Сомниум

Минск выглядит иначе, чем представлял его Вэл. До того, как он узнал, что этот город приходится Мефу родным, он мало думал о Минске. Не больше, чем о Саратове, или Мурманске, или Воронеже… Всё, что носило русское имя и не являлось Питером, было для Валика или Москвой, или провинцией. Разве что Минск был провинцией «слегка» иностранной. А потом Минск вдруг обрёл очертания. Они, мутные и туманные, формировались вокруг Мефа, росли из него. Улицы Минска стали улицами, по которым ходил Меф, на которых он стаптывал и пачкал свои кроссовки, а значит, они были грязными, и узкими, и кривыми. Воздух Минска стал воздухом, который впитывал в себя дыхание Мефа: жарким, душным, задымлённым. На домах Минска отпечатался след Мефа: в пёстрых граффити, в нецензурных надписях на заборе, в крови из сбитых костяшек. Зато небо над Минском, должно быть, самое синее из небес. И церкви. Церкви на каждом шагу. Садясь на ночной автобус, Вэл гадает, много ли на самом деле в Минске от Мефа, и много ли в Мефе от города, который его взрастил. Он готов влюбиться в него с первого взгляда просто за то, что Меф в нём живёт. Он готов возненавидеть его за то, что он с Мефом сделал. Но Минск оказывается вовсе на Мефа не похожим. Если совсем откровенно, он куда сильнее напоминает его лучшего друга. Чистый, аккуратный, скромный. Две вокзальные башни кажутся меньше, чем они могли бы быть. Чем они были бы в Москве. Главный проспект заполнен машинами, которые терпеливо ждут своей очереди, чтобы проехать. Невысокие здания отреставрированы в приевшемся советском стиле, который сближает все города бывшего Союза. Редкие стеклянные многоэтажки робко выглядывают из-за крыш, будто неуверенные в том, что им можно высовываться, будто не до конца желают быть замеченными. Вэл выходит из автобуса, стряхивает с себя оцепенение долгого пути, бессонную ночь. Разминает шею и плечи. Надо было лететь самолётом, но тогда заначки бы не хватило — пришлось бы просить аванс (унизительный акт номер один) или продавать что-то из вещей (унизительный акт номер два). Он всматривается в прохожих и не видит в них ничего мефовского. Ничего, что подтвердило бы его шутки: «Поверь, Валюха, любой здесь не задумываясь пырнёт тебя в бочину, стоит тебе назвать нашу страну Белоруссией вместо Беларуси. Я, кстати, буду первым». Вэл не спрашивает ни у кого дороги, но что-то подсказывает ему, что, спроси он, любой бы радушно ответил. Валик спускается в метро, схема которого кажется смехотворно простой, незатейливой по сравнению с питерским. Оно настолько неглубоко, что нет даже острой необходимости становиться на эскалаторе слева. Вэл всё равно встаёт — и никто не пробегает мимо. Никто никуда не спешит. Станции объявляют на белорусском, и Валик невольно задумывается о том, знает ли Меф этот язык. Он никогда на нём не говорил. Может, он использует русский, лишь потому что Вэл его использует. Интересно, так же виртуозно Меф орудует родным языком? Так же вероломно его искажает? Если да, Валик готов потратить год-другой на изучение. Дома, в Питере, он редко ездит на метро, предпочитая затраты на такси отвратительному соседству с потными телами, но здесь слишком соблазнительна идея побывать там же, где когда-то был Меф. Минское метро настолько компактное, что Меф наверняка успел ознаменовать своим присутствием каждый поезд, каждый вагон. Вэл становится у поручней, представляя, как вис на них Меф. Как он прислонялся к стеклянной двери с надписью «Не прыхінацца». Как лежал на пустеющих сиденьях, за полночь возвращаясь из одного места, которое не является ему домом, в другое. Просто быть в том же городе, что и он, каким-то образом кажется куда более фантастичным, чем быть в одном на двоих сне. Разумеется, однажды такое с ними уже случалось. Вэл помнит презентацию в Москве, прерванную ударом в нос. Помнит нелепое сахарное соревнование в кофейне. Разговор на языке ссоры — единственном знакомом им языке в те времена. Помнит, как трусливо сбежал от удушливой близости, и как в подворотне ему угрожала эта девчонка… Та же девчонка, что явилась к нему во сне прошлой ночью. Одна, как смертник, как обвязанный взрывчаткой террорист. Вэл знал: что бы она ни сказала, чека уже сорвана, фитиль уже зажжён. В чём бы ни была причина её одиночества, это связано с Мефом. Он встал с трона, откладывая блокнот с набросками. Он был готов к любым новостям. Он знал, что обманывает себя. Если бы с ней явился Кирилл (одно только имя заставляло губу Вэла презрительно дёрнуться), он понял бы всё сразу: его лицо не просто открытая книга, оно — детский букварь, до зубовного скрежета очевидный, чертовски наглядный. Валику хватило бы одного взгляда, чтобы прочитать судьбу Мефа по буквам, чтобы свести линии бровей и излом рта в хиромантию. Но эта девчонка всегда приходит одинаково хмурой и закрытой. — Мы его нашли, — сказала она, и это могло значить всё, что угодно. Они могли найти его имя в любом из чудовищных списков, могли найти его тело, могли найти его в целости и невредимости, но ведь тогда… Тогда он пришёл бы сам, не так ли? Всю неделю Вэл мечтал услышать эти слова. Ждал их, как запоздалый поезд: раздражаясь задержке, нервничая, но точно зная: он придёт. Он придёт, потому что рельсы прямы и неумолимы. И теперь её слова тонули в стуке колёс, в гудке машиниста, в свисте разрезаемого воздуха. Вэлу казалось, что поезд пришёл, но не остановился. Поезд пришёл, а он лежит на шпалах.  — Можешь открывать шампанское, — угрюмо объявила Роза, или Маргарита, или каким бы цветочным именем ни звали эту нецветочную девчонку. На мгновение Вэлу показалось, что она именно настолько жестока, чтобы сказать: «Можешь открывать шампанское, твой заклятый враг наконец-то сдох». Но она, фыркнув, добавила: — Меф протрезвел и даже устроился на работу. Револьвер, нацеленный Вэлу в висок, с щелчком прокрутил барабан: не сегодня. — Блестящие новости, — безразлично заметил Вэл, и девушка закатила глаза так, будто знала цену его безразличия. Будто торговала им испокон веков и могла на ощупь, на слух, на зуб определить, где подделка. Она рассказала ему про церковь, про мёд, про то, как он сыпал цитатами о безгрешной жизни, прямо перед тем как сорваться. Она сказала, что он был сам на себя не похож, так, словно имела хоть какое-то представление о том, какой он на самом деле. Вэл усмехнулся: эта команда чудо-зверят могла пойти к чёрту — он-то всё прекрасно понимал. Он знал Мефа так, как эти двое не знали. Он знал его разрушительную силу, как физик-ядерщик знает всё о взрывах. — Разбирайся с ним сам, — бросила девчонка, и Валик позволил её словам затянуться узлом вокруг его шеи, расправить паруса его гордости. «Разбирайся с ним сам», будто больше никто не в силах. Будто Меф — его проблема. Будто Меф — его. «Молодой человек, ваша собака нагадила на моей клумбе». «Молодой человек, ваш ребёнок вышел на проезжую часть». «Молодой человек, ваш молодой человек слишком молод, чтобы быть человеком». Это привилегия, подумал тогда Валик, быть единственным, кто способен исправить то, что Меф натворил. Кто способен вытащить его из беды, даже если эта беда — он сам. В конце концов, Вэл никогда не был против того, что Меф — катастрофа. Он влюбился в его радиацию до того, как разглядел в ней свет. Он влюбился в его огонь до того, как понял, что он может не только сжигать, но и дарить тепло.

***

Валик никогда не испытывал к христианству ничего, кроме снисходительного презрения. Что-то вроде: «Как мило, что вам не хватает ни ума, ни смелости взять на себя ответственность за собственные действия, и вы предпочитаете взваливать тягость ваших ошибок на незримые плечи того, чьё существование ничем не доказано». В разные периоды его жизни верующие вызывали у него то зависть, то жалость, пока он не пришёл к невзыскательному антропологическому любопытству, глядя на религию как на отмирающий феномен, как на скелет динозавра в музее, как на костыль, необходимый лишь калекам. Вера Мефа, впрочем, всегда казалась ему чем-то иным, чем-то основополагающим, формообразующим. Чем-то вроде нитей, из которых соткан его узор. Но церкви… Церкви нравились Вэлу исключительно архитектурно, пейзажно. Деревянные храмы русской глубинки. Помпезные купола столицы. Сакральность текстов, блаженность иконописи. В церкви, к которой он идёт сейчас, нет ничего примечательного, кроме типичного для таких мест сочетания невежества с учёностью. Пожалуй, Валентин всегда будет восхищаться тем, что институт, подаривший русскому народу чудеса книгопечатания, при этом веками сковывал величайшие умы уродливыми кандалами слепой веры. Он бросает скупой взгляд на храм, притворяясь, что голова его вовсе не болит от того, что Мефа в ней нет. Он нарочно не думает о нём, чтобы сохранить своё спокойствие в целости. Чтобы не растревожить едва застывшую корку льда. Если выданные ему инструкции верны, то Меф скрывается за дверью медовой лавки, и это, если честно, смехотворно. Невинная сладость мёда — продукта терпеливого сбора дара трудолюбивых пчёл, подходит Мефу так же, как самому Вэлу — карьера грузчика. Он останавливается перед дверью, поправляя воротник чёрной водолазки, закручивая пальцем единственную спадающую на лицо прядь. Валентин знает, что выглядит безупречно от начищенных туфель до идеально облегающих ноги строгих тёмных джинсов. От шпильки до булавки — «ах, какое блаженство, ах, какое блаженство…» Он выглядит так, будто сюда его доставил личный шофёр, и Вэл небрежно оставил ему на чай целое состояние. Не на чай даже, а на чайную компанию. На цейлонские плантации и завод «Lipton». Он снимает солнцезащитные очки, чтобы точно быть узнанным, и вместо них надевает выражение онегинской скуки, избалованной лени. У него лишь одна попытка, но он открывает дверь с таким видом, будто вселенная обязана подарить ему второй шанс, если он так прикажет. И третий, и четвёртый, и все шансы мира. Меф стоит за прилавком, чуть поодаль от кассы, и видеть его вживую — совершенно не то, что видеть его во сне. Краем глаза Вэл замечает бритый ёжик его волос, и это возвращает его на несколько лет назад. Он помнит жгучее разочарование той ночи в Сомниуме, когда вместо русоволосого мальчишки, пряди которого Вэл мысленно пропускал сквозь свои пальцы, явился наголо обритый хулиган. О, это была тёмная ночь… Ненавидеть Мефиуса тогда стало чуть проще. Но сейчас он вспоминает лишь переписку, состоявшуюся несколькими неделями ранее. Нежность заката на волосах Мефа и его кокетливое: «Нравится?» И: «Ты всё ещё будешь хотеть меня, если мои чудные локоны падут жертвой в борьбе с осветлителем?» И то, как Вэл ответил ему: «Я ограничу тебе доступ к своему телу, пока твои волосы не отрастут. Не льсти себе, ты не настолько привлекателен, чтобы твоя сексуальность не зависела от причёски». Он лгал, конечно же. Меф отвратительно красив, несмотря на обноски, в которых ходит. Несмотря на синяки, которые настолько часто гостят на его лице, что без них оно кажется чужим. Валику нравится обманывать себя мыслью, что его безусловная красота — это то, из-за чего он влюбился