Сомниум

Кирилл понимает, что между ним и Лилей гигантская пропасть, в тот момент, когда в еле вмещающий их двоих лифт пытается втиснуться женщина с детской коляской, и Лиля упирается тяжёлым ботинком в пластиковую ось между колёсами и цыкает: — Куда? Следующего ждите. Опешившая мадам багровеет от возмущения и пыхтит клочьями слов: — Вы… Я… Да что… У меня ребёнок! — И что случится за пять минут? Он вырастет? — и выталкивает коляску прочь, нажимая на кнопку закрытия дверей. — Извините, пожалуйста, — бормочет Кирилл в сужающуюся щель и поворачивается к Лиле: — Зачем так грубить? Она, может, и влезла бы. Или мы могли бы выйти и… — И донести её коляску до квартиры, приготовить ей обед, помыть окна, оплатить электричество… Ничего мы ей не должны, успокойся. Кирилл вздыхает, всё ещё чувствуя внутри неприятное копошение где-то в районе совести. — Суть же не в этом, — осторожно прощупывает почву он. Но под ногами не болото и не зыбучие пески — там попросту обрыв. — Как раз-таки в том, что мы ничего ей не должны, и заключается ценность благого порыва. Человечность ведь строится на поступках, которые мы могли бы не совершать, но совершили. Лиля достаёт из кармана складной ножик и, нажав на кнопку, выдвигает лезвие. — Я могла бы вскрыть ей глотку, но не вскрыла. Вот мой благой порыв. Кирилл качает головой, не отрывая взгляда от руки Лили, сжимающей холодное оружие. Она держит его так, будто не доверяет никому вокруг: ни Кириллу, ни лифту, ни даже самому этому ножу. — Выбирая бездействие вместо зла, ты не совершаешь добро. — Но при этом бездействие вместо добра — всё ещё зло? — вскидывает бровь Лиля. У неё это выходит не так плавно и складно, как выходило у Вэла Винтерса за столиком московской кофейни, но при этом не менее красноречиво. Кирилл невольно вспоминает Мефа и его попытки поднять лишь одну бровь вместо двух сразу: лицо его при этом всегда приобретает максимально карикатурный образец удивления. А брови поднимаются только вместе. — Двойные стандарты какие-то. — В вопросах морали нет ничего однозначного, — пожимает плечами Кирилл, пропуская Лилю вперёд, когда двери лифта вновь открываются. — Ты слишком много думаешь, — отмахивается она. Слова её, звучащие для Кирилла комплиментом, явно им не являются. — Я просто не понимаю, зачем вести себя как мудак, если можно этого не делать. — Доброта для тех, кого больше не за что любить, — хмуро говорит Лиля, складывая свой ножик. Не имея ни малейшего понятия о том, что фраза эта режет куда сильнее, чем мог бы он. — Если вечно подставлять другую щёку, пол-ебала онемеет. — Если её не подставлять, онемеет… — Если ты сейчас скажешь «сердце», я тебя придушу, бля, — обрывает его Лиля, морщась в отвращении. А Кирилл и не знает, зачем вообще завёл с ней разговор на темы, созданные для того, чтобы отвлекать преподов по философии от обещанной проверочной работы или закусывать ими водку на прокуренной кухне. На секунду он задумывается, на чью сторону встал бы Меф. Меф, носящий на шее крестик. Меф, всегда готовый броситься в драку. Но Кирилл никогда не умел предугадывать его реакции. Дружить с ним — не то чтобы сидеть на пороховой бочке, скорее — залить эту бочку мёдом и дёгтем, черпать сладко-горькое взрывное месиво столовой ложкой, принимая каждый день, как рыбий жир. Знать, что закончится всё или диабетом, или тем, на что крутые парни не оборачиваются. Кирилл вот не крутой. Он обернётся. — Ты дверь открывать будешь? — нетерпеливо спрашивает Лиля. Если доброта для тех, кого больше не