Сомниум

Лиля и Кирюша уходят, оставляя его в прокуренном бетонном коробе. Оставляя ему прокуренный бетонный короб. Оставляя в нём прокуренный бетонный короб, а в том коробе спрятан ларец, а в ларце том сто копеек, сто рублей, и велят вам: не смеяться, не улыбаться, «да» и «нет» не говорить, чёрный с белым не носить… Вы поедете на бал? Меф поедет. Мефу совершенно некуда больше ехать, кроме как на бал. Он выбирается из подвала в свежий зеленеющий июнь. Некошеные газоны только-только разодуванились и теперь смотрят на него сотней цыплячьих солнышек. Даже громоздкие дома не так давят своей кладбищенской, постапокалиптической серостью, когда над ними небо цвета детской гуаши расплывается во все стороны. Павел просил сегодня зайти к нему, и Меф весь день надеялся, что Киря позовёт его к себе домой в качестве группы поддержки. Меф стоял бы за его спиной и мял напряжённые плечи, нашёптывая на ухо ободряющие слова, пока Кирюша несвязно объяснялся бы с отцом: «Эм-м, пап, тут такое дело, эм-м-м… У меня есть девушка, и её зовут Лиля, и она стоит прямо за дверью». Но Киря его не позвал, Киря сказал: «Спи». «Предупреди Вэла». «Не трахайся с ним, не трахайся с ним, не трахайся с ним». Говорил ли он это?.. Весь день Меф надеялся, что у него появится уважительная причина продинамить брата, но не сложилось, не срослось. Он должен зайти к брату. Как преступник на УДО, который должен показаться участковому. Он просто зайдёт поздороваться, выслушает лекцию о праведной жизни и вернётся на лежбище. Вернётся в Сомниум. Предупредит Вэла Винтерса. Он будет хорошим мальчиком, самым лучшим из всех. Таков план. Божий замысел. У Мефа нет денег, никогда их нет, так что в Новинки он плетётся на своих двоих. Он мог бы проехаться на автобусе зайцем, но тогда он доберётся быстрее, а быстрее ему не нужно. Он идёт, и идёт, и идёт, и думает о том, что мог бы никогда не останавливаться. Там, за Новинками — Цнянка, за Цнянкой — кольцевая, за кольцевой — трасса Р58, Дубавляны, Вишнёвка, Лускава… К понедельнику он дойдёт до Браславских озёр, заночует под открытым небом, а во вторник свернёт с севера на восток, словит попутку и к среде уже будет в Петербурге. Вэл вроде сказал, что закончил питерский университет. Может, он даже всё ещё живёт там, в северной столице, и Меф встретит его где-нибудь на набережной, и они посмотрят, как разводят мосты, и он скажет: «Хэй, знаешь, завязывай ты с Сомниумом. Я вот завязал. Я больше не сплю, я никогда теперь не сплю, и мне нормально». Вэл, конечно, пошлёт его на все четыре стороны, но Меф выберет одну и продолжит путь. К концу июля он будет в Мурманске — в этом холодном городе с тёплым котиным названием. Он украдёт лодку и поплывёт к Арктическому океану, он высадится на Северном полюсе и начнёт новую жизнь. Отрастит длинную русую бороду, построит церквушку из вековых сосен и будет монахом-отшельником. Там, в снегах, он наконец найдёт Бога, и Бог будет говорить его устами, и Меф станет Мефодием, и будет записывать Его слова под диктовку, как послушный школьник, и будет пить студёную воду, и есть пресный хлеб, и иногда будет принимать у своего очага заблудших путников. Они станут греться у его печки, потчевать его водкой да сухарями. Они расскажут ему о том, как суетно живётся в мире, а он будет слушать и улыбаться, слушать и улыбаться, слушать и… — Эй, малой. Сиги будут? — алкаш смотрит на него исподлобья, и его пальцы, отёкшие и зачерствелые, нервно теребят замок куртки, слишком тёплой для лета. — Отчего ж не быть, — хмыкает Меф, доставая пачку. Он и не заметил, как дошёл до Щедрина. Здесь всегда полно пьяниц и бомжей. Его народ, его племя. На Щедрина надо быть щедрым, и Меф предлагает: — Дядь, может, тебе проставить чего? Алкаш теряется на секунду, смотрит с подозрением, а потом расплывается в щербатой, гнилой улыбке. — Ну, пивас можно было бы. — А давай лучше