Сомниум

Мефа нет в Сомниуме уже столетие. Может, два. Валентин знает, как пишутся эпопеи. Они охватывают династии, они прослеживают смену поколений, они провожают почку на дереве до соцветия, соцветие до завязи, завязь до семечка. И оно падает в сырую землю, и его поливают дожди, по нему топчутся детские ножки. Оно прорастает зелёным тоненьким зонтиком — листик, листик, стебелёк. Оно крепнет, деревенеет, наращивает кору. Корни его уходят глубже в землю. Под ним, юным и цветущим, впервые влюбляются, впервые целуются, впервые срывают его бутоны, чтобы опустить лодочкой на волны русых волос. Оно растёт и взрослеет, оно не страшится ни молний, ни топора. Оно провожает мужей на войну, оно хоронит стариков в своих корнях, оно чувствует снова ту почти забытую дрожь — детские ножки, топочущие по земле. Вороны вьют на нём свои гнёзда, черви грызут его сердце, лезвие ножа царапает его кору: «В+М=любовь». Листья опадают и обращаются грязью. Ветви ломаются и отрастают вновь. Дерево питается подземной влагой и людскими историями. Годичные кольца наслаиваются одно на другое. А потом — пожар, или засуха, или рёв бензопилы. Лесоперерабатывающий завод. Кислота, пресс, гильотина опускающегося лезвия. Страницы. Выжженный орнамент чернил. Валентин знает, как пишутся эпопеи. О том, сколько длится ожидание Мефа, он мог бы написать таких три. Когда старый и немощный, переживший семь империй и девять мировых войн, он ложится в постель, укрывается саваном и позволяет себе посмотреть на часы, ему хочется взвыть. Прошло всего двое суток. Блять.

***

«Может, он больше не вернётся», — думает Валентин, поглаживая огромную чешуйчатую голову, лежащую у его ног. Пластины чешуи у основания шеи размером с кулак, но ближе к янтарным глазам становятся маленькими, мозаичными и хрупкими. Пепел. Так его зовут. Его совершенное создание, его верный дракон. Когда-то он штурмовал на нём Лунное Сердце, а теперь они оба здесь, на вечно летнем лугу возле каменных стен замка ждут войны, или ласки, или погибели. «Может, он не вернётся, потому что я приказал ему держаться подальше». «Может, он не вернётся, потому что я умолял его остаться». «Может, он…» Воздух на краю поля электризуется, густеет, и Валентин вскакивает на ноги, потому что всё в нём звенит тревогой: это он. Это он, он, он. — Ебать — не выебать… — тянет Меф, сжимая в кулаке волосы так, словно намеревается их вырвать. — Я не собирался сюда приходить. Я вообще не собирался спать. Сука. Пепел сонно приоткрывает один глаз, приветствуя гостя, и шумно выпускает дым из ноздрей. Вэл складывает руки на груди, делая вид, что это «Я не собирался сюда приходить» вовсе не провернулось под его рёбрами ржавым стилетом. Хочется сказать в отместку что-то вроде: «А я вовсе тебя и не ждал», но он боится, что стоит раскрыть рот, как оттуда вылетит нечто жалкое и безвозвратное. Валентин подходит ближе, чтобы убедиться, не почудилось ли ему, но нет. Меф действительно выглядит странно. Нечётко. Смазано. Как призрак, или фантом, или мираж. Видение. Марево над раскалённым асфальтом. И на секунду лёд покрывает всю его изнанку, потому что Вэл думает: «Он умер». Он умер, и это предсмертный сон. Прощание с Сомниумом. Остаточный образ, плёнка фотоаппарата, которой не суждено быть проявленной. — Что с тобой? — спрашивает он, прежде чем успевает удержать отчаяние внутри. — Я вырубился. Наверное. Не ебу, — Меф дёргано оглядывается по сторонам, а потом впивается взглядом в собственные руки, машет ими, изучая след, которые они оставляют в воздухе. Он как зависшее диалоговое окно, как застопорившийся кадр. Расползается по пространству и времени, существуя в прошлом, в настоящем, в будущем. Не совмещается, не складывается в одно. Вэл не замечает, как оказывается рядом. Жёстко смыкает пальцы на его подбородке (он настоящий, он тут, он жив), фиксируя