Сомниум

— Давай я введу тебе код на базуку. — Я не хочу, так неинтересно. Я могу купить такую же машину? — Ты можешь угнать машину. — Тогда меня снова будет искать полиция… — Я могу ввести код, чтобы тебя не искала полиция. — Но я не хочу угонять её. У меня полно денег — ты ввела код на деньги, я могу позволить себе любую машину в мире. — Суть игры в том, чтобы угонять машины, блять. Название буквально переводится как «Большая автокража». — Хорошо, если ты так хочешь, я угоню машину… Ладно. Ладно, вот эта сойдёт. Как сделать пометку на карте? — Зачем? — Я хочу вернуть её, когда покатаюсь. — Ты разобьёшь её. — Не разобью. — Ты уже разбил её. — Чёрт… Введи код, чтобы она восстановилась. — А, то есть теперь вводить коды интересно. Лиля раздражённо забирает с коленей Кира ноутбук, но тот и не против, такой уж он человек. Если попросить его: «Кирушка, голубчик, поделись почкой», он с покорным вздохом приставит нож к животу. Даже если просить его грубо, даже если не от всего сердца, он разделит последнюю краюшку хлеба пополам. Уступит сиденье в автобусе, даже если у самого обе ноги будут в гипсе. Лиля считает, что он слабак, что его давить будут — он скажет спасибо, что он жить совершенно не умеет. Мефу кажется, что только Кирюша и умеет. Только Кирюша этого права и достоин. Оно, каждому присвоенное с рождения, должно всё же проходить повторное рассмотрение в сознательном возрасте. Как водительские права, оно должно иметь срок годности, его надо подтверждать по истечении времени. Каждые пять лет доказывать, что ты всё ещё не мудак и всё ещё достоин этого права — быть. Меф бы этот экзамен провалил, он знает. Лиля бы тоже не сдала, Вэла бы даже за порог экзаменационного центра не пустили. Мир был бы населён Кирюшами и Кирочками, Кириллами и Кириллиями. Они приходили бы домой к Алексеям Денисычам, заваривали бы чай, читали бы новости: ни одной войны не начато, ни одного самолёта не разбито, всё хорошо, всё правильно, будьте спокойны и аккуратны на дорогах. И все действительно спокойны. И аккуратны на дорогах. Киря вон даже в «ГТА» на дорогах паинька. Останавливается на каждом светофоре. Пешеходов пропускает. Заворачивает на стрелку. Лиля бесится из-за этого, кипит. Лиля-Лилечка, крошечный чайник… Меф наблюдает за ними с кровати, лёжа на боку, закутавшись в одеяло. Он не двигается уже так долго, что почти перестаёт быть Мефом. Ещё немного, и он потеряет свою одушевлённость, мебелизируется, выпигмалеонится в кусок камня. Этому трюку Меф научился в детстве. Когда ему говорили: «Сиди и не двигайся». Когда всё, чего ему хотелось, — это двигаться и не сидеть. Когда в ушах колоколились строки из второго послания Петра: «…прилагая к сему все старание, покажите в вере вашей добродетель, в добродетели рассудительность, в рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в терпении благочестие, в благочестии братолюбие, в братолюбии любовь». Тогда, где-то между «терпением» и «благочестием», он это и придумал: размефодивание. Это легко. Надо только выбрать какой-то предмет в комнате: ковёр, подставку для ручек, прищепку… Легче, если в этом предмете есть жизнь, как в фикусе на подоконнике, или если он изменяется, как свеча на церковном кануне. И потом надо этим предметом стать. Надо ощутить все его части своими, надо представить его чувства своей кожей. На это уходит время: чтобы поменять свою форму, чтобы одеревенеть, или опластмасситься, или остекленеть. Чтобы разучиться дышать, потому что дверные ручки не дышат. Чтобы перестать видеть, потому что у ботинок нет глаз. Чтобы перестать слышать, потому что веник в углу не имеет ушей. И когда у Мефа наконец выходило, когда он становился чем-то другим, он мог «сидеть и не двигаться» часами. Зачем двигаться картинной раме? У неё нет такой потребности. Зачем разговаривать фарфоровому ангелу на каминной полке? Он всю свою жизнь молчит. Проблема была только в том, что