Сомниум

Вэл думает: «Я идиот». Такие мысли посещают его голову настолько редко, что их можно сравнить с солнечным затмением. И, как всякое затмение, мысли эти полностью загораживают собой свет. Погружают его мир во тьму. Вэл думает: «Я ошибся». Меф сказал бы: «Проёб по всем фронтам». Хотя нет, он завернул бы слова иначе, он превратил бы мат в искусство. С матом у него отношения почти гимнастические: он делает тройное сальто и приземляется в идеальную стойку. Валентин же старается избегать обсценной лексики, она напоминает ему глину: в руках обывателя она покажется комком грязи, и только художник, только виртуоз способен превратить её в скульптуру. Когда Валик ругается матом, то чувствует себя ребёнком с землистыми куличиками в руках. Он недостаточно талантлив, чтобы превратить хулиганство в поэзию. «Может, — думает он рассеянно, — без периода увлечения Есениным моё отношение к Мефу было бы совершенно иным». Но сейчас, при затмении, это не имеет никакого значения. Потому что он совершил ошибку. Фатальный просчёт. Он выстрелил на удачу, и пуля срикошетила в грудь. «Жадность фраера сгубила», — сказал бы Меф, переиначив фразу до неузнаваемости, вплетя туда чисто своё, мефовское, видение языка. Вэл и сам не заметил, каким частым гостем стал голос Мефа в его голове. Как привычно изгибаются слова под его влиянием. Тысячи сообщений сделали своё грязное дело, и теперь оно, это мефовство, засело в нём, как вирус. Расползлось, размножилось, стало его частью. Но Меф не выходит на связь уже одиннадцать часов. Будто радиостанция, транслирующая его мысли, прервала вещание, и Валентин впервые за долгое время услышал тишину и не узнал её голоса. Он всегда был такой холодный, такой пустой?.. Он всегда был таким тяжёлым? Как надгробная плита, как целое кладбище, как братская могила, мемориальный комплекс? «Здесь покоятся гордость и честь Валентина Зимина». Не фотографировать, не трогать руками. Не смотреть. Он никогда ещё не чувствовал себя таким жалким и брошенным, а ведь он вырос в детдоме. Вэл хочет разозлиться на Мефа, на его инфантильность, его побег, его страх перед ответственностью, его неприятие серьёзности. Но он может злиться только на себя и на свою слабость. На то, что размяк. На то, что пригрел любовь змеёй на груди, а теперь удивляется, что она обвилась вокруг его шеи петлёй. Никто не тянул его за язык, никто не держал у виска пистолет. Никто не заставлял его писать это чёртово сообщение… Глупец. Какой же он глупец. Он заигрался, всего-навсего заигрался. Подумал, что их словесная партия — поддавки, и потерял ферзя. Отдал его добровольно, приняв шах и мат — всегда мат, с Мефом без мата никак, — как принимают поцелуй рано утром. С блаженной нежностью. И теперь Меф исчез. Он не пришёл к нему в сон, он не ответил на его сообщение. Он «был в сети» так давно, что пауки, должно быть, уже успели выкоптить его внутренности в коконе и вонзить свои жвала. Вэл не может и дальше слушать тишину, так что он открывает пустой документ и начинает печатать, позволяя чужим голосам заглушить собственный, растворяясь в героях, чтобы отдохнуть от необходимости быть собой. Вэл Винтерс не ждёт письма от Мефиуса Пылающего, нет, он вынашивает коварный план, он жаждет мести, а не его объятий. У Вэла Винтерса дворец из костей и послушный его руке дракон. У Валика пустая квартира и бутылка вина, которой не хватит, чтобы эту пустоту заполнить.

