Сомниум

Время, которое Меф потратил на сборы, Валик считает преступлением. Не только потому, что в итоге он приходит налегке, так ничего с собой и не взяв, кроме гитары, но ещё и потому, что каждая секунда порознь ощущается украденной. Заметив походку, умудряющуюся быть одновременно и пружинистой, и шаркающей (с асфальтом у Мефа отношения на грани любви и ненависти — сюжет, излюбленный фанатами С. Нежинской), Вэл понимает, как бесстыже его ограбили. Таким Мефа он ещё не видел. Без сияющих доспехов, без оскорбляющих моду тряпок, без сковывающих его суть приходских рубашек. Просто Меф. Чистой пробы, без примесей, в естественной среде обитания. Такого Мефа — в спортивках и худи — можно продавать на розлив. В ларьке с квасом, чтобы освежиться в жаркий день. Теперь, когда внимание не отвлекает вопиющее уродство одежды, его лицо приковывает взгляд. Приковывает — самое нужное слово, навязывающее кандалы и цепи, потому что именно так Вэл себя и чувствует. Пленником. — Империи строились и разрушались, пока его высочество Мефиус Пылающий собирал своё ничего, — тянет Вэл. Пленником ему быть не нравится. — Вообще-то, «ничего» собирать сложнее всего. Шовчик к шовчику, тютелька к тютельке — а оно всё никак не складывается, аж чемодан разошёлся, пришлось оставить. Ты, милок, поди совсем замаялся? Чахнет у окошка Валик-хуй-гармошкой… Вэл не снисходит до ответа, уверенно шагая в сторону метро. — А чёй-то мы не на таксоне? Скупердяжничаешь, Валюшка? Я-то думал, поедем с шиком да блеском по полям и подлескам, а мы, оказывается, покатим вместе с простыми смертными? Разве у тебя нет аллергии на людей? — Я принял антигистаминное, — сообщает Вэл. Они спускаются в подземку, напоминающую питерскую лишь запахом — тяжёлым, маслянистым креозотом. Сквозняк продувает их, распахивая стеклянные двери, и Вэл пользуется этим, чтобы пройти внутрь, не коснувшись измазанных человеческой грязью ручек. — Валя, а, Валя, купи мне жетончик, — канючит Меф, растягивая рукав его водолазки. — Ни гроша в кармане, уж не обессудь, не посрами нищего скитальца. Я отработаю всё, я та-а-а-ак всё отработаю, работа не волк, зубами не «щёлк», в лес не погонит, пирожка не подсунет. Ни пирожка, ни пряничка, подай монетку, Валечка! Вэл фыркает, но всё же вручает Мефу свою карточку, на которой должно было ещё что-то остаться. Наверное. Прислонив карту к валидатору и проходя через турникет, Вэл подбирается, опасаясь, что ограждения в любую секунду захлопнутся перед ним, разгадав его тайну, уличив в обмане. Это чувство не покидает его с самого детства. На эскалаторе Меф становится слева, растекаясь по движущемуся шлейфу поручня, и Валик грубо отпихивает его к правому боку. В Питере за такую халатность Меф уже полетел бы носом вниз, и спешащие прохожие без зазрения совести прошлись бы по его спине, как по ковровой дорожке. — Ах, такой властный! — дразнится Меф, выпячивая дешевизну своего флирта. Он не умеет флиртовать иначе: всегда напоказ, утрированно. Его заигрывания — гротескная гипербола на грани фарса, чтобы наверняка никто не подумал, что он делает это всерьёз. — Раскомандовался, генерал… Генерал Зимин — а что, звучит! Хотя нет, ты будешь полковником, а я, стало быть, подполковником по причинам личного характера. Или надполковником, если поза наездницы. Но если наездница, то это уже не просто надполковник, это капитан кавалерии! По тому, как Меф весело оглядывается по сторонам, Вэл понимает, что он ждёт, пока его заткнут. Пока Валик ему цыкнет: «Тише ты, не при людях». Может, Кирилл так и делает, стесняясь своего шумного неприличного друга, но Вэл отвечает на возмущённые взгляды холодным спокойствием, а Мефу говорит с ядовитой сладостью: — А я-то гадал, зачем ты обрил голову. Готовимся к армии, рядовой Пожарский? — Так точно, капитан! Буду служить Родине верой и правдой, ртом и жопой, чем могу — тем помогу, a gdy Pomorze nie pomoże, to pomoże może morze, a gdy morze nie pomoże, to pomoże może las! — радостно отыгрывает