если Меф слишком надолго переставал быть Мефом, то снова им стать было непросто. Собственное тело казалось ему неуклюжим, и мясистым, и тяжёлым. Оно было обузой. Куском плоти. Мягкое, кожистое, водянистое, слизкое внутри, беззащитное снаружи. Хрупкое, но неподъёмное. Нелогичное. Маленький пятилетний Меф вновь становился собой и не понимал, что это значит — быть маленьким и пятилетним. Какая у этого цель. Какой в этом смысл. Только что он был прищепкой, и он держал рубашку — крепко-крепко сжимал её в своих ребристых лапищах. И каждый изгиб в нём служил для чего-то, пружинка, винтик — всё на своих местах. Или он был лампочкой, и по его телу бежал свет, его кровь была солнцем. Или он был стулом — четыре ножки, надёжная опора. А потом он вдруг снова был человеком, и быть человеком казалось самой глупой участью из всех. Теперь Меф почти этим не занимается: ему некогда. У него столько дел. Все дела в мире, если честно. Все дела за его пределами. Но сейчас он лежит, и это целый процесс. Он смотрит на Лилю, и пытается стать ею. Представляет своё тело меньше, свои волосы светлее и короче, своё зрение хуже. Распрямляет внутри себя стержень, нащупывает в несуществующем кармане несуществующий нож, заостряет свои кости, заковывает своё сердце в броню. Пылающее и дерзкое, в серебряных доспехах, его сердце теперь — Жанна Д’Арк, его сердце горит на потеху толпе. Меф переводит взгляд на Кирюшу и становится им: становится меньше, меньше, совсем маленьким. Вот он, мальчик-с-пальчик, вот он, зачарованный Нильс, вот он ведёт караван верблюдов сквозь игольное ушко, сидя верхом на подкованной блохе. Его тело крепче, выше, целее и целостнее, его рёбра не решето, его язык тяжёл и мягок, уснувший во рту, ленится… Быть Кирей — это почти как быть лампочкой. Свет, свет, льётся слезами, кровоточит. Свет, свет, так много света. Глазами Кирилла Меф смотрит на Лилю и видит её километрами необхоженных дорог, неизведанных трущоб. Видит в ней того, кого можно приголубить и приласкать, об кого можно обогреться, а не пораниться. Глазами Кира он смотрит на её лицо и видит то, чего не видел сам: губы, например. Между ними что-то происходит, не правда ли?.. Меф снова становится Мефом, когда под боком жужжит телефон: опять звонит брат. Уже два дня звонит, не переставая. Меф прогулял свой ежемесячный визит, нарушил соглашение, пошатнул своё право на УДО, и теперь Павел ищет его. Кто не спрятался, я не виноват. Я не виноват, что не спрятался. Телефон жужжит снова, на этот раз короче: пишет Вэл. [Конь на R19.] Ухмыльнувшись, Меф отвечает: [король на r20 стоит рядом с конём гладит гриву] Они играют в шахматы. Они играют в них уже неделю, и после первого же часа честный поединок превратился в битву воображения. Их доска не имеет границ, их фигуры не подчиняются правилам, логику «съел» ферзь ещё на девятом ходу, и теперь она валяется в «отбое». [Цыган на R19. Крадёт коня.] [король на r19 сосётся с цыганом] [Бард на О15. Выглядывает из-за кустов и пишет балладу о Короле и Цыгане.] [что делал слон когда пришёл на поле n89 он] [Скажи-ка, дядя, ведь недаром, M3, спалённая пожаром, французам отдана?] [мой дядя самых честных правил когда не в шутку занемог он уважать себя заставил и на m7 скорей утёк] [Дядя, дядя, с V15 притащили мертвеца!] [живые спят мертвец встаёт из гроба и в банк идёт и в суд идёт в z5] [А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их D6 непримирима…] [в s8 к тётке в глушь в саратов] Валюха не отвечает. Видать, Меф завёл-таки его в тупик своим Саратовом. Теперь ему придётся пятиться назад, как кошке, по своим же следам. Как нелегальному мигранту, переходящему границу в ботинках-копытцах. Задом-наперёд. Меф не уверен в том, как эти границы переходятся. Остались ли они у них вообще, эти границы. Меф готов поставить жизнь на то, что, выбирая из отсылок, Вэл вернётся к наполеоновским войнам — нравятся они ему. С пожарами