за что любить, то за что можно полюбить такую, как она?.. Кирилл косится на наждачность её губ, перочинность глаз, на бойцовскую готовность её собранной из углов позы. Война сочится сквозь неё словами и взглядами, но это не та война, которой посвящают праздники, которую встречают лозунгами, а провожают парадами. Это война питбуля, выкинутого на арену: рви. На такой войне бросаются не на амбразуры, а на чужие глотки. «А зори здесь громкие», — думает Кирилл. Оглушающие. «Может, — решает он, — Лилю и не за что любить. Может, ей вовсе и не нужно, чтобы её любили». — Да, сейчас, — рассеянно кивает Кир, вставляя ключ в замок, но пока не спешит его проворачивать. — Слушай, я… Я ещё ничего не говорил папе, так что ты не могла бы быть менее… резкой? — осторожно спрашивает он. — Не могла бы, — отрезает Лиля. — Открывай. Кирилл вздыхает, жалея о том, что не взял с собой Мефа. Тот отвлёк бы всё внимание на себя, повиснув на его отце. Когда Меф в комнате, сложно заметить кого-то ещё. — Я дома! — объявляет он, переступая порог. С кухни доносится приветственное: «Гм!», и Кир набирает в лёгкие побольше храбрости — для воздуха там места совсем не остаётся. — И я с… Он оглядывается на Лилю, уже деловито стягивающую ботинки: времени она не теряет. И он с… Кем? Подругой? Халявщицей из Москвы? Дамой в беде? — Здоров, Мёфа! — отзывается отец, предположив единственный возможный вариант. Никого другого Кирилл к себе никогда не приглашал. — Вообще-то… Это не… — Да бога ради, — цыкает Лиля, отталкивая Кира в сторону и проходя вглубь квартиры, вдруг кажущейся тесной, картонной. — Здрасьте, я поживу у вас пару недель. Тишина, которая повисает после её слов, настолько плотная, что Кириллу приходится продираться сквозь неё, как сквозь заросли. Через тернии к звёздам. Сотни тысяч световых лет. — Кирилл?.. — лицо отца выражает что-то среднее между недоумением и насмешкой. Идиотская шутка вот-вот родится в его мозгу, так что Кир торопливо вставляет: — Что бы ты ни думал — ты понял всё неправильно. — То есть я не стану дедушкой в ближайшие девять месяцев? — уточняет отец. — Что? Нет! — вспыхивает Кирилл, борясь с желанием закрыть ладонями уши, пряча их чудовищную красноту. Он отлично знает историю о том, как появился на свет: пьяный секс, скандал, его мать, собирающая в слезах чемоданы, чтобы уже никогда не вернуться в родительский дом. Немудрено, что отец сразу подумал о яблочке, укатившимся от яблони совсем недалеко. — Лиля приехала из Москвы, и ей негде жить, так что я… Мы просто друзья. Отец переводит насмешливый взгляд с него на девушку и хмыкает: — Ну да. Точно. — Пап. — Да я ж молчу, — он поднимает руки в знак мира и возвращается к чистке картошки. — Так ты не против, чтобы Лиля осталась?.. — Ну, не выгоню же я бедную девушку на улицу. Лиля кривится, явно не соглашаясь быть «бедной девушкой», но хотя бы не начинает спорить. Просто настороженно и угрюмо стоит возле Кирилла, готовясь то ли к нападению, то ли к обороне. — Только умоляю, используйте през… — Пап! Отец смеётся гулко и громко, вытирая руки полотенцем. Встаёт, хрустя больными коленными суставами и протягивает Лиле ладонь. — Будем знакомы, Лилия, — говорит он. — Алексей. — Лиля, — машинально поправляет она, игнорируя предложенное рукопожатие. Нехотя выплёвывает, будто кислую прокуренную слюну: — Спасибо, — и поворачивается к Кириллу: — Покажи, где душ. Кир смотрит на отца извиняющимся взглядом, чувствуя на плечах тяжесть чужой грубости, и смиренно плетётся показывать Лиле ванную.