водочки. Вместе разопьём, — предлагает Меф. У него нет денег, никогда нет денег, разве что на водку и сигареты. Через десять минут они уже идут мимо полей, только-только засеянных, а потому ещё полуголых, и алкаш — дядя Миша — рассказывает о своей дочке, умнице и красавице, училась на одни десятки, поступила в иняз… Наверное, закончила с красным дипломом, но он не знает, он не видел её уже пять лет. Может, шесть. Они раскуривают последнюю сигарету на двоих, и Меф выдумывает историю о том, что он тут проездом, что он, вообще-то, из Мурманска, просто приехал навестить свою первую любовь. Они познакомились в детском лагере в Крыму. Они переписывались все эти годы. Он идёт к ней и дико волнуется, потому что она очень красивая, дядь Миш, вы не представляете. Коса до попы, ресницы угольные, скулы точёные. Она валькирия, она воительница, она любовь всей его жизни. — Удачи тебе, малой, — провожает его дядя Миша, когда поле заканчивается, переплавляясь в парк у монастыря. — Ты её, главное, оттрахай хорошенько, а потом уж в любви признавайся. Бабы, они такие… Меф так и не понимает, какие они всё же, «бабы», но сердечно благодарит своего ментора и даже оставляет ему недопитую бутылку. Когда он подходит к частному сектору, в нём не остаётся ничего от натурала из Мурманска, ничего от Мефиуса из Сомниума, ничего от Мефа из подвала. Когда он жмёт на кнопку звонка, он просто Мефодий Пожарский — седьмой сын батюшки Савелия, непутёвый младший брат, сбившийся с дороги своей праведной. Когда калитка с писклявым сигналом открывается, и он заходит во двор, его розовые волосы кажутся ему преступлением, а опьянение — предательством. И пахнет он не сигаретами, а грехом. И под ногтями у него не грязь, а гниль. Дверь ему открывает Лиза, и он сначала видит её огромный беременный живот, а потом уж её румяное лицо. Волосы мышиного цвета стянуты на затылке так туго, что кожа на лбу кажется натянутой до предела. — Мефодий, — говорит она, пытаясь гостеприимно улыбнуться, но рука, дёрнувшаяся в защитном жесте к животу, выдаёт её. Меф неосознанно пятится от порога, будто действительно может навредить нерождённому племяннику своей убогостью. — Проходи. Павел сейчас спустится. Даже жена зовёт его Павлом. Не Пашей, не Павлушей, не Павликом. Может, она безмерно его уважает, а может, боится. В представлении брата между двумя этими понятиями нет никакой разницы. Меф стягивает кроссовки, стоптанные и грязные, и оставляет их у коврика, который выглядит так, словно по нему никогда и не топтались. Словно сюда все заходят уже идеально чистые. В доме пахнет чесночным хлебом и так тихо, так тихо, так тихо. Будто здесь и не живёт трое детей. Мефу нельзя видеться с племянниками, пока он не «вернётся к нормальной жизни», нельзя оказывать на них дурное влияние, но иногда он представляет их: чистеньких и аккуратных, в выглаженных рубашках, серьёзных и скромных. В его мыслях они делают уроки или помогают по дому. Никогда не улыбаются. Меф готов жизнь на кон поставить, что Павел пугает отпрысков историями о своём нерадивом младшем брате, наркомане и содомите. Вот что случается, если плохо учиться в школе. Вот что бывает, если не есть овощи и не ложиться спать в девять вечера. «Вы же не хотите закончить, как ваш дядя Мефодий?» «Нет, папочка. Конечно, нет». Лиза предлагает ему присесть на диван, но Меф остаётся стоять в гостиной, разглядывая канву с вышивкой, бережно сложенную на журнальном столике. Телевизор выключен. На стене висит незамысловатый деревенский пейзаж. — Прекрати щёлкать пальцами, к старости суставы будут болеть, — говорит Павел вместо приветствия, и Меф прячет руки в карманы. — Ты вроде говорил, что до старости я такими темпами не доживу, так почему бы не нащёлкаться напоследок? — пробует пошутить он, но брат не смеётся. — Ты пьян. Снова. Меф прокручивает в голове варианты ответа. Пошутит про причастие — обвинят в богохульстве. Похвалит за наблюдательность — получит затрещину за неуважение к старшим. Признается, что иначе бы он сюда не дошёл, — и будет награждён самым тяжёлым взглядом из коллекции. Так что он просто пожимает плечами. Брат подходит ближе, смотрит пристально, хмурится. У него русые волосы и рыжеватая борода, ухоженная и короткая. Широкие плечи, толстая шея, начинающий расти сытый живот. Ясный взгляд голубых глаз, как и у всех них, Пожарских. — Когда ты уже сбреешь свои патлы? Ты похож на педика. В прошлый раз, когда кто-то сказал ему подобное, Меф чмокнул придурка в губы, а потом въебал по щам. — Бывает, — просто отвечает он брату. — Ты знаешь, зачем я тебя позвал? «Чтобы убедиться, что я всё такое же чмо, каким ты меня запомнил?» — Потому что ты обо мне беспокоишься. — Я твой старший брат. Конечно же, я о тебе беспокоюсь. И не только я. Павел смотрит на его плечо, словно примериваясь: положить руку или заразишься невесть чем? В итоге он просто нависает над Мефом всей своей непогрешимостью. — Мать постоянно о тебе спрашивает. Я уже не знаю, как ей объяснить, что тебе попросту стыдно показаться на глаза родной матери. Меф молчит, потому что знает, что любой ответ будет неверным. Любой — мимо. — Скоро централизованное тестирование. Ты обещал, что в этом году запишешься. Записался? — Да времени как-то не было… — Ясно, — обрывает его Павел. — Значит, ты пойдёшь работать. У Савелия в лавке есть место, будешь продавать мёд — с этим даже такой бездарь, как ты, справится. Скоро выставка, и ему понадобятся лишние руки. Если проявишь себя там, то, может, он тебя и оставит. Работы много — посмотрим, сделает ли из тебя труд человека. — Ага, — отвечает Меф, рассматривая ровные мазки на картине. Полевые цветы, тропинка в никуда, пухлые облака. Благодать. Меф представляет себя там, в безыскусном лете, в бесконечном поле. Он почти чувствует запах травы и пота. Его плечи почти ноют от тяжести походного рюкзака за спиной. — В понедельник в семь утра. Адрес знаешь? — Я занят в понедельник. — Чем ты можешь быть занят? — спрашивает Павел. Кто-то другой мог бы сделать это с надменным фырканьем, или с усталостью, или с насмешкой, но в голосе брата только непоколебимая уверенность в его, Мефа, бестолковости. — Я в Питер еду. К любовнику. Я задолжал ему минет, не люблю оставаться в долгу, как-то это не по-христиански. Лицо напротив медленно багровеет от ярости и унижения, словно один вид Мефа оскорбляет всё порядочное и правильное в этом доме, сводит его на нет. Выносите святых. Меф даже рад, когда тяжёлый кулак брата наконец врезается в его лицо. Это облегчение. Это то самое «наконец-то», за которым он пришёл. Сейчас Павел отведёт на нём душу и успокоится до следующего месяца. Моральный долг выполнен. Все грехи отпущены. Возвращайтесь на исповедь, когда накопите новые. Через полчаса Меф медленно и аккуратно закрывает за собой калитку, рассеянно разглядывая дрожащие пальцы. Костяшки сбиты, но сбиты давно, никаких новых ссадин: брату он никогда не даёт сдачи. Это бесполезно. Это как пытаться пнуть товарняк, размазавший тебя по рельсам. Меф не оглядывается, думая: «Я никогда сюда не вернусь». Зная, что всё равно вернётся. Может, даже придёт в понедельник в семь утра в лавку Савелия. Будет продавать домашний мёд — самый нежный и самый сладкий. Потому что сделан с любовью. Потому что освящён батюшкой. Меф достаёт телефон, пролистывая контакты. Хочется позвонить Кирюше, но тот наверняка отправит его спать, ведь он о Мефе тоже беспокоится. Все о нём беспокоятся, такой вот он человек. Беспокойный. Так что он звонит Дэнчику, потому что Дэнчик никогда и ни о ком не беспокоится. Дэнчик всегда на расслабоне. Дэнчик познал нирвану и за небольшую сумму (можно в долг) позволит познать её кому-то ещё. И живёт он недалеко. Час пешком. Полтора, если ноют рёбра от глубокой братской любви.