своими, с дубами и небом над Аустерлицем. С французским говором, со штыками и мундштуками, мундирами, позументами и кринолинами. С романтикой одинокого острова, в котором из святости осталась одна лишь Елена. Но Вэл откатывает разговор до другого момента. Он пишет: [Бард на W91, презентует балладу в трактире на краю света: «О, дон Цыган, сражён я пылким чувством…»] [не наповал но так наполовину] [«Ваш взгляд, клянусь, искуснее искусства…»] [я ради вас бы съел гнилую сливу] [Ты портишь мою балладу.] [я разбавляю твой пафос суровой реальностью это называется бытовой романтизм] [«Наполовину» даже не рифмуется со «сливой», ты способен на большее.] [ты что вызываешь меня на рэп баттл] [Поэтический поединок? Словесная дуэль? Расчехляйте ваше орудие, сударь.] [моё орудие расчехлено и колом стоит от небес до земли] [Я принимаю ваш вызов. Через пять минут жду строфу, написанную в жанре любовной лирики. Победитель исполняет желание проигравшего. Время пошло.] Меф натягивает одеяло на голову, сосредотачиваясь на экране телефона, на буквах, готовых стать словами. Валик уже что-то печатает, и это слегка сбивает с толку, отвлекает внимание. Лиля с Кирюшей переругиваются где-то там, за границами одеяльного купола, но Мефу нравится этот статический шум: это как сигнал радио в ядерную зиму. Свидетельство, что тебе есть куда идти. Он сочиняет свой отрывок за минуту, хихикая и покусывая губы, но ждёт, чтобы отправить одновременно с Вэлом. Их сообщения приходят с разницей в долю секунды. [я не поэт но и ты не столичная чтобы к горлышку твоему присосаться как ни глянь а мы пара отличная го ебаться] [Мне страшно быть влюблённым, страшно — в Вас, Я слишком мелочен для столь большого страха. Я слишком холоден для жара Ваших глаз, Я слишком слаб для Вашего: «Ну нахуй!..»] Меф замирает, как замирают дикие звери под дулом ружья — может, чеховского, может, Геринга. Меф замирает, как замирают, когда выстрел уже прозвучал. Когда грань между Бэмби и чучелом над камином уже стёрта. Выпотрошена. Выдроблена. [туше], — пишет Меф, хотя лучше бы написал: «Туши». Снимай огнетушитель с предохранителя, вызывай пожарных к дому Пожарских, выноси святых — стыдно. [и каково же желание победителя] [если это не минет то на нет и минета нет но я заинтригован] Брат звонит снова, и Меф раздражённо смахивает вызов: не сейчас. Он ждёт своего наказания, как манны небесной. Манной-манной, без комочков. Как и всякого вердикта, ответа ждать приходится долго, но Мефу не впервой. У Мефа две судимости за плечами — не тяжелее, чем походный рюкзак. Он помнит шутки-прибаутки в автозаке, помнит, как кутался в радужный флаг, который ему потом не вернули, как стоял у стенки пять часов на Окрестино, и как милицейская дубинка была милосерднее, чем: [Приезжай ко мне, в Питер.] Мефу больше понравилось, когда в него стреляли. Резиновыми пулями, окриками сквозь зубы. Мефу больше понравилось, когда его лицом в асфальт. Когда его ботинком в рёбра. Он смеялся, когда ему скручивали руки. Он и сейчас смеётся, потому что это смешно, правда. К нему, в Питер. Оборжаться. В Питер, к нему. Номер в КВН, блять. Клуб весёлых и ненайденных. Непрописанных ни по одному адресу мира. — Чё ты ржёшь? — Лиля пихает его ступнёй в бок, голой ступнёй, маленькой. У неё золушкины ножки, созданные для хрустальных туфелек. Ими бы по ебалу после бала. — Поделись с классом. Меф выныривает из-под душного одеяла, лохматый и лохнесский. — Анекдот, — объявляет он. — Приходит мужик в аэропорт, ему говорят: «Предъявите чемодан к досмотру». А он отвечает: «Не могу». «Почему?» «У меня там бипки». — Я знаю этот анекдот, — фыркает Лиля. — Все его знают, — кивает Кирюша. — Нет, — говорит Меф. — Вы его не знаете. Так вот, таможенник спрашивает: «А что такое бипки?» Мужик отвечает: «Отсосёшь — покажу». — Этому анекдоту лет больше, чем тебе… — Цыц, — Меф вскакивает с кровати и открывает окно: душно, душно, душегубно. — Таможенник согласился, отсосал… — Там не так было. — Я там был, мёд-пиво пил, молчи и слушай, — Меф ласково щёлкает Кирюшку по лбу и продолжает: — Мужик кончил, довольный открывает чемодан, а там… — Бипки. — Нету там бипок. Ничего там нет. Там пустота, и тьма, и бездна, сунул Грека руку в бездну, заработал Грека рак. Пошёл он к врачу, а врач ему говорит: «На безрыбье и рак на горе свистит». Отвечает мужик: «Мне терять нечего, у меня последний чемодан в аэропорту отобрали, режьте, хули». Положили его на операционный стол, вскрыли грудную клетку, раздвинули рёбра, глядят — а там бипки. — Я так и думал, — ворчит Кирюшенька. Косится недобрым взглядом, когда Меф открывает бутылку: алюминиевая пробка хрустит, когда ломаются сплавленные мостики. Этот звук — поэзия, но Меф не поэт. И горлышко бутылки действительно не имеет ничего общего с подрагивающей белизной кожи, натянутой на кадык. В Питер, ко мне. Ко мне, в Питер. В Питере пить — не напиться. В Питере выть — не навыться, не на Вы, не на Ты, не на между. Меф делает глоток, и ещё один, и ещё, ещё. Спирт льётся в желудок, спирт — прекрасный антисептик, убивает всю заразу, сжигает всю ересь. Меф не пьянеет, потому что всегда немного пьян. Кровь не водица, но его кровь — исключение, она огненная, легко воспламеняемая. Меф — праведный христианин, он идёт по стопам Иисуса, он живёт по его заветам. Чудеса ему неподвластны, но он превращает свою кровь в вино, как умеет. Когда Христу сказали: «Приезжай ко мне, в Питер», он встал на воду и пошёл. Всё просто: спирт легче воды. Меф встаёт на воду и тонет. Значит, спирта в нём пока недостаточно. — Не кури в постели, — просит Кирилл. Он смотрит на бутылку водки, как жена на любовницу, и это трогательно до дрожи, и Меф тронут, тронут, тронутый. — Хотя бы у окна встань. Меф покладисто, погладисто подходит к подоконнику. Нет ничего приятнее, чем исполнять желания Кирюши. Жаль, что он просит слишком редко и слишком несмело. — Пусть всё будет так, как ты захочешь, — мурлычет Меф сквозь дым. — Пусть твои глаза, как прежде, горят… «Я с тобой опять сегодня этой ночью». «Ну, а впрочем…» Впрочем, почему бы и нет? Почему бы не сорваться в Питер? Прямо из этого окна. Кирюне бы понравилось в Питере. Город-музей, город-герой, город дорог, и все они ведут мимо. Киря повёл бы их по пути Достоевского, каждый памятник бы сфоткал, отстоял бы очередь в Эрмитаж. Они прокатились бы на туристической карете, выпили бы в каком-нибудь знаменитом баре, пронеслись бы с ветром-ветерочком на лодочке по Неве. Меф оставил бы его, разомлевшего от помпезности фасадов, от монументальности мостов, от бронзовости и лиричности, спать в дешёвом хостеле, и ушёл бы ночью, ушёл бы в ночь, в дождь, в серость. Он сошёл бы за своего в пьяных кривых переулках, заляпанных пёстрыми флаерами: каждая проститутка ждёт его в своей постели — надо лишь позвонить. Валик ждёт его в своей постели, и даже звонить не надо. Да, Кирюше бы понравился Питер, а Мефу понравился бы вдохновлённый Питером Кирюша. Меф закуривает вторую, а за ней — третью, крутя эту мысль в голове так и сяк. Если они действительно это сделают, если поедут, то им нужны деньги. Много денег. На три билета, потому что Лиля едет с ними. Три билета туда и обратно. Или же три билета туда, а обратно лишь два?.. Меф скажет Вэлу: «На билет обратно мне не хватило. Хочешь меня спровадить — покупай сам». Выигрышная ситуация, как ни глянь. Или Валик проспонсирует ему дорогу домой, или станет этой дорогой сам. Из него бы вышла чудесная дорога: широкий тракт или даже магистральное шоссе, по которому только и ходить да сосать сушки. Меф для этого, правда, недостаточно Саша. У него кончается пачка, когда Лиля и Кир укладываются спать. Телефон жужжит навязчиво, но скоро перестанет: кончается зарядка. Меф не хочет его заряжать. «Абонент недоступен» — такая отмазка куда лучше, чем: «Абонент