***

Когда она возвращается из душа, он почти готов простить её. Мягкий аромат кокоса, исходящий от её тела, пуховым одеялом накрывает мысли. «Разумеется, вся её резкость напускная, — шепчут сладкие ноты геля для душа. — Посмотри, какая она хрупкая в этой своей футболке с принтом "Judas Priest". Конечно же, ей приходится быть острой и шипастой — иначе она осталось бы совсем без защиты». Кирилл вот-вот сдастся и примет эти оправдания за истину, просто потому что она пахнет кокосом, просто потому что её волосы завёрнуты в махровое полотенце, просто потому что она — девушка в его комнате. Девушка, только что принявшая душ в его ванной. Но Лиля мгновенно убивает всю романтику, превращая соблазнительный флёр в едкое удушье газовой камеры. Она огрызается: — Извращенец, — и швыряет в него полотенцем. Кирилл запоздало понимает, что смотрел на её соски, заметные под свободной футболкой, но лишь потому, что не привык видеть девушек, не носящих под одеждой лифчики. Он виновато краснеет. Её босые ступни оставляют на полу мокрые пятна, и она зябкой куцей поступью пробирается к его кровати, закутываясь в одеяло. Надевает очки, отвлекающие внимание от её лица, без них показавшегося Кириллу по-модельному необычным. Такое лицо печатают в экстравагантных журналах, разжигая споры о женской красоте. В нём есть что-то скандинавское: те же острые скалы и ледяные волны. Варварские набеги викингов. Языческие жертвоприношения. Лиля тянется к своему походному рюкзаку, громко в нём копаясь, и Кир возвращает свой взгляд к экрану, прочёсывая сомнительные сайты с новостями о необычном вирусе, убивающем людей бессонницей. Не бог весть какая зацепка, но других пока нет. О коматозниках в новостях не пишут. — Что думаешь об этом? — спрашивает он, разворачивая ноутбук к Лиле. Она бегло просматривает текст статьи. — Читала. Подозрительная хуйня. — Можем начать отсюда. Не то чтобы у них был выбор. Лиля коротко кивает, подползая поближе. Одеяло спадает с её колен, и взгляд Кирилла невольно стопорится на её голенях, покрытых светлыми волосками. Его привыкший к гладко выбритым женским ногам мозг воспринимает это как изъян, и он пытается заставить свои мысли течь иначе, выйти за узкие рамки общественных стандартов, но не может. Он вспоминает, как неловко краснела Сонечка, поглубже зарывая в косметичку бритву и тампоны, которые он имел неосторожность увидеть. Лиля, конечно же, замечает его пристальное внимание к свои ногам и посылает Киру полный презрения взгляд, в котором так и читается уничижительное: «Мужики». Наверное, впервые Кириллу хочется извиниться за свою половую принадлежность. — Я хотела сначала пройтись по местным больницам, узнать про пациентов в коме, — говорит Лиля. — И кто нас туда пустит? — с сомнением тянет он, но быстро понимает свою ошибку: Лилю попробуй не пустить — она проломит двери, как таран. Ответить ей не даёт деликатный стук в дверь, после которого наступает не менее предусмотрительная пауза. Отец заглядывает в дверь, демонстративно прикрывая глаза рукой. Подсматривает сквозь пальцы. — Детишки, вы ужинать будете? — Нет, спа… — Да, — перебивает Лиля, с готовностью вскакивая с кровати. — У вас дома можно курить? — На балконе, — отвечает отец с той беззаботностью, которой никогда бы не допустил, если бы заметил с сигаретами Кирилла. Лиля выходит из комнаты с удивительным для её телосложения топотом, и отец многозначительно смотрит на Кира. — А она… пробивная. — Мягко сказано, — бормочет Кирилл, смиренно отправляясь следом.

***

Ужин проходит с той же гладкостью и спокойствием, которых можно ждать от минного поля, вспаханного накануне. Отец вслепую прощупывает темы для разговоров, отпечатанные брайлевским шрифтом. Лиля отвечает, как рубит: короткий взмах топора, отсекающий любые возможные ответвления беседы. — Ты, Лиля, значит, из Москвы? — Да. — И как там? — Нормально. — Учишься, работаешь? — Академ. — А что за университет? — Мед. — Людей лечить хочешь? — Вскрывать. — Не женская профессия… Молчание. — А почему академ-то? Молчание. — Давно вы с Кириллом общаетесь? — Нет. Молчание, молчание, молчание. — Ну, кушайте тогда, не буду вас отвлекать. Отец спасается бегством, не выдержав густого напряжения, и Кир снова думает о Мефе — вот уж кто бы точно не дал разговору заглохнуть. С ним даже Лиля была другой: более доступной, более открытой. Мелками раскрашивала Русалочку. Шутила даже. Без Мефа-катализатора реакция не запустится, и Кирилл даже не собирается пытаться покорить стены, которые Лиля в себе возвела. Альпинист из него так себе. — Пора спать: у нас много дел, — говорит наконец Лиля, и вне их абсурдного контекста слова её звучат полнейшей бессмыслицей. — Чаще всего я встречала тварь в «минских» снах. Попробуем понять, к кому именно она лезет. Может, есть закономерность. Кирилл задумчиво кивает. — Мы так и будем называть это тварью? — спрашивает он. Часть его души, тяготеющая к литературе и падкая на звучные имена, требует более красивого названия. «Тварь» — слишком безлико, тускло. — Какая разница? — Никакой, — пожимает плечами он. — Но, согласись, Тёмная Сущность звучит намного эпичнее. Лиля замирает по пути на балкон, так и не достав из пачки сигарету. — Эта херня убивает мою сестру. Достаточно эпично для тебя? Чёрт. — Прости. Слушай, я… — Завали, — огрызается она, отдёргивая застиранную штору и скрываясь за дверью. Кирилл роняет голову на стол, пару раз бьётся о него лбом и устало растирает глаза. Ну что ж такое?.. За годы общения с Мефом и своими покладистыми девушками он совершенно отвык от штыков, которыми могут быть встречены его слова. Меф бы поддержал его, сходу назвав полсотни дурацких имён для твари, задавив весь её ужас своей наркотической лёгкостью. Он закисью азота наполняет, окутывает любую проблему, превращая её в скабрезный анекдот, глупую шутку, неряшливую сказочку. Может, позвонить ему и в срочном порядке вызвать сюда? Как скорую помощь, бесстрашных пожарных, полицию тяжёлой атмосферы. Угрюмость преследуется по закону, проследуйте за нами в растрезвитель. Нет, нельзя. Мефу надо поспать. Предупредить Вэла. Разгладить синяки под глазами. Кирилл недолго смотрит на слабо колышущуюся сквозняком штору, ловит отголоски сигаретного дыма и идёт стелить постель на полу своей комнаты. Для себя, конечно же: Лиле он уступит кровать.