в него изначально. Ему нравится думать о себе как об эстете, ведь иначе придётся признать, что его вкусы далеки от возвышенных: внутри Мефа не просто помойка, там мировой океан, хранящий в себе мусор цивилизации. Но Вэл не смотрит на него сейчас. Он идёт к кассе, окидывая праздным взглядом богатый ассортимент. Его внимание — это одолжение, привилегия, честь. Пусть Меф знает, что своим поведением его не заслужил. — Вам что-то подсказать? — спрашивает продавец, в лице которого так много черт Мефа, что это почти отвлекает. — Уж будьте любезны, — сухо отвечает Валентин. И даже если Меф не заметил его до этого, то теперь, услышав, он не мог не узнать. — Вэл?.. Его голос, не разбавленный сном, растекается по венам густым концентратом, летальной дозой. Валику приходится подключить всё своё самообладание, чтобы не встать перед ним на колени и не начать умолять: «Снова. Скажи это снова». Вместо этого он слегка поворачивает голову, ведёт бровью, растягивая слова так, словно они ему заранее приелись: — А, снова ты. То, как размыкаются губы Мефа, достойно нобелевской премии мира: все войны закончились бы в ту же секунду, как генералы враждующих армий увидели его лицо; услышали его немоту. Все солдаты побросали бы оружие. Все танки вышли бы из строя. Вэл отводит взгляд, будто эти губы вовсе его не интересуют. Будто мысли о них не составляют подавляющее большинство импульсов в его мозге. Нет, серьёзно, если бы в голове Валика заседал парламент, девяносто девять из ста голосов были бы отданы за то, чтобы никогда не переставать целовать его. Единственного несогласного бы до смерти закидали камнями. — Что ты… Что ты тут делаешь? Вэл с напускной брезгливостью разглядывает бочонки и вёдра, эссенции и масла. — Мне захотелось мёда. Очевидно, — добавляет он, проводя пальцем по кромке стеклянной баночки с патокой. — И ты приехал за ним… сюда?.. О, эти паузы. Эти паузы между его словами, эти блаженные передышки, которые появляются в бурном потоке речи лишь во время безнадёжной растерянности. Обычно они заполнены вздохами, и стонами, и языком Вэла, и иногда — его членом. — Я слышал, он здесь хорош. Мои сведения ошибочны? — Наш мёд собран с любовью на собственной пасеке и освящён в храме, — подтверждает мужчина за кассой, и Валик еле заметно кивает, демонстрируя, что его слова приняты к сведению, но он всё ещё не убеждён. — Вы ищете что-то конкретное? — Удивите меня, — жеманно взмахнув рукой, даёт своё позволение Валентин. Брат Мефа вытирает руки о передник, касается пальцами брови, собираясь с мыслями, и кивает: — Все хвалят наш цветочный мёд с лимоном и имбирём: кислые и пряные нотки оттеняют сладость и… — Кто — все? — прохладно интересуется Вэл. Если бы существовала номинация на худшего клиента, он взял бы гран-при. У него даже заготовлена речь на такой случай: «Прежде всего я хочу поблагодарить своих родителей, которые оставили меня наедине с миром, позволив впитать в себя всё худшее в нём. Без них я не стал бы столь невыносимым. Всей своей ханжеской чванливостью я обязан им». — Что?.. — Вы сказали: «Все хвалят». Кто — все? — Прихожане, наши постоянные клиенты и… — Мне просто интересно, — перебивает Вэл, пренебрежительно вертя в пальцах скляночку с мёдом, — стоят ли за этими «всеми» живые прототипы, или же вы ждёте, что я поверю вам на слово? Местоимение, которое вы используете, для меня столь же безлико, как пчёлы, сквозь чей пищевой тракт прошёл ваш продукт. — Извините, но… — Великодушно извиняю, — Валентин взмахивает рукой. — И всё же мне любопытно: девять из десяти медоваров рекомендуют? Британские учёные доказали полезность вашего мёда? Источник положительных отзывов столь же достоверен, как утверждённая святость? Фрустрация на лице мужчины приобретает совершенно новый оттенок с каждым словом Вэла. — Ты завалишь свою хлебопечку, если я выйду с тобой побазарить? — вздыхает Меф, подходя ближе, вклиниваясь в поле зрения Валика. Да, правильно. Требуй внимания, Меф, борись за него. Ты должен жаждать его больше всего на свете. — Я не потерплю подобного отношения, — замечает Вэл, глядя исключительно на продавца. — Уровень обслуживания у вас определённо хромает. — Сейчас ты хромать будешь, — рычит Меф. Давай, заводись. Заводись, как промёрзший двигатель. Рычи. — Могу я поговорить с менеджером? Книга жалоб и предложений тоже не помешает. — Жаловаться будешь на выбитые зубы, блять, а предложение у меня одно: шёл бы ты нахуй, петушок, — Меф толкает плечом брата, лишь бы словить взгляд Валика, как шальную пулю. — Мефодий, — с предупреждением выговаривает Савелий. — Действительно, Мефодий, — тянет Вэл. — И этим ртом ты целуешь крест господень? «И этим ртом ты всё ещё не целуешь меня? Потрясающая выдержка, поразительная жертвенность». — Выйдем-ка на минуточку, — сквозь зубы выговаривает Меф, срывая с себя фартук и огибая стойку. — Я ещё не закончил с покупками. — Ты довыёбываешься, Винтерс. До Сибири и обратно. — Это приглашение? — Приговор. Он скучал по этому. У него кровь в жилах кипит — вот как он по этому скучал. Вэл вздёргивает бровь, пригвождая взглядом мужчину за прилавком. — Я бы на вашем месте тщательнее следил за выбором сотрудников. Меф хватает его за локоть и тянет прочь из лавки, цедя: — Хочешь, чтобы меня уволили? — Ну что ты, — ровным голосом отвечает Вэл. — Как я могу лишить медовую индустрию столь ценного сотрудника? Пчёлы взбунтуются. Вся экосистема Земли окажется под угрозой. Я знаю, что ты считаешь меня злодеем, но у всего есть разумные пределы. — Зачем. Ты. Здесь? — Меф