доступен, но не для вас». Стараясь быть тихим, Меф пересчитывает деньги в кармане. Два рубля тридцать четыре копейки. Такую мелочь даже в ящик для пожертвований кидать стыдно. Как-то раз Меф кинул в такой ящик — стеклянный, с фотографией храма, — сотку. Как-то раз Меф разбил такой ящик — стеклянный, с фотографией храма, — кирпичом. Меф знает, что Господь не затаит обиду, с Ним они как-нибудь сочтутся. Из квартиры Кирилла Меф уходит урывками. В лифте, по-особенному пустом в такое время, он делает ещё пару глотков, чувствуя тошноту — вязкую, похмельную. И это странно, ведь он ещё не настолько пьян, чтобы начинать трезветь. Правый бок кажется тяжёлым и онемевшим, и Меф не сразу понимает, что вес ему придаёт боль. И это тоже странно: его давно не били. Может, тело соскучилось. Железная дверь подъезда расплывается перед глазами, будто он выпил втрое больше, чем на самом деле. Город спит, просыпается Меф. Просыпается Меф — город спит. Небо, тёмное, виноватое, полнится раскатами и раскаянием. Меф опускает взгляд, ища опору на земле, потому что голова кружится, если смотреть вверх. Он оценивает бутылку, проверяя содержимое: больше половины. Больше двух третьих на самом деле. Учитывая его привычки, на данном этапе он должен быть трезв. Подышите-в-трубочку-трезв. Коснитесь-кончика-носа-трезв. Меф опускается на ближайшую лавочку, дышит тяжело, как после марафона. Просто надо перевести дух. Как часы — на круг назад. На летнее время. Руки дрожат, в боку колет. Меф отвинчивает крышку, и от запаха спирта его выворачивает себе под ноги. Бутылка падает рядом: стекло не бьётся, но содержимое проливается. Оно не слишком-то отличается от того, что выплеснулось из его желудка. Глаза слезятся, и Меф часто-часто моргает, снова скручиваясь пополам. Что-то не так. Если он больше не может пить, то что он вообще может?.. Телефон в кармане издыхает с предсмертным вяканьем, и Меф закрывает глаза. Вертолёты-вертолётики изрезают мозг острыми лопастями. Вертолётятся, вертолётятся да не вывертолётятся. Зубы стучат, во рту мерзко. «Ладно-ладно, — думает Меф, медленно поднимаясь. Мир поднимается вместе с ним — волной цунами. — Намёк понят: сегодня больше не пью». Он вытирает кроссовки о траву, кладёт на язык пластину жвачки и почти сразу выплёвывает. В голове всё так же туманно и мглисто, но ноги сами знают дорогу. Они у него вообще много чего знают — всё, кроме покоя. Если язык доведёт до Киева, то ноги заведут и того дальше. Может, даже до Питера. Когда-нибудь Меф закроет глаза и даст им волю. Когда-нибудь они дадут волю и ему. Минск стелется под его шагами, знакомый, но неласковый, будто земля устала его носить. С каждым пройденным метром он пьянеет сильнее, как если бы в воздух что-то подсыпали, какую-то гадость — весну, не весну… В затерянный между домами бар он вваливается мешком: потрёпанным и дырявым — всё по пути растерял. Кто-то ловит его под локоть и приставляет к стене, какой-то добрый молодец или красна девица, кто-то без лица и без слов. Меф стоит так, как люди обычно лежат. Расхлябанно. Развинченно. — Серый, встречай готовенького, — смеётся кто-то, и Меф падает в чужие руки. Нет, он знает эти руки. Он принимал из этих рук шоты, он отсыпал этим рукам чаевые. — Серёжка, — мямлит Меф, когда под него пододвигают стул. — Придёт серенький волчок… — И проводит на толчок, — хмыкает бармен, сухими пальцами сдвигая со лба Мефа чёлку, вглядываясь в его лицо, ища в нём что-то, что в барах искать не принято. — Тебе бы проспаться, а? Нет, спать ему сейчас совсем нельзя. Во сне сейчас опаснее, чем здесь. Во сне его ждут страшные твари и добрые друзья. Все, как один, готовы его сожрать. — Да я… — Меф сглатывает тошноту. — Да я не пил почти. — Ну да, конечно, — Серый качает головой. Он умеет так качать головой, что ясно становится сразу: дело — табак, и табакерка, и чёртик в ней за компанию. — Шёл бы ты домой, Мефыч. Серый уходит за