***

Тёмный двор слабо освещает пара фонарей, но Кир знает его слишком хорошо: он вырос в этом дворе. Играл в прятки на этой площадке, зашиваясь в углу деревянного домика, в котором всегда пахло мочой и испражнениями. Именно поэтому никто, кроме бомжей, туда не ходил, именно поэтому его никогда не находили. Иногда ребята забывали о нём, начиная новый раунд без Кирилла. Домик этот давно снесли, песочница растворилась в дворовой грязи, качели растащили на металлолом, оставив современным детям для развлечений лишь ржавый турник с облупленной краской. Но здесь, во сне, площадка выглядит так же, как в детстве Кира, однако он не замечает подвоха. Он никогда не понимает, что спит. А потому сдавленный крик кажется ему реальнее всего, что он слышал. — Меф! Кир не видит его за спинами незнакомцев, но знает: это он. — Что вы делаете? Меф! Отвалите от него! — Кирилл рвётся вперёд, но дорогу ему преграждает ещё один гопник. Трое других избивают его лучшего друга. Он снова нарвался. Конечно же, он нарвался. — Не трогайте его! Меф! — Кир пытается вырваться, но руки скручивают за спиной, не пускают, держат, заставляют смотреть. — Меф!.. Он не слышит. А может, слышит, но не в состоянии ответить. Кирилл видит розовую макушку, и грудь сдавливает так, что вдохнуть становится невозможным. Меф лежит на земле, свернувшись калачиком, пытается закрыть руками голову. Его бьют ногами: гнусно, с неуклюжей яростью. Орут: «Пидор!» — Нет, пожалуйста, перестаньте, он не… Меф! — Кир снова пробует вырваться. Если бы он только мог добраться до него… — Он не двигается. Блять, вы не видите? Вы его убьёте, мудилы, он же… Пустите! Меф! Они расступаются, и Кирилл видит переломанное тело, лежащее на земле. Наконец-то они его оставили. Всё будет в порядке, надо только отвезти его в больницу. Это же Меф, с ним ничего не случится, он уже назавтра будет скакать вокруг и дурачиться. Сейчас, сейчас… Сейчас Кирилл поможет ему подняться, и Меф улыбнётся сквозь залитые кровью зубы, сплюнет и потребует водки для дезинфекции. Всё будет в порядке, всё будет в порядке, всё будет… — Что вы… что вы делаете?.. Один из них, не имеющий лица, но глумливо улыбающийся, подбирает с земли сколотый кусок бордюра. Он тяжёлый, такой тяжёлый, что этот амбал его еле тащит. Зачем он его тащит?.. — Нет, нет, пожалуйста, не надо, не трогайте его, пожалуйста, пожалуйста… Каменная плита застывает в руках громилы ровно над головой Мефа. Нет, нет, нет… Раздаётся грохот, и Кирилл кричит, падая на колени, потому что больше его не держат. Больше его вообще ничего не держит. Грохот повторяется ещё трижды, и Кир дрожит, задыхаясь, скуля, стискивая до хруста собственные рёбра. — Дичь какая, — хмыкает Лиля. Лиля, Лиля, Лилечка… Кир поднимает на неё поплывший взгляд, сначала замечая её огромные очки в толстенной оправе, а потом уже пистолет в её руках. Так значит, этот грохот… Три тела лежат возле Мефа так неподвижно, как могут лежать только мёртвые. Четвёртое валяется у Кира за спиной. Он хочет броситься к Мефу, но боится узнать, что он тоже… Он тоже… — Ну и хуета же тебе снится, — говорит Лиля, затыкая пистолет за пояс. — Погнали? И протягивает ему руку, уводя со двора в объёмную тревожную темноту, в которой искристыми нитями путаются чужие сны.