Сомниум

Никто не читал Валику сказок с тех самых пор, как он попал в детский дом. Иногда ему кажется, что он помнит голос дедушки: громкий, звучный, заполняющий собой всю комнату. Но вряд ли это воспоминание настоящее. Скорее, он выдумал его, как выдумал мамину улыбку и сильные папины руки. Правда в том, что о своих родителях он ничего не помнит, только знает. Отец был преподавателем философии, мать — его аспиранткой. Коллеги отца навещали его первые пару лет, но память Валика их не застала: эту историю он слышал от воспитательницы. Когда он был подростком, ему нравилось думать о них как о мечтателях, идеалистах. Он говорил себе: они не оставили ему ни денег, ни квартиры, потому что считали материальные блага низменными, а не потому, что едва сводили концы с концами. Они оставили его с дедом и отправились путешествовать, потому что были молоды и вдохновлены, а не потому, что пытались сбежать от ответственности и бытовухи. Они пропали без вести в русской тайге, потому что с ними случилось нечто возвышенное и трагическое, а не потому, что они были безрассудны и неосторожны. Дед умер через месяц после того, как их перестали искать и объявили пропавшими. Он был старым и больным, его сердце не выдержало потери единственного сына. И это тоже можно выставить в чертовски романтичном свете. Всё, что было до детдома, всегда казалось Валику чем-то вроде пролога. Таинственного, подёрнутого флёром, туманного начала его истории. Он никогда не ненавидел родителей, потому что не знал их. Для ненависти у него были кандидаты получше: дети, которые научились быть жестокими быстрее него; взрослые, которые смотрели на эту жестокость сквозь пальцы; система, использующая жестокость как рычаг. Странный голубоглазый мальчик, забравший единственное, что по-настоящему принадлежало Валику. Он сам. В его истории — той, что сложилась после пролога, — было много обид и несправедливостей, много борьбы и много смеха, украденного, затаённого, спрятанного по углам. Много снов. Но там не было сказок. Никто не рассказывал Валику сказки до этого дня. Может, поэтому он так и не научился их слушать. И теперь, лёжа в кровати с прижатым к груди телефоном (будто им можно закрыть кровоточащую рану), он понятия не имеет, что надо говорить. «Мне жаль»? «Спасибо за честность»? «Интересный слог, занимательная стилизация»? Вэлу не нравится оставаться без слов. Они всегда были с ним, никогда не подводили, и без них он чувствует себя нагим и беззащитным. Но Меф наверняка ждёт от него ответа и вот-вот примет за него молчание. Так что Валентин жмёт на кнопку звонка. Он всё ещё не знает, что скажет, но готов разбираться на ходу. В конце концов, Меф и сам не даст эфиру простаивать, заполнит пустоту звуком своего голоса, как делал это тринадцать лет. Он принимает вызов почти сразу. — Иди спать, — говорит он вместо приветствия, и Вэл уже готов отчитать его за полное отсутствие манер, как он продолжает: — Пока ты не спишь, мне некуда пойти. Во сне. Так что давай, спи, моя гадость, усни… В морге погасли огни… Трупы на полках лежат, мухи над ними жужжат… Он фальшивит с расчётливостью человека, который точно знает, какие ноты нужно тянуть, но нарочно этого не делает. Обманщик. — Ты не сможешь попасть ко мне без Сомниума. — С чего ты взял? Смогу, конечно. Недаром меня зовут мальчиком-который-смог. «Всё получится, если только захотеть», слышал о таком? «Это невозможно», — сказала Причина. «Это безрассудно», — заметил Рассудок. «Это бесполезно», — отрезала Гордость… Ну давай, заканчивай. — Я без понятия, о чём ты. — …шепнула Мечта. Ладно, и так сойдёт. Так что, мне спеть тебе ещё одну колыбельную? «Спой», — думает Валик. Никто не пел ему колыбельных. — Мои уши не переживут подобной пытки снова, — говорит он. — Там высоко, вы-ы-ысоко кто-то пролил мо-о-олоко, и получилась млечная дорога. А вдоль по ней, вдо-о-оль по ней, между жемчужных… степей? Люлей? Огней? — Полей. — Если такой умный, то пой сам. — Я умён ровно настолько, чтобы этого не делать. — Ты будешь спать или нет? Валентин не знает, что ответить, чтобы это не прозвучало как приглашение, так что он молча завершает звонок. Ворочается с боку на бок, прокручивая в голове сказку Мефа, сдаётся и включает голосовое сообщение вновь. Где-то на седьмом «И нет, я не пытаюсь тебя взбесить, Валечка-Валюша…» он засыпает, впервые за долгие годы не выстраивая Сомниум по камню.