толкает его в стену, и Вэл надменно ухмыляется: о, наивный мальчик, сладкий медовый мальчик, жизнь тебя ничему не научила?.. — И даже не начинай про мёд, иначе закончишь рожей в асфальте. Меф может сколько хочет пихать своего дружка-оруженосца, но с Вэлом подобное не сработает. Вэла не испугать вспышками гнева, он готов нежиться в лучах взрыва. Он готов слизывать злость с этих губ. — Ах, ты меня раскусил, — Валентин смакует каждое слово, которое глаза Мефа встречают блеском штыков. — Правда в том, — заговорщицки сообщает он, наклоняясь чуть ближе. Природа благословила его высоким ростом, и Вэл жаждет использовать каждый сантиметр этого дара во зло, — что до меня дошли слухи о том, как вдохновенно ты проповедуешь жизнь вне греха. «Как смехотворны твои потуги в манипуляции. Неужто ты думал, что сможешь переиграть меня, Меф?» — Тебе уже ничто не поможет, — скалится он. — Ой ли? — хмыкает Валик и, прочистив горло, нараспев тянет: — «Если согрешит против тебя брат твой, выговори ему, и если покается, прости ему; и если семь раз в день согрешит против тебя и семь раз обратится, и скажет: каюсь, — прости ему». Евангелие от Луки, семнадцатая глава. О да, он сделал домашнее задание. Удивление Мефа растекается по его лицу рябью, а по спине Валентина — дрожью. Всё же быть с ним рядом во сне и быть наяву — две совершенно разные вещи. С каждым тяжёлым подъёмом его груди, с каждым взмахом ресниц, с каждой секундой, что его пальцы крепче сжимают ткань водолазки на плече Вэла, это становится всё более очевидным. Близость во сне напоминает, скорее, мысль об этой близости: расплывчатый образ, мышечная память, воспроизводящая чужие касания, игра воображения. Запах Мефа во сне — не более чем представление Валика о том, как он пахнет. Его поцелуи — лишь фантазия о них. И даже их беспорядочный, мечущийся, взволнованный секс — лишь суррогат, который может предложить сон. Эротическая кинолента, прокручиваемая в голове, рассеиваемая утренним светом. Правда в том, что Вэл никогда не целовал Мефа. Ни разу в жизни. — Про восьмой раз Лука ничего не говорил, — замечает Меф, когда Валик уже почти забывает, о чём шла речь. — Восьмой раз можно уже и по мордасам прописать, знаешь. — Как славно, — усмехается Вэл, — что я раскаиваюсь впервые. Меф встряхивает его с отчаянным раздражением, его брови дёргаются, подвижные и живые. Вэл чувствует, как его тяжёлый взгляд ползёт по его лицу ниже, спускается к горлышку водолазки. Там, где глаза Мефа спотыкаются, кожа Валика загорается, додумывая касание. Меф разжимает пальцы, но только для того, чтобы поддеть край ткани на шее. — Вот и хули ты вырядился, как на выданье, а? — Не понимаю, о чём ты, — парирует Вэл. — Не у всех гардероб состоит из отданных на пожертвование тряпок, знаешь ли. Замечание, впрочем, не слишком уместно сейчас, когда на Мефе застёгнутая под горло рубашка, строгие брюки на пару размеров больше нужного, но без привычно растянутых или протёртых коленей. Зато они очаровательно подкошены у голеней, и этот неряшливый штрих что-то взбалтывает у Вэла в животе. — Так что, ты прочитаешь мне Библию, или этой привилегии достойны лишь твои безмозглые друзья, позволяющие обмануть себя стройно составленными словами? Если так, то я польщён. — Я никого не обманывал, — Меф выдыхает через нос с досадой и забавным фырканьем. — Кроме себя. — Не делай вид, что всё знаешь, умник-разумник. Тяжко тебе, наверное, было в своей элитной шараге: руку не вывихнул к доске проситься? — Гипс накладывать пришлось, — отвечает Вэл, невольно вспоминая свою убогую школу, свою последнюю парту, свою потрёпанную тетрадь, от которой он не отрывался, записывая сюжеты «Хроник», игнорируя визгливые крики учителей, тщетно пытающихся приструнить ораву детдомовцев. — Заебись: даже привыкать к чесотке не придётся, когда я сломаю тебе хуй. — Для этого тебе придётся его коснуться, а я сомневаюсь, что твой Бог одобрит подобное рвение. Я, конечно, не теолог, но не припомню в Библии строк, поощряющих насилие и мужеложство. — Да тебя просто память подводит, болезный, — яро кивает Меф. — Старость — она такая, дружочек-пирожочек, приходит, когда не ждёшь, и бьёт прямо по темечку. Я напомню: Евангелие от Матфея, стих тридцать третий. «Вали его набок, ломай ему хуй. Аминь». — Поведай мне больше, — поощрительно кивает Вэл. Пальцы Мефа всё ещё чувственно близко к его шее, теребят воротник, неспокойные, нервные, и Валик не может удержаться от ответного касания. Он протягивает ладонь, опуская её Мефу на щёку — с покровительственной нежностью, властно и робко одновременно: «Можно мне?.. Только попробуй отказать». Меф вздрагивает, прикрывая на секунду глаза, и живот Валика скручивает болью. О, каким он был глупцом, когда писал в своих эротических романах о сердце. Всё, что делает с ним Меф, происходит в животе. Под пальцами Вэла его кожа загорается, и он краснеет — боже, как он краснеет. Неровные пятна предсмертной горячки, аллергия на ласку. Валик облизывает губы, и в этом жесте нет ничего естественного — о, это отнюдь не подсознательное желание поцелуя, это открытое приглашение. Вэл знает, что он делает. Вэл написал десяток постельных сцен, начинающихся с кончика языка, скользящего по нижней губе. — Ебливое ж ты отродье, Вэл Винтерс, — хрипло выдыхает Меф. — Бесстыжая сволота. — На войне все средства хороши, — он глумливо ведёт бровью. — И ты на этой войне походно-полевая жена, да? Маруся — дочь полка. Поднимешь и дух боевой, и хуй рядовой. «Чем томиться день за днём с той женою-крошкой, лучше