Меф. — Тогда слушай мой первый указ, новобранец, — декламирует Валик. — Берегись. — Чего? — Конца эскалатора, — закатывает глаза Вэл, под руку ловя Мефа, когда тот, извернувшись впопыхах, едва не падает на пол. — Вот тебе и лесенка-чудесенка… — бормочет он, стряхивая со своего локтя пальцы Вэла. И это его совсем не задевает. — Это был белорусский? — спрашивает Вэл, когда слова уже почти выветрились из его головы, иностранные звуки сточились и сгладились. — Про Поморье? Не, польский-пшепольский. А что, понравилось? — Меф проскальзывает в двери подъехавшего вагона, тут же смещаясь к противоположным створкам и прислоняясь к стеклу, умоляющему к нему не прислоняться. — Откуда ты знаешь польский? — интерес в голосе Вэла надёжно спрятан за безразличием. Пренебрежением: «Откуда такому, как ты, что-то вообще может быть известно?» — Я и не знаю, я всего лишь коллекционер: фольклорист-мусорщик, подбирающий из языков скороговорки да маты. Когда-нибудь я открою свой магазинчик речевых безделушек. На витрину выставлю лучшее, но под секретным люком будет дверь в подвал, где у меня найдётся всякое запретное и извращённое, и люди будут приходить ко мне под покровом ночи, лбы в испарине, руки дрожат, они будут нервно озираться по сторонам, спрашивать: «Мне бы… Венгерского… Обсценного, с нотками флюра». И я буду шептать им на ушко всякие скабрезные непристойности, — Меф хихикает, как заговорщик, растекаясь по поручню, как бескостное чудище, не человек, а чехол от человека. Вэл думает о том, что, если бы не влюбился в него раньше, влюбился бы сейчас. Из-за лавочки лингвистических изысков, из-за мысленной коллекции чужеземных культур. — Я даже придумал парочку скороговорок сам, хочешь послушать? У Валика на языке крутится лаконичное: «Увольте», но он разбивает зубами ядовитую капсулу, как и положено пленным. Он кивает. Меф улыбается так, что стерильный свет вагона кажется блеклым, незначительным. — Ледогрызку звали Рыска, люто грызла Рыска крыску. Не догрызла Рыска крыску — сгрызла крыска ледогрызку, — на одном дыхании тараторит Меф, с таким усердием проговаривая «р», будто Вэл — логопед-экзаменатор. — Ну как? — В лучшем случае посредственно, — Вэл распределяет похвалу щепетильно, экономно, как масло после войны. Мефу придётся довольствоваться малым, стоять в очередь за талоном на ласку, заботу, нежность. Запасы Валика не бесконечны. Правда, он и сам не знает объём ресурсов — он не прикасался к ним годами. Складировал мягкосердечность в чулане, в темноте, в холоде. Возможно, его запасы просрочены, их покрыла любовь, как плесень, их погрызли мыши, или крыски, Рыски, ледогрызки… Меф, не ждавший от Вэла ничего другого, смешливо фыркает, прижимая к груди гитару. Струны чёткими линиями врезаются в ткань его толстовки, и смотреть на это больно. — Ты её расстроишь, — замечает Вэл. Негоже носить инструмент без чехла. Даже такого ветерана — поцарапанного, искалеченного, с потрескавшимся лаком, в наклейках-заплатках. — Она пожизненно расстроена. Это называется хроническая депрессия, — говорит Меф. — Сначала я грешил на минорно-мажорное биполярное расстройство, но нет, не оно. — Ты умеешь играть? — Ты умеешь, — пожимает плечами он, по очереди касаясь большим пальцем подушечек остальных четырёх. — Мозоли, помнишь? Вэл помнит. Они были в Сомниуме, на лугу, и Пепел дремал в высоких травах, и Меф растворялся в ветре, одурманенный наркотиком, и он рассматривал его пальцы и нёс всякую чушь про флейты, органы, скрипки… Он не мог поверить, что Вэл играет на гитаре, потому что гитара поёт в переходах, в походах, в дороге, у костров, на проспиртованных кухнях. Гитара поёт хрипло, прокуренно, честно. Меф не мог ему поверить, но запомнил. Меф не взял с собой ничего, кроме этой гитары, на которой он сам играть не умеет, зато умеет Валик. — Я никогда не летал на самолёте, но там ведь можно играть на гитаре? В поездах можно, — Меф нестройно бренчит струнами, и пассажиры косятся на него, но раздражённые взгляды тают