лицо. Зрачки Мефа огромные, чернющие, растёкшиеся. — Ты… Ты под чем-то? — догадка прошивает тупой иглой и косой стежкой. Меф улыбается абсолютно обдолбанно, улыбается кривым изломом. — О да, я был очень плохим мальчиком, накажите меня, господин! Меф вздёргивает подбородок, как всегда перед дракой, но Валик не двигается. Его пальцы сами собой разжимаются, хватка слабеет и ладонь падает на горячую шею, соскальзывает по плечу. Он хочет разозлиться, и Меф ждёт этого, но вместо злости по венам расползается вяжущий страх. — Где ты? — и, не дожидаясь, пока Меф отобьёт его слабость очередной шуткой, уточняет: — Физически. — Ты про моё пугающе сексуальное тело? — Меф играет бровями, но мимика размазывается по лицу подтаявшим маслом, искривляет его, делает нечётким, поплывшим. — Полагаю, оно осталось валяться где-то на лавочке в сквере. Будем надеяться, никто не умыкнёт его, пока я тут. Или умыкнёт. Вообще-то, меня всегда возбуждало порно с похищениями. — Учту, — мрачно сообщает Вэл. — Что за сквер? Если он проснётся прямо сейчас, то успеет на утренний рейс в Москву. Полтора часа в самолёте, час на такси… Отыскать бессознательное тело в сквере, отвезти в отель или… — А что? Собираешься примчаться в Минск на драконе и разбудить меня поцелуем? — Меф сбрасывает его руку со своего плеча и, распадаясь по секундам и шагам, идёт к Пеплу. — Поглядите-ка, кто тут у нас такой хороший! Такая сонная булочка, такая милая сплюшечка, дай-ка Мефушка тебя приласкает, за ушком почешет… А как нас зовут, таких няшечных? — Пепел, — отзывается Валентин, сверля его спину. Минск. Он из Минска. Они живут в разных странах, а Вэл никогда и не знал этого. Значит, Меф приехал в Москву специально ради презентации?.. — Пеппер? — переспрашивает Меф, лукаво оборачиваясь. Всё он правильно услышал, гадёныш. — Пе-пел, — по слогам повторяет Валентин. — А, Пеппа. Как свинка? Прекрасное имя для прекрасного зверёныша, — воркует он, любовно разглаживая ершистую чешую на загривке дракона. — Я, кстати, мечтал заняться сексом на драконе. — В смысле, с драконом? — Что? — Что? Они смотрят друг на друга несколько долгих секунд, а потом Меф расползается на смех и дрожь — тело отдельно, звук отдельно, и Вэл порывисто подаётся к нему, будто в силах собрать его воедино. Застывает на расстоянии вытянутой руки. Точнее, не вытянутой. Если он коснётся его сейчас, то не выживет. «Зачем ты так весел сейчас? — думает он. — Зачем, зачем, зачем». Здесь совершенно не над чем смеяться. — Раз уж я тут, то должен предупредить тебя, — говорит Меф, заглядывая дракону в глаза, будто говорит это ему, а не Вэлу вовсе. — Во снах что-то происходит. Во всех снах. Чудо-юдо ходит-бродит, суету наводит. Пожирает их или что-то такое, мы ещё не разобрались. «Мы», в котором нет его, Валентина, оседает внутри ядовитой ртутью. — Печально, — говорит он, поправляя плащ на плечах. Он не знает, что тут ещё сказать. Он думает лишь о том, сколько займёт перелёт до Минска. — Эта тварюшка и до Сомниума доберётся. Он слишком приметный, знаешь ли, — рука Мефа застывает на голове дракона. Вэл подходит ближе, изучая его профиль. Снова с кем-то подрался. Валентин хочет убить каждого, кто прикасался к его лицу. Со злобой ли, с нежностью. Плевать. — Пусть рискнёт, — холодно отвечает он, позволяя дракону ткнуть холодным носом в свою ладонь. Даже это фантастическое создание кажется сейчас реальнее, чем Меф. — Если тебя интересует моё экспертное мнение… — Не интересует. — …Сомниум надо прикрыть. Свернуть лавочку, сечёшь? Представь, что голодный монстр рыщет по деревне, а у тебя тут пир горой и вывеска «Добро пожаловать». Если ты не… — Я не уничтожу Сомниум, — фыркает Валентин, прерывая нелепый вздор на полуслове. Сама мысль о том, что Меф рассматривает это как вариант, кажется ему оскорбительной. Кажется ему отказом в