стойку, и там он смотрится естественнее, чем за её пределами. Там, без ног, обрезанный по грудь, как старинный портрет, он привычнее и правильнее. Он поворачивается спиной — Меф знает эту спину лучше, чем его лицо, — и мешает свой фирменный «сбодунин». — Глотай, — приказывает он, опуская стакан с желтоватой жижей перед Мефом. — Легче станет. Меф в ответ только сдавленно мычит, утыкаясь лбом в сгиб локтя. Резь в боку становится невыносимой, живот крутит, будто он — тряпка, выжимаемая чужими руками. Он блеванул бы, если было бы чем блевать. Он дышал бы, если было бы чем дышать. — Тебя в подсобку отвести? — предлагает Серёга. Хороший он человек. Почти как Кирюша, если бы Кирюша вернулся с войны. Если бы Кирюша был способен на эту войну пойти. Меф сквозь зубы бормочет: — Мнтку… Минутку. Всего минутку, и он очухается. Встанет бодрый и свежий как огурчик, как целый ебучий салат. «Голубой вагон». Вот как называется это место. Голубой вагон бежит, качается, качается, качается… Для посторонних название объясняется просто: оно в сиденьях, похожих на боковые места в поезде; в гранёных стаканах в железных подставках; в маршрутах и расписаниях остановок на стенах. Для просвещённых смысл названия кроется в его посетителях: таких же голубых. В надписи «Любовь — это сила» на разукрашенной в радугу бейсбольной бите под барной стойкой. В том, что Сергея — хозяина этого чудного заведения — вовсе не зовут Сергеем, просто это локальная шутка. В том, что происходит в туалетных кабинках. Туда-то Мефу и надо. Он сваливается на свою тень, вляпывается в неё, поднимается и идёт к раковине, споласкивая лицо. В уборной накурено и людно, и Меф сплёвывает желчью, мочит волосы под краном. С них стекает розовая краска — она будет стекать ещё долго, месяц или два, пока не вымоется до крайней нежности. Меф считает до десяти и обратно. До десяти и обратно. Нормально. Сойдёт. Пора за работу. Он оборачивается, даря народу вокруг самую дешёвую из своих улыбок — разменная монета, мелочь в кармане. Он улыбается блефом, ва-банк. — Ну-с, господа, — тянет он, смахивая влажные волосы назад. — Кому тут нужно протянуть руку помощи? Налетай, пока горячее! Пока вышеназванные господа раздумывают над его щедрым предложением, Меф сковыривает корочку с мыслей о том, как оценил бы его способ заработка Вэл. Понравилась бы ему ирония того, сколько чужих хуёв он готов надрочить, чтобы добраться до его конкретного хуя? Наверняка Валик, мажорный избалованный Валентин, счёл бы подобный источник дохода чем-то низким и грязным. Но Меф не видит в этом ничего постыдного (а если закроет глаза, то не увидит вообще ничего). Если кто-то готов подкинуть ему полтинник за пальцы на своём члене, что тут такого? Если одинокий путник в ночи оценивает его рот в сотку рублей — кому от этого хуже? Схема проста и давно отработана, все довольны. Ну, а если гражданин хороший отказывается платить или позволяет себе лишнее, Меф за кулаком в карман не полезет. На самом деле так даже веселее. И прибыльнее. Пока мудак собирает с пола зубы, Меф достаёт из его кармана кошелёк. Частенько оттуда на него смотрит фотография жены и детишек, и тогда забирать его деньги вдвойне приятно. — Ну идём, — говорит наконец какой-то мужик и тушит в раковине сигарету. Он не называет его «сладким» или «красавчиком», и Меф с досадой хмыкает: видать, потерял он свой товарный вид. Все кабинки оккупированы, так что они просто становятся в углу. Кафель местами отколот, весь исписан незамысловатыми посланиями, изрисован гениталиями. Меф даже узнаёт в каракулях своё глубокомысленное: «А меня здесь не было». — Чем могу помочь? — спрашивает Меф, окидывая взглядом незнакомца. Он похож на подержанный внедорожник: широкий, мощный, с пробегом. С непробиваемым лобовым и тяжёлой подвеской. С задним приводом. И пахнет он освежителем-ёлочкой, болтающимся на зеркале заднего вида. — Ассортимент — обкончаешься: ручная