под светом его улыбки. Вэл с ужасом понимает: они готовы простить ему всё. Это страшное оружие — его улыбка. С ней он из маргинала и хулигана превращается в проказливого мальчишку. Если Меф зарежет его здесь, под пристальными взглядами десятка свидетелей, они пожурят его, легко качая головой: «Чем бы дитя ни тешилось». Понимает он вот ещё что: Меф уверен, что они едут в аэропорт. Что билеты в кармане Вэла неземные, необыкновенные. Мефу, конечно же, невдомёк, что Валик в любом случае не смог бы оформить их без паспортных данных, потому что Меф никогда не летал. Вэл беспомощно сжимает руки. Он хочет этого слишком сильно. Хочет подарить Мефу его первые облака, его первый рассвет на уровне неба. Хочет уступить ему место у иллюминатора, хочет закатывать глаза на его ребяческую восторженность, когда он прижмётся носом к стеклу, чтобы увидеть момент, когда шасси отрываются от взлётной полосы. — Мы полетим в бизнес-классе? Нам выдадут ужин в специальной коробчонке? А чекушки? Там будут чекушки? Вэл чувствует себя так, словно ему надо не просто отобрать у ребёнка конфету, ему надо этой конфетой его прибить. — Мы едем на вокзал, — произносит он настолько сухо, что во рту остаётся песчаный привкус пустыни. — Я зна-а-ал! — улыбки на лице Мефа так много, что вся она не помещается, плещется через край. — Я знал, что ты не устоишь перед поездатой романтикой! Дай угадаю: ты выкупил для нас целое купе, а? Чтобы всю ночь меня шпили-вилить, рельсо-шпалить, гром гремит, вагон трясётся, это Валик там ебётся… — На автовокзал, — выдавливает Вэл. Отобрать у ребёнка конфетку — это совсем не то же, что отобрать у ребёнка надежду. — Ты арендовал для нас целый автобус?! Валик мрачно думает о том, что стоило всё же пережить унижение там, в Питере, попросить взаймы, потребовать аванс, заложить квартиру. Надо было продать почку и снять частный самолёт. Почка необязательно должна быть его собственной, в конце-то концов. Вэл примиряет раздрай в груди, примеряется к словам. Когда он начинает говорить, его голос сочится садистским высокомерием: — Драматичные сучки не заслуживают бизнес-класса. Пусть Меф думает, что это его наказание. Что своим поведением он подписал себе приговор. Что нельзя исчезнуть посреди разговора, заставить человека сорваться и примчаться в другую страну, а потом надеяться на особое отношение. Пусть думает, что Вэл — не случайный прохожий, готовый всё ему простить за одну лишь улыбку. Меф оценивает его долгим взглядом. — И ты готов мириться с дешманским автобусом, лишь бы меня помучить? Вот это самоотдача, Валь, вот это я понимаю! А ты понимаешь? Ты ведь понимаешь, что на твою долю страданий выпадет куда больше, чем на мою? — Я готов стерпеть розги, если на каждую сотню ударов плетью ты получишь хотя бы один, — бесстрастно замечает Вэл, пристально следя за изменениями в выражении лица Мефа. Чует ли он его фальшь? Понимает ли, что вместо «хотя бы» там должно быть «лишь»? — А говорят, романтика умерла, — Меф цокает языком. Они меняют ветку и выходят на следующей. Простая безыскусность минского метрополитена кажется Вэлу смехотворной. Заблудиться в двух с половиной линиях невозможно, и уж тем более это невозможно для него. С картами он всегда был на «ты»: пришлось выучиться этой фамильярности, держа в голове топографию Сомниума. Привокзальная площадь Минска похожа на любую другую привокзальную площадь. Хаотичные скопления людей начинают приобретать закономерность, если приглядеться: стайка курильщиков на специально отведённом квадрате, зависшие у табло отправлений путешественники, сверяющие билеты с расписанием, выискивающие клиентов таксисты. — У нас есть ещё три часа, — объявляет Вэл, проверяя реакцию Мефа: не станет ли возмущаться времени, что Валик выкрал у него и Кирилла для себя? Но Меф лишь рассеянно кивает, шагая к куда менее заметному зданию автовокзала, пристроившемуся к боку своего старшего железнодорожного брата. Вэл не спрашивает, чем они займутся и как скоротают время. Это