ответ на признание. Плевком в лицо. Ножом в спину. — Почему нет? — спрашивает Меф. Так, словно и впрямь не понимает. Но как он может не понимать? Из всех живущих — он?.. «Потому что тогда ты не сможешь ко мне вернуться». — Потому что он — шедевр всей моей жизни. Я не разрушу своего творения. «Я не откажусь от тебя так просто». Меф поворачивает к нему голову, и Вэл замирает под его взглядом — острым, прицельным, сквозным. Такими взглядами заряжают винтовки. Такими взглядами пичкают гранаты. Такими взглядами выигрывают войну. — Ты так сильно его любишь? Больше жизни? Валентин сглатывает, сжимая пальцы в кулак. Он смотрит на расползающийся по скуле синяк. На разбитую бровь. На затмение глаз: чернота, закрывшая небо. На прядь выцветшей зари его волос, упавшую на лицо. На шрам над тонкой губой. На ворот футболки, разжёванный до торчащих нитей и дыр. На костяшки тонких пальцев, которые он никогда не видел целыми. На ногти, не подходящие друг другу, как детали из разных наборов: один обгрызен, другой почернел и омертвел от удара, третий аккуратно пострижен, четвёртый с облупившимся розовым лаком, а под пятым то ли грязь, то ли кровь. Он смотрит на островок волосков на подбородке, пропущенных при бритье. На мочку уха с зажившей точкой прокола. На веснушки на носу, скопившиеся неровным пятнышком почему-то только с одной стороны. — Ты не поймёшь, — говорит Валентин и отводит взгляд. — Ну да, — смеётся Меф так, будто никогда не умел этого делать. Неказисто как-то, нескладно. — Куда там мне до твоего гения… Они молчат, и это что-то новое. Между ними много чего было: и ненависть, и страсть, и помесь первого со вторым. Тишины ещё не было. Болотного, вязкого бездействия. — Почему-то я думал, что ты назовёшь меня безмозглым наркоманом и пожелаешь сдохнуть в ближайшей канаве, если увидишь таким, — говорит Меф, когда молчание становится слишком очевидным. — Ты безмозглый наркоман, — послушно отзывается Валик. — И я надеюсь, ты сдохнешь в ближайшей канаве. — Так-то лучше, — Меф ухмыляется, пропуская волосы сквозь пальцы. — А то ещё немного, и я бы подумал, что не так уж сильно ты меня и презираешь. — Поверь, я презираю тебя до самых чёрных глубин своей прозябшей души, — заверяет Вэл со всей серьёзностью, а потом кладёт ладонь ему на затылок и целует. Меф отвечает ему настолько, насколько можно считать его растекающиеся по мгновениям движения ответом. Его губы почти бесплотны, но в то же время они здесь, они жаром оседают на губы Валика, и его сердце бьётся где-то под ладонью, которую он положил Мефу на грудь. Оно настоящее, просто не здесь и не сейчас. Застрявшее где-то между сном и явью, между вчера и завтра. И разве может он разрушить Сомниум?.. Сомниум, в котором ему дозволено целовать Мефа. Сомниум, в котором Меф может укрыться от того, что в жизни заставляет его глушить сознание на лавочке в сквере. Сомниум, в котором никто из них не реален и нет ничего реальнее их. — Весело сейчас, наверное, бомжу, который нашёл меня в отрубе и со стояком, — хихикает Меф в поцелуй, и Вэл нехотя отрывается от его губ. В Мефе всё несерьёзно настолько, что становится страшно. Валик опускает взгляд на его штаны — свободные адидасовские треники, просто чтобы убедиться в том, что он и так знает: нет никакой эрекции. Меф не просто уходит от темы, не просто сползает со скользкой дорожки — он прокладывает новую. Босиком по метровому снегу. — Тебе надо проснуться, — говорит Вэл. — Если тебя с этой дрянью найдут менты, то получишь срок за хранение. — И я буду самой развязной тюремной шлюшкой из всех. Напишу сборник анекдотов на туалетной бумаге, издам миллионным тиражом: «Один день из жизни Мефодия Савельевича». «Что за издевательство вместо имени?» — думает Валик. Из всех имён мира это подходит Мефу меньше всего. Карикатурный комикс из статьи про РПЦ. — Тебе надо