ползать под огнём или под бомбёжкой». А вот и тяжёлая артиллерия: Меф заговорил стихами да цитатами русских классиков. Если б он только знал, что эти случайные строки делают с Вэлом, если б он только знал… Пальцы Валика очерчивают его скулу, скользят мимо уха к затылку, натыкаясь на короткие волосы — неожиданно мягкие, приятно щекочущие подушечки. Меф чуть наклоняет голову, продлевая касание, прижимаясь щекой к основанию ладони — изголодавшийся звериный жест. Вэл готов сдаться и позволить ему выторговать себе прощение, ласку, но он берёт себя в руки. Убирает ладонь от его лица. Если Меф хочет продолжения, ему придётся попросить. Ему придётся заслужить. Так работает дрессировка. Так поступают с отбившимися от рук мальчишками. — Я б сейчас под КамАЗ лёг за сижку, — говорит Меф, в свою очередь лишая Вэла касания. Он теребит пуговицы у горла, будто ему душно. — Дядюшка Фрейд был бы в восторге от твоей оральной фиксации. — Я б и под него лёг за пачку «Винстона», — с готовностью отзывается Меф, и в его голосе наконец-то слышится та забористая весёлость, тот игривый задор, ради которого Вэл проехал восемьсот километров. Ради которого он прошёл бы пешком ещё восемьсот. — Всегда считал дико сексуальной его бородку, знаешь? Вот вижу эту седую щётку на подбородке — и сразу хочется потереться об неё бедром. Почему бы тебе не отрастить такую же, а, Валюш? Тогда я мог бы кокетливо посасывать твои усишки, а ещё — о, ещё мы могли бы хранить в твоей бороде запасы на зиму: сухари, пряники, курагу… Здравствуй, Валечка-Валёк, борода из ваты! Кто ты, хлопец удалой али чёрт рогатый? — Меф хлопает его по щеке. — Не, Валя, ты подумай хорошенько! Борода — это классика хорошего вкуса, без бороды ты юнец желторотый, а с бородой солидным мужиком станешь, отвечаю. И знаешь, что самое заебатое? Мы сможем выкрасить твою бороду в синий, созывать балы в твоём родовом поместье и до пизды загадочно предупреждать: «Вы, гости дорогие, ходите, где хотите, но не поднимайтесь на чердак, не заглядывайте за красную дверь. Кстати, вот от неё ключик, вы не смотрите, что он в крови испачкан, это не кровь вовсе, это томатное пиво, мы его варим на чердаке из самых спелых томатов. Вы когда-нибудь слышали, как лопаются томаты? Это немного похоже на человеческий крик, легко спутать». Борода, Валюшка, задумайся! Борода! Меф пружинисто подскакивает на носочках, трёт свой подбородок, тараторит без умолку, пока Вэл стоит, чувствуя, как каждое случайно оброненное прозвище, каждое это его «Валечка», «Валюш», «Валя» вонзается между рёбер, пуская кровь. Не может же он не отдавать себе отчёт в том, что делает?.. Пока Меф говорит, свет льётся из него вместе со словами, но как только он замолкает, на его лицо возвращается растерянность, и он беспомощно оглядывается по сторонам, похлопывая себя по карманам: сигареты, где же сигареты?.. «Не останавливайся, — думает Вэл. — Продолжай говорить». Он достаёт из кармана запечатанную пачку «Собрания» и новенькую зажигалку, небрежно протягивая Мефу. И взгляд, которым тот одаривает его… Этот взгляд. Валик готов скупить все сигареты мира, лишь бы Меф снова посмотрел на него так. Он станет никотиновым магнатом, у него будет монополия, табачная империя, он лекарство от рака лёгких изобретёт, если только… — Ты куришь? Нет, стоямба, стоп-игра, ты… ты реально куришь? Почему я не знал? Как я жил без этого знания? Нет-нет, погоди, это меняет всё! Вэл закатывает глаза, пока Меф суетливо теребит плёнку, пытаясь скорее добраться до сигареты. — Разумеется, нет, — отвечает он прохладно. — Моё тело — храм, а не заброшенная хижина в лесу, где толпами гибнут туристы. Лицо Мефа озаряется солнцем. Чёртов Маяковский представлял себе его лицо, когда писал: «В сто тысяч солнц закат пылал». — Ты купил их для меня, — понимает Меф, и Вэл бережно складывает этот момент — момент его осознания — в шкатулку с самыми драгоценным воспоминаниями. Он будет перебирать свои сокровища после, как жадный Дон Карлос. — Ебать меня огнём, водой да медными трубами, Валя! Ты купил их для меня. Да вы, сударь, никак втрескались в меня по самые яйца? Стыд-то какой, позор, позор, Валик! — дразнится он, щёлкая зажигалкой и затягиваясь с таким наслаждением, что Вэл начинает всерьёз ревновать к проклятой сигарете. — Да ещё и «Собрание», мажо-о-орно живём, на широкую ногу, дорого-богато, до хуя пиздато… Слушай, у меня к тебе взаимовыгодное предложение: я буду твоей содержанкой, фин-дом, все дела. Буду ждать тебя дома с работы с во-о-о-от такущей кастрюлей борща! — он разводит руки, держа сигарету в зубах. — Я борщи никогда не варил, но ради тебя постигну кулинарное искусство от «А» до «фуа-гра». Эй! А ну верни добро на родину! — он тянется за пачкой, которую Вэл бесцеремонно изымает из его рук. — Хорошего понемножку, — говорит он. — А плохого и того меньше. — Да я ж только во вкус вошёл, ирод! — Меф возмущённо подпрыгивает, пытаясь достать до сигарет, которые Вэл поднимает высоко над головой. — Получишь ещё за правильный ответ на вопрос, — обещает Валик. Последовательность в поощрении — вот залог успешной дрессировки. — О, так у нас ролевая игра? — Меф улыбается, и в груди Вэла вздувается гордость: это он, он сделал. — Учитель-ученик? Не знал, что тебя такое заводит… Ой, то есть вас! Не знал, что вас это заводит, Валентин… Э-э-э… Ебланович? Как там тебя по батьке-то величать? Акакиевич? Виссарионович? Хуйзадрыпович? — Николаевич. — О, Валентин, сын Николая, прояви каплю сочувствия к ближнему своему… Вэл пропускает его стенания