неважно. Меф сам по себе процесс, сам по себе занятие, любая статика превращается в динамику от одного лишь его присутствия. На что бы он ни захотел потратить время — Вэл не станет протестовать. В конце концов, это город Мефа. — Тётя-тётя кошка, выгляни в окошко, есть хотят котята, ты живёшь богато… — запевает Меф, направляясь к закусочной, сомнительность которой утверждается одной лишь её привокзальностью. Вэл знает золотое правило путешественников: не есть шаверму на вокзале. Торговцам на станциях можно не заботиться о репутации, потому что все их клиенты по умолчанию временные, одноразовые, и, если кто-то отравится чебуреком, — ничего страшного. Всё равно он не вернётся. Но Меф, очевидно, плевать хотел на вопиющее нарушение санитарных норм, на подозрительные пятна на прилавке, на повара без перчаток. Желудок Мефа, наверное, выдержит и цианистый калий, и мышьяк, и даже кулинарные изыски Валика. Вэл покупает ему шаверму («Это шаурма, Валя, ша-ур-ма»), нервно замирая, пока бездушный аппарат считывает данные его карты. Лишь бы хватило. — А ты не будешь? — с набитым ртом интересуется Меф, игнорируя брезгливые взгляды Валика. — Если бы я решил покончить жизнь самоубийством, то, уверяю тебя, выбрал бы менее болезненный и тошнотворный способ. В животе урчит, но Вэл надеется, что Мефу этого не слышно. — И что бы ты выбрал? — беззаботно спрашивает Меф. Вымазанный майонезом кусок салата свисает с краешка его рта, и Вэл лелеет надежду, что этот изъян в конце концов перевесит чашу весов, что-то щёлкнет в груди, и он поймёт: «Не-а. Не стоит это того. Не люблю». Но Меф облизывает губы, и надежда исчезает вместе с салатом. «Тебя», — думает Вэл. — Ничего, — отвечает он бескомпромиссно. Обсуждать это с Мефом кажется опасным. За двери, которые открывает разговор о смерти, Вэл не хочет заглядывать. — А, ты, верно, собираешься умереть в сто восемнадцать лет на горе злата, сморкаясь в купюры и оставляя за собой шлейф из родовых проклятий. Из тебя выйдет премерзкий старикашка, Вэл Винтерс. Валик оставляет эту реплику без ответа, пытаясь представить Мефа старым. Не выходит. Совсем не выходит, и Вэла это пугает: воображение нечасто подводит его. Иногда он думает о старости, и это приятные мысли. Будущее рисуется приглушённым теплом акварели, мягким светом, преломляющимся сквозь витражные окна. Там всегда камин и винтажный табурет для ног, обитый королевским бархатом. Фолианты на полках. Седина в волосах. Шёлковый халат. Неизбежность тихой и мудрой старости никогда не лежала на плечах Вэла бременем. Он готов встретить её с достоинством, насладиться каждым днём мирной рутины. Сидя в одиночестве у потрескивающего очага, он будет смаковать воспоминания, запивая их сладость терпким вином. Заедая их горечь цукатами. Но даже в самых смелых его фантазиях Меф остаётся за гранью реальности, остаётся мальчишкой во сне. И мысль эта настолько прочно укоренилась в его голове, что Вэл не сразу замечает бьющуюся жилку тревоги. Чтобы подавить её, задобрить, приласкать, он выдавливает из себя как можно безразличней: — А какой старик вышел бы из тебя? Меф, кажется, задумывается. На лице его появляется растерянность, сглаживающая мимику, как волна, растекающаяся по берегу и слизывающая всю шершавость песка. Он, похоже, никогда об этом не думал. Вэл напряжённо ждёт ответа. Ждёт беспечного: «Старость не входит в мои планы, я умру молодым». Или, может, Меф отшутится, нарисовав образ алкаша под забором. Но он говорит задорно и воодушевлённо: — Я хочу стать местным сумасшедшим. Городской легендой. Притчей во языцех. Буду ходить с бубном по улицам и призывать дождь, заведу себе ручного хорька, уйду к цыганам, заменю все зубы на золотые, буду грозить летающим машинам клюкой. Поселюсь на старой голубятне, соберу банду из местной шпаны, выучу пару фокусов и буду обыгрывать всех в домино. Отращу себе бороду до колен, вплету туда колокольчики, чтобы меня прозвали «Бубенцовым дедом». Натаскаю хорчишку воровать