже. Прямо сейчас ему хочется только причинить Мефу как можно больше удовольствия. Это даже постыдно — то, как ему необходимо его ублажить. — Вэл… — тянет Меф, собирая его волосы в хвост, наматывая на руку. Валентин замирает в предчувствие грубости (он позволит ему, он всё ему позволит), но Меф лишь придерживает их, чтобы не мешались. Может, он хочет видеть его, Валика, лицо. От мысли об этом тот вдруг становится неловким, и ему кажется, что выглядит он сейчас глупо: с пылающими щеками, нелепо втянутыми, со слюной, пошло стекающей по подбородку. От его взгляда Валентина раскалывает, раскладывает на части — синтаксически. Одна черта подлежащего — та, к которой он Мефа подводит. Пунктиром дополнения всё лишнее, прерывистой чертой азбуки Морзе — обстоятельства мрачного тронного зала. И сказуемое, сказанное его устами: — Прошу, прошу, прошу… Валик мечтает запомнить этот момент хотя бы на треть. Выжить после него хотя бы на четверть. Проснуться с переломанными костями, костями обглоданными, проснуться, как после взрыва, без конечностей, в бесконечности. Или вовсе не проснуться, или проснуться кем-то другим. Если бы его рот не был занят, он сказал бы что-то ненужное, лишнее, глупое. Хорошо, что он не может. Зато Меф говорит за двоих, троих, десятерых. Меф говорит, и голос его срывается на шёпот, срывается на тишину: — Заметался пожар голубой, позабылись… Я не… Сосредоточься, Меф, давай, давай… Ехала машина тёмным лесом за каким-то интересом, инте-инте-интерес, выходи на… на крылечко, колечко на память, колечко… сидел петух на лавочке, считал, считал свои… деньги? Деньги любят счёт, деньги… Нет, я не могу, я больше не могу, надо отвлечься, надо считать до десяти: раз-два-тридевять земель, всему городу плетень, тра-та-та, тра-та-та, мы везём с собой… да, кого-то там везём. Кота! Да, кота. Чижик-пыжик, где ты был, на базаре водку пил, по усам текло… Нет, там была собака. Мы везли с собой кота, чижика, собаку, Вальку-забияку… Что-то там и кошка, выгляни в окошко, ты живёшь богато… ты живёшь… Блять, Валя, Валечка, Валюша, я пытаюсь, видит Бог, я пытаюсь, но я… я сейчас… Тетра... тетрагидропиранил... Вэл кладёт руку ему на грудь, сжимает расстёгнутую олимпийку. «Не смей», — думает он. «Не смей просыпаться и оставлять меня здесь». Меф закусывает губу, со стоном кончая, и Валик сглатывает, сжимая его руки в своих. Не уходи, не уходи, не уходи… Но Меф исчезает, и Вэл рычит, тяжело утыкаясь лбом в твёрдое сидение трона. Ему чудится, что под высокими сводами всё ещё блуждает эхо чужого стона. Ему кажется, что он проиграл, снова проиграл, но это, конечно же, полнейший вздор, ведь ни о каком поражении, ни о какой победе не может быть и речи. Ведь Сомниум никогда ему не принадлежал — только Мефу. Ведь Сомниум всегда был им самим, и Меф завоевал его много лет тому назад.