мимо ушей, но не мимо сердца, и неторопливо отходит подальше от медовой лавки, чувствуя себя нечистью, выманивающей несчастного путника подальше от тропы. Меф идёт за ним, сам того не замечая, прыгает вокруг резвым фавном, и Валик не может поверить: это правда? Они здесь, в одном городе, на одной улице? Он может протянуть руку — и коснуться Мефа, прижать его к себе, почувствовать его тепло под ладонью, его тело… Нет, нельзя отвлекаться. У него есть дело, и он доведёт его до конца. — Вопрос первый. Для чего людям телефоны? Подумай хорошенько, Меф, у тебя лишь одна попытка. Напряги свои проспиртованные извилины. Меф прекращает свои стрекозиные пляски, выравнивает шаг. Вэлу доставляет неимоверное удовольствие то, что ему приходится перебирать ногами куда чаще, чтобы не отставать. — Сдаётся мне, в вопросе есть подвох… Чую неладное, — говорит он, пытаясь украдкой стащить пачку из кармана Вэла, но тот безжалостно шлёпает его по пальцам. — Паскуда ты, Винтерс, ай паскуда… Ладно. Оки-доки. Телефон, говоришь? Ну, это просто. Телефон наши гениальные предки изобрели с единственной целью, великой и могучей: чтобы мы, презренные потомки, могли предаваться похоти вирта. — Неверно, — хмыкает Вэл, до дна выпивая стон разочарования, который издаёт Меф. — Дальше. На этот раз я упрощу тебе задачу, добавив варианты ответа. Внимание, вопрос: что диктует этикет сетевого общения в случаях необходимости безвременно отлучиться от разговора? Вариант «А»: извиниться и предупредить об исчезновении. Вариант «Б»: молча и безответственно выйти из сети, как последняя сволочь. Думай, Меф, думай. — Можно воспользоваться помощью зала? Звонком другу? Пятьдесят на пятьдесят? Ну же, Валентинчик, дай мне хотя бы одну подсказку! — Время истекло, — говорит Вэл спокойно. — Вопрос третий. Это твой последний шанс, так что подключи все свои скудные ресурсы. Как зовётся человек, наплевавший на беспокойство друзей и бесследно исчезнувший на неделю, но глубоко раскаивающийся в своей безалаберности и готовый принести чистосердечные извинения, а также пообещать впредь быть предусмотрительнее и пользоваться своим мозгом по назначению? — Пиздец вы валите, профессор… — Подсказка: на «Меф» начинается, на «одий» заканчивается. — О, знаю, знаю! «Ебантяй»! Это «ебантяй», да? Я угадал? — Меф весело подскакивает на месте, и Вэл почти готов отдать ему этот раунд. — И снова мимо, — говорит он, придерживаясь принципов педагогики. Никаких поблажек. Никаких зачётов за красивые глазки. Даже если в них вмещается небо, в этих его глазах. Меф вдруг останавливается, и Вэл тоже замирает: неужто его замысел раскрыт?.. И года не прошло. Но нет, дело не в этом. Валик понимает это по выражению лица Мефа, по страху, дрожью пробежавшему по нему. Он не сразу опознаёт эту эмоцию — он ни разу её не видел в глазах Мефа. Паника. Ужас, от которого цепенеют мышцы. Зная Мефа, зная границы его идиотской храбрости — точнее, не зная их вовсе, Вэл рассчитывает увидеть за спиной самого дьявола. Химеру. Левиафана. Но там всего лишь человек. Высокий, но ниже Вэла. Широкие плечи, толстая шея. Русые волосы и аккуратная рыжеватая борода. В нём нет ничего пугающего, кроме разве что сурового взгляда, но даже он не объясняет того, как Меф разом сжимается, тускнеет, робеет. — Павел, я… «А», — думает Вэл. Вот оно как. — Савелий сказал, что ты ушёл из лавки, — говорит мужчина, смеряя Вэла тяжёлым взглядом — увесистым, как кулак. Чёрт, а ведь почти получилось. Они почти дошли. Там, за поворотом, на остановке, в условленном месте их с Мефом ждёт его верный Санчо Панса, вооружённый девчонкой с цветочным именем. Вэл делает вид, что проверяет время на телефоне, отправляя сигнал «SOS». Неважно, успеют ли они. Он не отдаст Мефа этому чинуше. — Я… На минуту всего, — мелко-мелко сыплет Меф словами, и Вэл складывает руки на груди, чтобы не сжимать пальцы в кулаки. Всего секунду назад Меф был собой, а теперь он уходит в тень, становится тенью. Что в нём такого, в этом человеке? Вэл смотрит на него в упор, но не видит. Меф бросался в драку с амбалами вдвое крупнее этого, и пусть это было во сне… Меф никогда не видел разницу. — Глянь-ка, — тянет Валик, небрежно кивая на землю. — Меф, это ты обронил? Что-то ничтожное валяется на земле, это не твоё достоинство, часом? Давай же, злись. Растапливай печь, разгорайся. Ты мир можешь своим огнём выжечь, так гори же. Но Меф даже на него не смотрит, окаменевший под взглядом брата. — Кто это? — Павел обращается к Мефу, не разрывая с ним зрительный контакт, словно он — поводок, и ошейник на глотке Мефа, вывернутый шипами внутрь. — Это… никто. Просто знакомый. Он вообще ни при чём. Вэл дёргает бровью, тихо хмыкая. Это не должно его задевать, но задевает. Даже если Меф так пытается защитить его, Вэлу это не нужно. Он не боится зажравшихся святош. — Не ври мне, Мефодий. Кто этот человек? — Он просто… — Валентин Зимин, — отвечает Вэл, делая шаг вперёд и протягивая руку якобы для пожатия, но, поразмыслив, убирает её, брезгливо вытирая ладонь платком, будто одна мысль о контакте с этим человеком запятнала его кожу. — Возможно, я известен вам под другим именем. «Коварный развратитель»? «Ублюдочный мужеложец»? «Проклятый содомит, вкусивший запретный плод вашего брата»? Нет? Ничего в памяти не щёлкает? Меф отшатывается, смотря на Вэла с диким, загнанным ужасом в глазах. Валик вздёргивает одну бровь, предлагая вызов. Меф не принимает его — и пусть. Вэл привык сражаться в одиночку. Павел сжимает губы в одну тонкую линию и делает шаг вперёд, опуская