***

Ему так давно не снились обычные сны, что погрузиться в глубинное и неосознанное не выходит. Едва оказавшись в напыщенном православном храме, Валентин понимает, что это сон. Он даже знает, откуда взялось всё золото алтаря и почему святые на иконах смотрят в сторону. Мефа не приходится ждать долго. Он появляется, как и всегда, ярко и громко, будто главный герой на сцене. Даже не читавшие афишу зрители могут понять, кто он, по одному лишь взгляду на его подвижное лицо. Куда более опухшее лицо, чем Валик запомнил. — Выглядишь как побитая шавка, — надменно выговаривает он. Подходит ближе, фиксирует подбородок Мефа в своих пальцах и педантично, как гримёр, накладывает поверх его лица новое: чистое, целое, не испорченное чужими руками. Это его сон. Здесь он может всё. Меф отмахивается от его касаний, небрежно выворачиваясь, и оглядывается по сторонам. — Из всех существующих и несуществующих мест ты выбрал… — Я не выбирал, — прерывает его Вэл. Чтобы это не прозвучало оправданием, он добавляет голосу жёсткости. — Да похуй, — Меф пожимает плечами так артистично, словно исполняет какой-то танец. Что-то из развязного кабаре. — Знаешь, а я ведь никогда не делал этого в церкви… — Я могу изменить сон, — говорит Валентин. «Не ради тебя, а лишь потому, что это мне под силу». — Нет-нет, постой, есть у меня одна фантазия, а у тебя — один купон на минет. Воспользуешься? — и Меф дёргает на себя витражную дверцу исповедальни, скрываясь за ней. — Ах, святой отец, я согрешил, я так согрешил!.. — жеманно тянет он из тесной кабинки. Валентин отлично понимает, что им манипулируют. Что Мефу нужна разрядка, а не сеанс психологической помощи от своего заклятого врага. Что он, Вэл Винтерс, последний, с кем Меф захочет поговорить по душам, но зато, похоже, первый, кому он хочет отсосать. Валик согласен и на это. Он, если честно, и меньшее бы принял. Всё, что дают. И он почти готов кончить от одного ощущения губ Мефа на своём члене, когда дверь исповедальни распахивает какая-то самозванка. — Какого?.. Уже позже, спрятав за рядом пуговиц своё рвущееся наружу сердце, он понимает, что эта самозванка — та самая девица из подворотни, что сначала угрожала ему ножом, а потом заявилась к воротам Лунного Сердца. На этот раз, правда, она пришла не одна.

***

— Не сон, а проходной двор, — цедит Вэл, когда в церкви остаются только они вдвоём. Возбуждение давно схлынуло, уступив место раздражению, и он невольно косится на исповедальню, прикидывая шансы вновь затащить туда Мефа и продолжить начатое. — Будешь столько ворчать — ворчалка отсохнет, — Меф, навалившись боком на алтарь, уплетает просфору, запивая причастным вином. Во сне невозможно насытиться, но его попытки воистину впечатляют. — А как же хвалёное христианское гостеприимство? Как же «настоящее сокровище — это друзья, которых мы встретили на своём пути»? Как писатель ты должен уважать троп обретённой семьи. Глянь, какая ладная вырисовывается: я буду за главного добытчика, Кирюшенька будет моим любимым сыночком от прекрасной жёнушки моей, Алексеюшки Денисовны, Лилёк будет за падчерицу, ты — за злую мачеху, естественно. Отправил детушек наших бедненьких в лес за аленьким цветочком, пытаясь родненьких со свету сжить… Неповадно, Валечка, ай как неповадно! Он швыряет в Вэла огрызком хлебца, и тот крошит его в кулаке. Простить Мефу его беспечное бахвальство оказывается слишком легко, когда он звонко смеётся, и смех его отражается от стен храма монетным эхом. Брошенные на мраморные плиты копейки, который Валик готов собирать, как милостыню. И когда он успел пасть так низко?.. — Если собираешься и дальше ошиваться в моих снах, придётся платить подать, — говорит он, подходя ближе и забирая у Мефа бутылку. — В жизни не платил налогов, тебе не заставить меня делать это во сне, гнусный самодержец! — восклицает Меф нарочито патетично, при этом призывно распластываясь на алтаре, воплощая некую больную фантазию о древнерусской порнографии. Вэл знает, что не сможет противиться ему. Не сможет отказать. Он слишком долго мечтал иметь это тело в своём распоряжении. Он слишком долго играл роль антагониста, чтобы вдруг стать Мефу другом и соратником. Может, в зыбкой, неустойчивой реальности у него есть шанс выслушать ещё одну сказку, провести ещё одну бессонную ночь, перебрасывая сообщения через сотни километров, но здесь, во сне, Меф ждёт от него войны, а не мира. И если война — единственный способ быть с ним сейчас… О. Валик во всеоружии.