кошельки, повешу на шею ожерелье из свиных ушей, чтоб было, что жевать. Отправлюсь скитальцем по миру, буду слать тебе открытки с таинственными угрозами. Как дойду до Ниццы, или где ты там осядешь, загляну к тебе на огонёк… Или, знаешь, я всегда хотел отправиться на край света, куда-нибудь в Сибирь и… «Маленький домик, русская печка, пол деревянный, лавка и свечка», — он переводит лукавый взгляд на Валика. — «Котик-мурлыка, муж работящий – вот оно, счастье…» — «Нет его слаще», — тихо договаривает Вэл, просто чтобы не оставлять песню без конца. Витражи в его голове с треском разбиваются. Стройные ряды личной библиотеки умещаются на скромных покосившихся полках. Ажурная резьба камина исчезает за чугунной затворкой деревенской печи. Блаженная тишина высокогорья дробится под мерными взмахами топора, колющего дрова. Валик прогоняет фантазию, пугаясь того, как ярко разгорается что-то внутри. Ещё чуть-чуть, и он обожжётся. Ещё чуть-чуть, и образ выжжет на его сердце клеймо. Он моргает, позволяя реальности проявить себя. Зал ожидания, металлические сиденья, скучающий народ вокруг. Под рёбрами трещит огонёк печи, и Вэл с усилием заливает уголья рационализмом. Меф отодвигает от себя гитару и закидывает ноги на сиденья, ложась Валику на колени так, будто не видит в этом ничего противоестественного. Вольности. Слишком много вольностей. Вэл не знает, куда деть руки. Он мог бы запустить пальцы в волосы Мефа, но теперь они слишком короткие, теперь любое касание будет слишком близким к коже, слишком личным. — Почитай мне свою эту книженцию, — просит Меф, прикрывая глаза. Он ёрзает, устраиваясь, и Вэл тяжело сглатывает. — Ты и так знаешь нашу историю, — говорит он, скользя взглядом по спокойному лицу Мефа. Шрам возле уха, неразогнанный митинг веснушек у носа, пропущенное пятнышко щетины под челюстью. — Хочу услышать твою версию. — У меня нет с собой книги. Меф весело вскидывает брови, лениво приоткрывая один глаз. — Есть такая штука, Валечка, называется всемирной паутиной, говоря проще — интернет. Ты удивишься, что можно найти, бороздя его просторы… — Даже твоего скудоумия должно хватить, чтобы понять: пиратские сайты лишают авторов законной прибыли. — Ах, так вот почему мы не летим бизнес-классом! Всё из-за пиратства, проклятый «loveread» тебя ограбёжил! — он смеётся, и Вэл чувствует его смех дрожью на своих бёдрах. — Не выпендюливайся, а? Ты-то уж точно имеешь исключительно хозяйское право на бесплатное прочтение. Засудим интернет в другой раз. Вэл сдаётся слишком быстро, почти без боя. Всё потому, что это уж слишком напоминает воплощение дерзкой мечты: зачитывать строки своей книги её главному герою. Подобная власть опьяняет. Он жмёт на первую же ссылку, открывая самое начало «Хроник». — «Глава первая, — зачитывает Вэл. — Рябь зеркал». — Вот тебе обязательно делать такой сексуальный голос? — ворчит Меф. — Это… это мой обычный голос. — М-м. Вэл убирает выбившуюся прядь за ухо, игнорируя жар кожи там. — «Каменные стены Лунного Сердца хранили в себе множество тайн. Некоторые из них проступали трещинами, дразня своей мнимой доступностью. Другие же обвивали замок тугими лозами, отпугивая неосторожных искателей острыми шипами. Третьи не были заметны человеческому взгляду, но глубокой ночью их можно было услышать в невесомой поступи, в тихом плаче, замурованном в Южной башне. Четвёртые хранились под могильными плитами королевской усыпальницы. Пятые веками пылились между страниц, в узорах беспокойных признаний чернил. Но были и другие секреты — опасные, неуловимые. Они таились в углах зеркал. Они ждали своего часа в ножнах, на лезвии заточенных кинжалов. Их цедили по капле из цикуты. Они стыли шёпотом на губах придворных, замолкающих, стоило юному принцу появиться в дверях…» — Это ты? Ты юный принц, да? — хихикает Меф. — Ваше высочество. Вэл безмолвно приказывает ему заткнуться, и Меф покладисто закрывает рот на замок, выбрасывая невидимый ключ через плечо. — «В свои тринадцать лет Вэл Винтерс