проснуться, — повторяет он. Уговаривает свой голос звучать приказом, а не мольбой. — Ты можешь это сделать? — Ну, с божьей помощью да твоими губками… — Меф подмигивает, явно намекая на предыдущие разы, когда он неожиданно исчезал из Сомниума. В любой другой день Валентина не надо было бы просить дважды, но сейчас он лишь окатывает Мефа студёным взглядом. — Что, ты вдруг не в настроении? Ах, я понял, я понял, это такая тактика соблазнения. Ты просто хочешь, чтобы тебя поуговаривали. Ну, хорошо, — он подаётся ближе. Его глаза блестят синим огнём — сердцевина свечи, язычки над газовой горелкой. То, что отражается в зрачках, перед тем как голову суют в духовку. — Валик, Валечка, Валюша, не откажи в любезности согрешить с ближним своим, возлюби меня, как себя самого, позволь коснуться твоей алчущей плоти, позволь собрать языком семя твоё… — его пальцы проворно разбираются с тяжёлой серебряной пряжкой на ремне Вэла, и это не похоже ни на одну из его фантазий. Не похоже на сон. Это грязная и пошлая реальность — то, чем всегда прикрывают правду. Валик накрывает руки Мефа своими и пугается того, насколько холодные его пальцы. Они не должны быть такими. Они должны быть раскалёнными настолько, что касаниями своими могут вызвать самовозгорание. Непроизвольное, как вспышка желания. Но они ледяные, и Меф дрожит. Как околевший сибирский путник, как наркоман в ломке, как струна, готовая лопнуть. — Хватит, — властно командует Вэл и сбрасывает с себя его руки, но Меф не сдаётся, Меф бросается на него с новой силой, с отчаянным порывом, заставляя его пошатнуться и неловко упасть на землю, в душистые травы. Они щекочут лицо и шею, пока Меф дёргает подол расшитой серебром туники вверх в попытках вновь добраться до его ремня. — Я задолжал тебе минет, а я не люблю долги, они висят на мне хомутом, нет, ярмом, нет… Как эта штука называется? А, неважно… — Успокойся, я тебя не запрягал, — Валентин жёстко одёргивает от себя рыщущие ладони и резко садится, едва ли ни сталкиваясь с Мефом лбом. — Успокойся, — повторяет он, с предупреждением касаясь пальцами чужого горла. — А не то что? Убьёшь меня? — Меф смеётся, и Вэл чувствует вибрацию его смеха раскрытой ладонью. — Давай. Ну же! Убей меня! Тогда я проснусь, как ты и хотел. Прикончи меня! Вперёд! Валик отталкивает его от себя, впиваясь взглядом, как альпинистской кошкой в ненадёжный уступ. Вот-вот сорвётся. — Да что с тобой не так? — цедит он с шипением и знает, знает, знает, что не прав, но не умеет по-другому. Только и может, что выжимать из сочных чувств яд, как грёбанная соковыжималка, как механизм с заточенными лезвиями и одним лишь предназначением. — Что со мной не так? — Меф будто бы и впрямь на секунду задумывается, но не так, словно не знает ответа, а как ученик, вспоминающий нужный параграф у доски. Его губы расползаются в блаженной улыбке, и он декламирует речитативом, нараспев: — И сказал Господь: вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их тяжел он весьма. Сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, или нет. Узнаю. Валик застывает, неотрывно глядя на скромный крестик, выглядывающий из-под изжёванного воротника футболки. Мефодий. Мефодий Савельевич. И вдруг это становится очевидным. Что за человек может носить это имя?.. Вэл вспоминает своё негодование, свою глупую обиду на то, что Меф — Мефиус, тогда ещё Мефиус, — верит во всё, начиная с гороскопов и заканчивая Богом. Верит в инопланетян, и русалок, и демонов. И в леших, и в призраков, и в ангелов. Верит во всё, но только не в него. И Валику кажется, что он вдруг нашёл ту самую деталь, которую давно искал, но теперь не знает, куда её приткнуть. Теперь не уверен, что картине её не хватало. А Меф поднимается с колен и возвышается над ним неживой статуей. И продолжает: — Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость. И