***

К концу главы Вэл слишком пьян, чтобы и дальше писать детское фэнтэзи, но всё ещё недостаточно, чтобы ощутить то, что ощущает Меф каждый вечер, перед тем как отправиться спать. Этот его юношеский алкоголизм — отвратная черта, и Вэл уверен, что звание «самой пьющей нации» Меф отвоевал для своей страны собственной печенью. Если бы они были друзьями, если бы Валентин имел хоть часть того влияния, что привилегией лежит на плечах Кирилла, он усадил бы Мефа перед собой и устроил ему интервенцию. Он подготовил бы презентацию с тошнотворными изображениями распухших внутренних органов, с диаграммами, цифрами, с нагнетающей фоновой музыкой. Он объяснил бы ему доходчиво и внятно всю разницу между кружкой пива в шумной компании и бутылкой водки перед сном. Валентин не оратор, не дипломат, но он подключил бы все доступные средства. Он вспомнил бы о том, что он писатель, и настрочил бы рассказ, позаимствовав у Дюма название: «Двадцать лет спустя». Он нарисовал бы словами картину: вот твой друг Кирилл, взрослый и состоявшийся человек, сидит на корточках у письменного стола своего сына, помогает ему с домашкой. Вот его младшая дочь — карие глаза и русые волосы — сидит на полу у дивана, листает фотоальбом. Спрашивает: «Пап, а что это за парень рядом с тобой?» «А, — говорит Кирилл, почёсывая короткую бороду (видишь, Меф, он отрастил бороду, а тебя не было рядом, чтобы остановить его), — это Мефодий, мой лучший друг». Девочка хмурится. «Разве не дядя Руслан твой лучший друг?» — спрашивает она. «Теперь да, но когда я был молодым, моим лучшим другом был Меф». «Вы поссорились?» «Нет, Машунь, — отвечает Кирилл (видишь, Меф, он назвал свою дочь Машей, а тебя не было рядом, чтобы переубедить его). Он колеблется, не зная, стоит ли разговаривать с ребёнком на такие темы. — Он умер много лет назад». «А, — говорит девочка. Подросток за столом отрывается от задачи по физике, задумываясь, звали бы его Мефодием, а не Русланом, будь этот незнакомец с фотографии жив. Он радуется, что это не так. Никто не хочет, чтобы его звали Мефодием. — А почему он умер?» «Он много пил», — говорит Кирилл. Руслан закатывает глаза, потому что уверен: отец выдумал это, чтобы преподать ему урок, потому что на прошлой неделе застукал его с пивом у подъезда (видишь, Меф, его сын вырос совершенно бесхитростным дураком, а тебя не было рядом, чтобы научить его прятаться от взрослых). И вот как запомнят тебя его дети: алкоголиком из старого фотоальбома. Незнакомцем с розовыми волосами. Они не услышат твоих сказок, не узнают о твоих снах, не придут к тебе за советом. Вот как запомнит тебя Кирилл: на больничной койке с пожелтевшими глазами и вздутым животом. Он не будет вспоминать о тебе слишком часто, чтобы не тревожить старую рану. Раз в год он будет думать о твоей улыбке, и твоя улыбка будет причинять ему боль. Вэл ведёт пальцем по ободку бутылки от вина и думает о том, кем был бы он сам в этой истории. Одиноким писателем в доме, полном антиквариата и резной мебели. Затворником. Узником. Сорокалетним холостяком, живущим от ночи до ночи, просыпающимся, чтобы снова заснуть. Чтобы там, в Сомниуме, встретить голубоглазого мальчишку и сразиться с ним на мечах. Поцеловать его улыбающиеся губы. Держать его в своих руках, пока он не растает, как сон. Он думает о том, станет ли он в старости похож на своего деда?.. Он помнит его смутно и только по фотографиям, которые показывали коллеги отца с кафедры. Седые волосы, зачёсанные назад. Твидовый пиджак. Впалая грудь. Он умер через месяц после исчезновения родителей. Во сне, от сердечного приступа. Так ему сказали. Вэл вздыхает, снова проверяя телефон. Пусто. Знал бы он десять лет назад, когда больше всего на свете мечтал избавиться от надоедливого выскочки-героя из своих снов, что это так просто — заставить его исчезнуть. Всего-то и надо написать ему невзначай, сжав в ладони истекающее кровью сердце: [Приезжай ко мне, в Питер.] Вот оно, заклинание, изгоняющее его личного демона. Вэл смотрит на прочитанное сообщение и с горечью хвалит себя за то, что сдержался и не добавил: «Я хочу коснуться тебя по-настоящему».