работа наших лучших мастеров, пять звёзд, горячайше рекомендую. За дополнительную плату оказываем весь спектр языковых услуг, осуществляем высококачественные переводы самой разной степени сложности, от А до Я, от основания до головки, от… — Болтай поменьше, — прерывает его Рэндж Ровер и расстёгивает ширинку. — Соси. — Хозяин — барин, — подмигивает Меф и опускается на колени. Лужа на полу пропитывает его штаны, в нос ударяет запах мочи, и к горлу снова подкатывает рвота. Он с трудом сглатывает, колотящимися пальцами цепляясь за чужой кожаный ремень. Рядом становится ещё один мужик — щуплый, соломенный, выцветший. Облизывает губы взволнованно и алчно. — Я заплачу за просмотр, — объясняет он, запуская руку к себе в штаны, и Меф пожимает плечами: не отказываться же от приза зрительских симпатий?.. Рэндж Ровер нетерпеливо ведёт массивными бёдрами. Лишних касаний он избегает. Мефу плевать. Иногда они запускают пальцы ему в волосы, иногда кладут ладони на шею или плечи. Иногда им нравится собирать большим пальцем слюну с его подбородка, но этот не из таких. Меф не закрывает глаз, потому что иначе это будет слишком напоминать молитву: на коленях, в темноте… Его с детства этому учили: стоять на коленях, принимать свою греховность как данное. Плоть во рту вялая и мягкая, но Меф знает, как это исправить. «Три билета, — прикидывает он, упираясь ладонью в стену: его шатает всё сильнее, правый бок пульсирует, в голове мягко-мягко, будто ваты напихали. — Три минета». Ему нравится, что это в рифму. Когда в рифму — это почти поэзия. — Аккуратнее, — шипит мужик, когда Меф заваливается вперёд, зажимая рукой бок. — Что ты… Блять! Сука! Он отшатывается, брезгливо стряхивая с себя чужое тело. Меф падает лицом в пол, холодный и влажный, и от запаха, от боли, от фарша органов внутри его снова рвёт, и он кашляет, скользит ладонями по плитке. — Наркоман, что ли?.. — презрение в голосе сверху вколачивается в голову тугим гвоздём. Перед глазами растекаются бензиновые пятна, маслянистые, темнеющие. Меф думает: «Надо позвонить Кирюше». А потом: «Надо позвать Серёжку». А потом: «Скорую, что ли, вызвать…» Под капельницей он ещё не просыпался. Хорошо там, наверное, под капельницей… Злую тучку наказали: «Ты плохая», — ей сказали, и она заплакала, да кап-кап-кап закапала… Тучкой, да, Меф мог бы стать тучкой, высоко-высоко в небе. Маленькой тучкой, невесомой. Если он посмотрит на небо, то сможет им стать. Как в детстве. Но перед его глазами только скомканная салфетка, и Меф становится ею: мокрым клочком бумаги, брошенным мимо урны. Быть бумагой легко — легче, чем Мефом. «Сиди и не двигайся». «Будь хорошим мальчиком». Он не может быть хорошим мальчиком, но он всё ещё может стать неплохой салфеткой. Это просто: надо лишь сосредоточиться, надо… Может, ему действительно надо проспаться. Там, во сне, мир мягче, любезнее. Он расступается перед ним, податливый, как пластилин. Там Меф вылепит из себя что-то иное, там он встретится с Валиком и заставит его повторить то, что он сегодня написал. Не про Питер, а то, другое… Про влюблённость и прочую фигню. Такое на стенах туалета не пишут. Меф расскажет ему про «Голубой вагон» — просто чтобы Валик знал. Чтобы не думал о нём стихами, чтобы вытравил из него всю эту грязь своим надменным взглядом. И тогда, если он захочет, если всё ещё захочет позвать его в Питер… Но он не захочет, так ведь? Поэтому Меф сюда и пошёл. Поэтому не в переход с гитарой, поэтому не с кирпичом к храму, а сюда — в единственный «Вагон», который никуда его не довезёт. Потому что вот она, конечная. Вот она, в луже мочи и блевоты под его щекой. Может, тут он и сдохнет. Славная же будет смерть. Мефиус Пылающий, Избранный король Сомниума, герой баллад, легенд и мифов… Мефодий Пожарский, седьмой сын батюшки Савелия, чудесный мальчик, глазки-васильки, глазки-незабудочки… Меф, просто Меф. Сложно — Меф. — Мефодий. Проклятье… Мефодий! Пол