ни с каким скотом не ложись, чтоб излить семя и оскверниться от него. Не оскверняйте себя ничем этим, ибо всем этим осквернили себя народы, которых я прогоняю от вас: и осквернилась земля, и я воззрел на беззаконие её, и свергнула с себя земля живущих на ней. Валентина покрывает дрожь, как иней. Сковывает движения, ложится на кожу льдистой пеленой. Он чувствует себя прокажённым, над которым проводят обряд экзорцизма. — Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них. — Замолчи. — Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют. Голос Мефа не то чтобы сходит на нет, не то чтобы затухает, но идёт рябью, искажается, становится смехом, но в этот смех сложно поверить, когда по щекам текут слёзы, и Валик не знает, что с этим делать. Он никогда не мог победить Мефиуса, а потому понятия не имеет, как быть с ним, побеждённым. Он поднимается, тянет руку к его лицу, ожидая чего угодно: что он растворится иллюзией, развеется по ветру, исчезнет, оттолкнёт, отпрянет. Чего угодно, но только не пассивного смирения: делай, что хочешь. Валик проводит пальцами по его влажным скулам, и Меф прикрывает глаза, лицо его становится собственной посмертной маской. — Шершавые, — тихо говорит он. С присвистом доверительного шёпота. — Что? — Твои пальцы. Шершавые, — Меф хватается за его запястье, но не отстраняет руки. Лишь чуть сжимает. — Разве они не должны быть нежными и гладкими, как попка младенца? Незапятнанные работой руки аристократа или вроде того. Истинный джентльмен снимает перчатки, только чтобы вызвать соперника на дуэль. Всё такое. Валик не знает, что ответить. Рассказать о детдомовской политике трудового воспитания? Показать выписку с банковского счёта, где осталось самое большее двадцать рублей? Объяснить, что куда чаще перчаток его руки встречают насквозь провонявшую химикатами половую тряпку? — Это из-за гитары, — говорит в итоге он. — Гитары? — Меф распахивает глаза, словно в жизни не слыхал ничего абсурднее. — Ты играешь на гитаре? Не на флейте там или кларнете? Не на органе? Не на рояле? Он с любопытством рассматривает пальцы Вэла, изучает зачерствевшие мозоли, щупает подушечки, пощипывает грубую кожу. Ничего сокровеннее, драгоценнее никогда ещё с ним не происходило. Никогда уже не произойдёт. Только что он истратил годовой запас удачи — и это того стоило. Завтра же на него рухнут строительные леса, или собьёт сошедший с рельсов трамвай, или он насмерть подавится куском яблока. И пусть. Это будет того стоить. Он умрёт без сожалений. Может, ему надо было обнять Мефа, пока он ещё был уязвим и открыт. Но теперь момент упущен, и это будет неимоверно глупо, излишне сентиментально. Теперь, когда он вновь спрятался за своей детской непосредственностью. Теперь, когда он изучает его руки так, будто в жизни ничего интереснее не видел. Всё что угодно, лишь бы не возвращаться к тому безумию, которое он ненароком обнажил минуту назад. — Никогда не думал, что ты играешь на гитаре… «А ты думал? Думал обо мне? Действительно думал?» — Полагаю, — Вэл делает голос ровным и спокойным, и ласковый летний ветер подбадривает его лёгким толчком в спину, принося запах земли и трав, — ты считал, что в свободное от злодеяний время я консервирую на зиму младенцев и сдираю с далматинцев шкурки для коллекции шуб. — А разве нет? — Меф поднимает на него лукавый взгляд, и сердце Валика пропускает удар. Проигрывает бой. Самовольно ретируется в нокаут. — Разумеется, нет. Это делают мои подданные, пока я играю на гитаре. — А-а-а, распределение труда. Умно. Вэл кивает. — Тебе надо проснуться, — в который уже раз настаивает он, невольно возвращаясь мыслями к образу тела, лежащего на скамейке. Бессознательного, беззащитного. — Просыпайся и возвращайся домой. Меф улыбается, и от этой улыбки становится так же жутко, как когда он зачитывал наизусть