***

Меф затягивается до упора, словно двадцать лет не дышал, двадцать лет под водой да в жёлтой подлодке. Травка пробирает насквозь, до костей, щекочет мышцы там, где они были потянуты. Колет суставы там, где они были вывихнуты. Накрывает желанием рассмеяться — лёгким ласковым спокойствием. — Ну, как? — спрашивает Дэнчик, утрамбовывая свою стеклянную трубку, обугленную снизу. — Новая смесь, вчера из Киева привезли. У него большие и влажные тёмные глаза, длинные ресницы, вечно добрая улыбка. Его комната увешана открытками, его кровать застелена флагом растафари с гордым коронованным львом. Меф откидывает голову и прикрывает глаза. Боль уходит, осыпается с него песком, и там, на полу, наверное, уже целая пустыня, долбанная Сахара и караваны верблюдов. Он мог бы провести их через угольное ушко совершенно бесплатно. У Дэнчика в квартире всегда играет музыка и всегда туман. Всегда кто-то сидит за компьютером, кто-то бренчит на гитаре на кухне. Кто-то всегда с дредами и кто-то всегда танцует. Это самое близкое в Вудстоку, что можно найти в спальных районах Минска. «Бог есть любовь», — написано маркером на подранных обоях. Даже днём в квартире Дэнчика приятный полумрак. Как и в казино, здесь не существует времени, нет разницы между днём и ночью, между сегодня и завтра. Здесь можно поставить всё на чёрное, можно — на красное, можно не поставить, а положить, можно забраться в ванну в одежде, а можно выйти из окна — и никто не остановит тебя. — Ватно и плюшево, — отзывается Меф, делая ещё одну затяжку. Держит до последнего, пока лёгкие не начинают гореть, а потом медленно выдыхает едкий дым тонкой струйкой. — Но мне бы что-то бодрящее, что-то апрельное или чернобыльское… Что-то, чтобы «видели ночь, гуляли всю ночь до утра». — Понимаю, — кивает Дэнчик и роется в ящике своего заваленного шнурами и какими-то деталями стола. Нагретый паяльник медленно проплавляет дыру в коврике для мышки. — Вот, держи, — он кидает Мефу пакетик, и тот пытается словить его, но заторможенные руки смыкаются на пустоте. Меф наклоняется, чтобы поднять его, и голова кружится, а мир плывёт. Лодочкой в шторм. Качается. — Что это у нас тут? — Меф разглядывает белёсые кристаллики в целлофане. Киря назвал бы его идиотом. Брат отправил бы его в наркодиспансер. Вэл бы… А какое ему вообще дело до Вэла? — Это что, крэк? — Это рок-н-ролл, детка, — ухмыляется Дэнчик, щёлкая зажигалкой под своей трубкой. — Запиши на мой счёт, — подмигивает Меф, поднимаясь на ноги и растирая горячее лицо. Онемевшие пальцы по онемевшим щекам. Он пластилиновый, как детская поделка. Воткнёшь зубочистку — он ничего не почувствует. Воткнёшь десяток — и он станет очаровательным ёжиком. — Точно не хочешь остаться? — спрашивает Дэнчик. — Эта штуковина забористая, знаешь, а ты выглядишь так, будто не спал неделю и словишь бэд-трип. Если останешься, мы за тобой приглядим. — Ты ж моя заботливая курочка, — Меф треплет его за щёки, тёплого, приятного, расползшегося бесформенно по креслу. — Не парься, я не собираюсь убиваться этим в гордом одиночестве. Меня ждёт приятнейшая компания, ирландские поминки, пир во время чумы. Тридцать человек минимум. Маскарад и коктейльные закуски. — В следующий раз высылай приглашение, — смеётся Дэнчик. Мефу даже немного хочется поцеловать эту его улыбку, слизать с него беззаботную радость, испить кисельный его смех. Но он знает, что отравится им. Подавится. Захлебнётся. Он выходит из пряной квартиры, пропахшей травкой и благовониями, потом и радостью. На лестничной клетке затхло и грязно. Меф вдавливает пористую и прожжённую кнопку лифта. Окурки неаккуратной горкой лежат у верхней ступени, и Меф ковыряет их носком кроссовка, выискивая более-менее целый, но все они вытянуты до фильтра. В лифте он немного надеется на то, что тросы порвутся и кабинка рухнет вниз, но этого не случается. «Рок-н-ролл» прожигает дыру в его кармане. Спать хочется больше, чем жить. Меф знает, что на отсыревшем диване подвала сразу вырубится, а потому останавливается в тихом пустом сквере. Садится на лавочку, сооружает из пахнущей шоколадом фольги нечто, похожее на трубку, и щёлкает зажигалкой. В понедельник он станет самым примерным мальчиком. Бросит пить и курить, сбреет волосы, делающие его «похожим на педика». Застегнёт рубашку на все пуговицы. Встанет за прилавок и будет улыбаться каждому, кто захочет купить самый нежный и самый сладкий мёд. В понедельник в семь утра всё изменится, но сейчас вечер субботы, и ему совершенно незачем торопиться. Совершенно некуда идти.