отрывается от его щеки, мир кренится вбок, пульсирующая боль перекатывается от правой стороны к центру, ударяет в сердце, как в колокол, и возвращается на место. Его поднимают на ноги, но это бесполезно. Меф скользит взглядом по салфетке, оставленной на полу, тянет к ней руку, хочет забрать её… Зачем?.. — Мефодий! В лицо врезается чужое плечо — сильное, чистое, пропахшее ладаном и домом. Мефу снова хочется блевануть. — Я держу тебя, — говорит Павел. Он нашёл его?.. Конечно. Он всегда его находит. — Я здесь. Всё в порядке. Я здесь. Меф мычит, пытаясь высвободиться из жёсткой хватки. Его волочат прочь, на воздух, впихивают в машину на заднее сиденье, и это больно. То, как хлопает дверь над ухом — больно. — Мы едем домой, — говорит Павел. Его голос — лезвие топора, обрубающее узел. Все узелочки на память, все ниточки, все верёвочные мосты. Все спасительные тросы, все испытательные сроки. — Я знал, что этим всё кончится. Тебя нельзя оставлять одного ни на день, вечно ты… Вечно ты, Мефодий. Вечно ты, Мефодий, в самом-то деле… Вытягивая себя из вязкой и липкой трясины, Меф пытается достать телефон. Пальцы не слушаются, чужие, шарнирные. Он разряжен, но, может… Может, остаточный заряд… Ему нужна всего минута. Ему нужно написать Кирюше. Написать ему: «Забери меня». Забери меня забери меня заберименязаберизаберизабери В Питер, в больницу, домой к себе, на «лежбище»… Неважно. Только не здесь. Пожалуйста, только не здесь. Машина останавливается, и Меф падает на пол, сучит ногами — меньше, меньше, ему надо стать меньше, закатиться за сиденье… — Прекрати, — говорит Павел, вздёргивая его за шкирку. — Успокойся, я пытаюсь тебе… Господи, помоги. Господи, пожалуйста, не помогай. Отвернись, не гляди. Закрой глаза, как всегда закрываешь. Господи. — Что ты принял? Меф дёргает головой: ничего. Ничего он не принимал. Всё принимал. Всё, как есть. — Мефодий. Под чем ты? — Под… небом, — смеётся Меф, сплёвывая густую слюну Павлу на рубашку. Он не станет бить его сейчас. Не станет читать лекции, называть позорным пятном на репутации семьи, нечестивым мужеложцем, проклятым выблядком… Не станет. Вместо этого он заволакивает его в дом, прикрикивает на жену — встревоженную, в длинной старомодной ночнушке, с тугой косой на плече: «Не на что тут смотреть», сваливает груду его костей в ванну и включает ледяную воду. Мефодий дрожит. Кажется, ему никогда ещё не было так холодно. «Только посмотри на себя. Жалкое зрелище», — этого Павел не говорит. — Дыши. Всё хорошо. Я здесь. Вода становится теплее. Брат стягивает с него отяжелевшую одежду, и Мефодий закрывает глаза. Его зубы выстукивают какую-то молитву или не молитву — может, песню, может, что-то ещё, что-то про влюблённость и прочую фигню. Мефодий слышит, как включается, начиная тихо жужжать, бритвенный станок, и втягивает голову в плечи, смотря как розовые пряди падают в воду, уплывают в слив тоненькими змейками. Он тянется к ним, но они проскальзывают сквозь пальцы. Павел достаёт его из ванны, укутывая в полотенце. — Всё будет в порядке, — обещает он. Мефодий кивает, чувствуя, как его прижимают к себе. Он тёплый, его старший брат. Правда, совсем недолго. Он несёт его в комнату, как в детстве. Кладёт на кровать, накрывая тяжёлым одеялом. — Я никуда не уйду. Мефодий не может понять, угроза это или нет. В руках Павла Библия, и это самый правильный образ из всех. Он открывает Священное Писание и начинает читать — размашистым, как удар, речитативом. Колыбельной, реквиемом, омовением. Мефодий позволяет словам обступить себя, укрыть, заполнить всё пространство снаружи и внутри. Молитвы текут по его телу, и это почти как капельница. Они вымывают из него всё лишнее, всё гнилое, всё грязное. Он дома. Он дома, что бы это ни значило. Павел читает ему всю ночь, а под утро уходит из комнаты. Мефодий слышит, как щёлкает замок, но это уже неважно. Что бы это ни значило… Он дома.