отрывки из Священного Писания. — А если у меня нет дома? — он спрашивает это с такой насмешкой, словно заранее уверен в ответе: «Не бывает так, чтобы не было дома». Но Валик знает, что бывает. И в голове у него вертится только: «У тебя всегда есть дом, пока я жив». Хотел бы он сказать это. Хотел бы он иметь на это право. Но, в самом деле, не предлагать же Мефу бросить всё и приехать в Питер? Поселиться в его квартире, есть с ним за одним столом, спать с ним в одной постели. Ссориться из-за окурков в любимой кружке, из-за подтёков зубной пасты в раковине, из-за бардака в шкафу. Приучаться варить кофе на двоих, купить второй комплект полотенец, видеть его, просыпаясь. Видеть его, засыпая. Не видеть ничего, кроме него. Заниматься любовью на скомканных простынях. Говорить: «Убери свои руки, ты мешаешь мне работать». Иметь в виду: «Не смей убирать свои руки». Отворачивать от него экран ноутбука, будто он не знает, что каждая страница каждой книги — про него. Сжечь все стихи, чтобы он не нашёл их. Чтобы не понял, как глубоко отравлен, как плачевно неизлечим. В самом деле… Не предлагать же ему?.. — Если нет дома, то отправляйся туда, где безопасно. Хотя бы немного безопаснее, — собственные слова кажутся Вэлу фальшивыми и неуместными, не для его героя написанными. Они не подходят костюму, который Меф на него надел. И Валентин добавляет сухо и едко: — Не спи на скамейке в парке, если ты обдолбан. Это даже дебилу должно быть ясно. Разве это не первая статья в кодексе юных наркоманов? — Неа. Первая: никогда не говорить о кодексе юных наркоманов, — ухмыляется Меф, засовывая руки в карманы и чуть раскачиваясь на носках. Его тело, эфемерное, ненастоящее, всё ещё оставляет за собой заторможенный след в пространстве. Вэл думает о том, что сегодня он несёт куда меньше чуши, чем обычно, словно родник иссяк. — Предлагаю сделку. Я просыпаюсь и тащу свою тушку в скрытое от посторонних глаз местечко, а ты сворачиваешь проект «Сомниум» до лучших времён. Вэл фыркает, складывая руки на груди. — И какая мне от этого выгода? — В ебе не душу, — Меф пожимает плечами. — А какая тебе выгода от того, что я отправлюсь в безопасное место? Валентин смотрит пристально, расценивая опасность ловушки, в которую его загнали. Придётся ли отгрызать ногу, чтобы высвободиться из капкана, или обойдётся малой кровью? Может, хватит и отгрызенной гордости. — Допустим, — говорит он, осторожно подбирая слова, — я привык к твоей идиотской роже и не хочу отказываться от столь вредных привычек. — Допустим, — передразнивает его Меф, — я тебе поверю, несмотря на то что всё это шибко подозрительно и, очевидно, является частью какого-то коварного плана. — Очевидно, — соглашается Валик. — Но если я временно откажусь от Сомниума, как я смогу убедиться, что ты выполнил свою часть сделки? — Это ты так просишь мой номер телефона? Он флиртует. О господи. Меф флиртует с ним. — Ты же знаешь, как говорят: держи друзей близко, а врагов… — …ещё ближе, — заканчивает Меф, вдруг оказываясь в поцелуйной доступности, но Валик не успевает похоронить себя в чувстве близости, как Меф звонко клацает зубами прямо у него над ухом и говорит: — Запоминай. Плюс триста семьдесят пять… Двадцать девять… Вэл тринадцать лет держал в своей голове расположение каждого камня в Сомниуме, каждой травинки, каждого ручейка. Ему не составляет труда запомнить набор цифр. Но как только номер оказывается в его мыслях, он тут же с паникой вцепляется в него, опасаясь, что он растает в воспоминаниях, едва он отпустит его хоть на секунду. А потом Меф исчезает, и Валик со вздохом заставляет себя проснуться. Никогда он ещё не выносил из сна ничего, кроме томного неудовлетворения, жгучей ярости или тоскливой горечи. Но в этот раз он приносит с собой из Сомниума нечто иное: семизначный номер и опасно разгорающуюся надежду.