тяжёлую ладонь Мефу на плечо. — Мефодий… — Я попросил бы не трогать то, что принадлежит мне, — сухо говорит Вэл, сбрасывая его руку. — Болезненное собственничество, ничего личного. — Он не принадлежит тебе, зарвавшийся ты ще… — Но-но-но! — Вэл качает пальцем, размеренно цокая. — Я попросил бы без оскорблений. — Мефодий, отойди от этого человека. Немедленно. — Если вы боитесь, что он заразится от меня гомосексуальным недугом, то спешу вас огорчить: содомия не передаётся воздушно-капельным путём. Половым, однако… — Вэл! Это отчаянный, непохожий на Мефа крик долетает до Вэла одновременно с ладонью — словно налитой свинцом оплеухой, от которой в голове звенит колокол, болью раскачиваясь от виска к виску. Валентин с трудом сохраняет равновесие, выпрямляясь. Зрение не сразу фокусируется на перекошенном от ярости лице. Он совсем не похож на Мефа, его старший брат. Природа сыграла над ними злую шутку, отдав Мефу весь свет без остатка. На секунду Вэлу кажется, что этот удар снимет Мефа с предохранителя. Что его будет достаточно, чтобы печь внутри него раскалилась добела. Что Меф кинется защищать его с той же безрассудной доблестью, с которой он спасал жителей Сомниума от поперечного огня их вечных баталий. Но повернувшись к Мефу, Вэл видит лишь бескрайний ужас на его лице. Беспомощность. Безысходность. Он прекрасно прожил бы без этого вида. — Изящный ход, — с ледяным сарказмом подмечает Вэл. Вся левая сторона лица горит и немеет одновременно, в ушах звенит, печёт шею, но ни один мускул не дрожит. — И что же дальше? Изобьёте меня прямо на улице? Занятное же выйдет зрелище… Как там проповедовал ваш дражайший учитель? «А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую». Прошу же, — цедит Валик, разворачиваясь к мужчине правой стороной и сжимая челюсти, — не стесняйтесь. В глазах старшего Пожарского блестит сталь. Вэлу хорошо знаком этот пьяный садизм, эта уродливая властность, беспощадная жестокость. Так смотрят люди, которые привыкли к беспрекословному подчинению, которые упиваются своей мнимой силой, цепляясь за неё до последнего. — Валик, не надо, — шепчет Меф, тянет его за рукав — так по-детски, так умоляюще. Вэл ловит его ладонь в свою и переплетает их пальцы. Под суровым взглядом брата Меф пытается выдернуть их, но Валик лишь сжимает крепче. Он всё ещё ждёт удара, он почти жаждет почувствовать его на другой щеке — для симметрии. Но Павел медлит. — Мефодий, — говорит он, и его голос звучит тихо — так тихо, как говорят лишь люди, которых никто не смеет перебить. — Не делай того, о чём будешь жалеть. Вспомни, к чему привели тебя твои ошибки. Не поддавайся соблазну, отвергни грех, обратись к Господу. Слушай Его, а не этого богомерзкого педераста. Вэл кисло кривится: давненько его так не называли. — Меф, любовь моя, — издевательски тянет Вэл, позволяя себе миг невинной радости от того, что наконец удалось произнести это вслух — пусть и в насмешку, — неужели ты послушаешь человека, у которого язык поворачивается с серьёзнейшей миной произносить слово «педераст»? Павел сгребает его за грудки, но Валентин лишь усмехается: ядовито, на один бок, с надменной леньцой. Для нужного эффекта мужчине явно не хватает роста, и, о, как же это приятно. — Оставь моего брата в покое, гомос… Вэл уверен, что его барабанные перепонки, и так натерпевшиеся сегодня, не выдержат ещё одного низкопробного оскорбления, так что он прерывает Павла на полуслове: — Вашему брату, любезнейший, строго противопоказан покой. Он в нём чахнет, понимаете? Его истинный потенциал раскрывается лишь в первозданном хаосе, и, если вы этого не понимаете, то вы узколобый болван. А теперь отпустите мою кофту, вы растянете её. Это, между прочим, тибетский кашемир, — Вэл брезгливо разжимает побелевшие от напряжения пальцы, разглаживая ткань там, где её выкрутил мужчина. — Меф! Ну наконец-то. Подоспела пехота. — Киря?.. Что ты тут… — Зд… Здравствуй, — запыхавшись, выдыхает тот, тяжело опираясь ладонями на колени. Вэл чуть кивает в знак приветствия. С девчонкой они ограничиваются короткими взглядами. Она усмехается, разглядывая лицо Вэла, наверняка всё ещё красное с левой стороны, и Валик приподнимает бровь, принимая негласную похвалу или что бы то ни было. — Введу в курс дела опоздавших, — говорит Вэл, складывая руки на груди. — Экспонат номер один: Мефодий Пожарский, наша дама в беде, принцесса в башне. Ни чести, ни достоинства, курам на смех. — Эй!.. — Экспонат номер два: Павел Пожарский, достопочтенный гражданин, взявший «Домострой» за основу жизни, заботливый старший брат, не гнушающийся грубой силой, применяемой во благо. Ведь всем известно, что благими намерениями выстлана дорога в рай. Поправьте меня, если я заблуждаюсь… — Поговори мне тут, — обрывает его Павел, с силой дёргая Мефа на себя — тот валится, как тряпичная кукла, переводя растерянный взгляд с Вэла на своих друзей-прихвостней. — Обязательно поговорю, — сухо улыбается Вэл. — Так воспитанные люди и решают конфликты: разговорами. Чувствуйте себя свободно, перенимайте методы, учитесь — в учении свет, в конце концов. — Мы уходим, — говорит Павел, грубо встряхивая Мефа за локоть. — Меф?.. — неуверенно зовёт Кирилл, и Вэл закатывает глаза: ну кто ж так зовёт? Жалкое зрелище. — Меф, детка, к ноге, — Валик хлопает себя по бедру, и Меф скалится, щерится в ответ. Правильно. Хороший мальчик. Злись, Меф. Ты так красиво злишься. — Да вы тут все охуели в край, — Меф выдёргивает руку из хватки брата, и тот, опешив, даже не сразу понимает, что произошло. — А ты что лыбишься, кошмарище? — рычит он на Вэла. — Я тебе не псина дворовая, чтоб меня подзывать. — Кс-кс-кс? — пробует Валик, откровенно насмехаясь. Смех этот растёт в его груди сорняковым соцветием, буйными дикими травами. — Сука, ты щ-час огребёшь, мамой клянусь!.. — Мефодий! — Хуёдий, блять! Заебали! Вы все… Все заебали меня, хуеглоты пиздолютые! Не ты, Киря, ты… живи. Меф машет на друга рукой, вырывает из пальцев Валика любезно протянутую пачку — кнут и пряник, пряник и кнут. Положительное стимулирование. Вэл щёлкает зажигалкой у его лица, пока Меф — ах, какой послушный, какой хороший мальчик, — нервно прикуривает. Павел тянет свою лапищу, чтобы забрать у брата сигарету, но Валик шлёпает его по ладони, качая головой: ни-ни. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы в секты не вступало. — Харэ лыбу давить, Винтерс, меня блевать от твоей рожи довольной тянет, у меня уже в печёнках твоя змеиная выблядность, ты бы знал… — Мефод… — Всё, — огрызается Меф. Побеждённо, устало, наизнанку. Отрезая от себя что-то важное, прощаясь. Ничего, Вэл поможет ему залечить свежую рану. — Баста, карапузики, ваше время кончилось. Солнышко за холм садится, нахуй. — Подумай о матери, Мефодий. Она не переживёт, если ты снова… — Ну что, что снова? — Меф неаккуратно взмахивает руками, осыпая пеплом штанину Вэла. Тот раздражённо вытирает хлопья платком. — Снова стану пидором? Так я не прекращал, прикинь, вот так новость! — Иисус… — Иисус, Пашенька, пиздец горячий парень, скажу я тебе! — восклицает Меф, захлёбываясь смехом, давясь дымом. Брови Вэла ползут вверх: должен ли он ревновать?.. — Вот честно, я бы его пресс облобызал сверху донизу, и, знаешь что? Я думаю, что ебучему Микеланджело не стоило ваять своему «Христосу с крестом» такую бицуху, если он не имел в виду никакого гомосексуального подтекста! Ты вообще видел, как соблазнительно он опирается на свой крест, а? — Б… Богохульство! — багровея от злости, вдавливает Павел. Вэл усмехается, глядя на то, как полыхают мосты. Гори-гори ясно. — О, да ладно! Неужели ты не видишь ничего эротичного в том, что мы буквально прикладываемся губами к этому накачанному прессу? Да, да, у меня краш на Иисуса, и что дальше? Делает ли это меня плохим христианином? — Ну-у-у… — тянет Вэл, веселясь. — А ты вообще молчи в тряпочку, дыши в трусишки! С тобой я потом говорю, Запашный хуев! Что, думал, я не заметил? — Думаю, ты замечательный, — серьёзно отвечает Валик, собираясь лишь чуть его поддразнить, но Меф вдруг задыхается, хватая ртом воздух и… Ах, его аллергия на комплименты. Эти безобразные пятна румянца — Вэлу хочется их поцеловать. — Мефодий, я даю тебе последний шанс. Если ты сейчас же не возьмёшь себя в руки, то впредь можешь не рассчитывать на то, что я словлю тебя, когда ты упадёшь. А ты упадёшь. Ты всегда падаешь. — Я летаю, — Меф с досадой отбрасывает истлевший до фильтра окурок. Вздыхает, качая головой. — Я летаю, Паш, а ты просишь меня встать на колени и ползти. Вэл медленно, с расстановкой аплодирует пару раз патетичной фразе, и Меф бросает на него возмущённый взгляд, но вместо того чтобы разозлиться испорченному пафосу момента, вдруг смеётся: мягко и светло. Хлопок, тополиный пух, первый снег — вот на что похож его смех. Вэл готов ловить его языком, подставляя лицо небу. Вэл хочет прислониться губами к его горлу, чтобы прочувствовать, как с дрожью зарождается там этот смех. — Придурок ты, Валя, — говорит Меф, качая головой. Закидывает руку на плечи Кириллу, трёт костяшками кулака его затылок, заставляя болезненно ойкнуть. Девчонка рядом с ним перестаёт хмуриться где-то на треть и убирает в карман своё смехотворное оружие. Вэл помнит, как это же лезвие щекотало кожу его шеи. — Домой? — с осторожной надеждой спрашивает Кирилл, преданной псиной выглядывая из-под руки Мефа. — Домой, — смакуя это простое слово, повторяет Меф. Они уходят вперёд, вразвалочку, словно два пьяницы, поддерживающие друг друга в вертикальном положении. Валик не удостаивает надрывающегося им вслед мужчину и взглядом, шагая следом. Девчонка, угрюмо сложив руки в карманы, топает рядом. Она похожа на озлобленную овчарку в теле чихуахуа. — Не скажу, что я тебя зауважала, Винтерс, но… — начинает она. — О, избавь меня от благоговейного раболепия, милочка, — жестом останавливает её Вэл. — Милочка? — в её сиплом рычании столько смерти, сколько не знала Европа во время чумы. — Понятия не имею, как тебя и твоего дружка зовут. На языке вертится… Лера и Аркаша? Алла и Никита? Впрочем, неважно, я всё равно не запомню. — Блять, ты… — Эй, вы там идёте, утяточки? — Меф оборачивается через плечо. Он улыбается, и Вэла пугает то, на что он готов ради этой улыбки. — Шевелите ластами! Гуси-гуси, га-га-га, есть хотите? Я хочу! — Лиля и Кирилл, — задумчиво произносит Валик. Он становится мягким. Ей-богу, он почти что пластилиновый. — Угадал? — В яблочко, Винтерс, — мрачно отзывается девчонка, поправляя очки и прибавляя шагу. Меф протягивает Вэлу руку. Какое ребячество… — Боишься потеряться? — насмешливо спрашивает он, делая вид, что раздумывает над предложением. Делая вид, что держать его за руку — это не всё, чего Валик когда-либо хотел от этой жизни. Меф цокает языком, решительно хватая его ладонь и переплетая их пальцы. Он рассеянно улыбается небу, и Вэл готов поклясться: небо улыбается ему в ответ. — Не-а, — отвечает Меф запоздало. — С тобой хуй потеряешься. Валик снисходительно кивает, с достоинством принимая победу. Впервые — из рук Мефа — победу. Впервые — в его руках.