знал о заговорах больше, чем многие правители на закате своих дней. Он готовился к нему. Он знал о смуте, предчувствовал скорую развязку». — Божечки-кошечки, я ведь помню тебя тринадцатилетним пиздюком! У тебя была гоголевская карешка. С ровным пробором, — Меф давится смехом, утыкаясь Вэлу в живот, и тот напрягается, чувствуя тепло его дыхания сквозь кашемир водолазки. — Ты был худющим и длинным, как ебучая сколопендра, и… — У тебя была стрижка под горшок, — злорадно напоминает Вэл. — Эй, я рос в церкви! У тебя такого оправдания нет. «Я рос в детдоме», — думает Валик, но вслух этого, конечно же, не произносит. — «И всё же он не мог до конца осознать, не мог поверить, что предательство близко. Стены Лунного Сердца больше не казались ему защитой, они стали тюрьмой. Он был принцем, единственным наследником, и он был заключённым, ожидающим своего приговора. Почтительная дерзость взглядов, которые бросали на него придворные, холодила кровь…» — Когда уже будет про меня?.. — Скоро. Вэл раздражённо возвращается к месту, на котором Меф его снова прервал: — «Почтительная дерзость взглядов, которые бросали на него придворные, холодила кровь. Иногда Вэлу чудился смех за спиной. Иногда он слышал шаги у своих покоев. Иногда — и в этом он готов был поклясться — стражники мешкали, когда он приказывал им отчитаться о смене караула. Время текло всё медленнее с каждыми сутками, дни сливались с ночами, друзья – с врагами. Лёжа в своей постели без сна Вэл гадал: когда же? Ему даже хотелось, чтобы это уже свершилось, он с иронией торопил заговорщиков. Ну же. Смелее. Но кем бы они ни были, их сковывала трусость. Они выжидали. Прятались. Зловещим предчувствием пропитались ковры и портьеры, оно дрожало в огоньках свеч, крылось в перезвоне столового серебра. Вэл спрашивал себя: чего они ждут? Он задавался этим вопросом вновь и вновь, пока истина не обрушилась на него осознанием. Всё это время он ставил вопрос неверно. Кого они ждут? — Меня! Меня родимого! — ликует Меф, и Вэл вздыхает. — Тебя. «Слухи об Избранном распространялись по городу пожаром, вот только никто и не намеревался его тушить. Напротив, челядь подкидывала дрова в огонь, кормила пламя ликованием. Предатели, крысы, изуверы, они отвернулись от своего законного принца, предпочтя ему самозванца. Говорили, он зовёт себя Мефиусом. Говорили, языки огня охватывают его клинок…»

***

Они едва не опаздывают на автобус. Но не потому, что увлеклись историей (Вэл внимательно следил за временем, не выпуская из рук контроль), а потому, что водитель отправил их к кассам, переоформлять билет в соответствии с паспортными данными Мефа. В итоге им приходится протискиваться по узкому проходу под неодобрительными взглядами ожидающих их пассажиров. Меф закидывает гитару на верхнюю полку и пытается проскользнуть на сиденье первым, но Вэл останавливает его властным жестом. — Драматичные сучки не заслуживают места у окна, — тянет он, оставляя Мефу место у прохода. — Ты мог просто попросить, знаешь. Слышал про волшебное слово? — Абракадабра, — скучающе отмахивается Вэл, пытаясь устроить свои длинные ноги в узком пространстве. Колени упираются в спинку переднего кресла, и Меф мерзко хихикает, сбрасывая с ног кроссовки и скерщивая ноги по-турецки. Его бедро касается Валика, и он для вида отпихивает его несколько раз, прежде чем смириться. Автобус грузно трогается, и Вэл на секунду ловит себя на мысли о нереальности происходящего. Он в Минске — пока ещё в Минске — вместе с Мефом. Настоящим, из плоти и крови, и он останется таким же настоящим, когда Вэл уснёт и когда проснётся. Он не исчезнет с рассветом, он не герой его книги, не призрак в его снах, не абонент по ту сторону сообщений. — Давай играть в города, — предлагает Меф, выдёргивая его из путаницы в голове. Конечно же, он из тех, кто считает, что дорогу надо чем-то скрасить, будто дорога нуждается в этих излишествах. А может, он просто слишком долго молчал, слушая «Хроники». Может, слова скопились в его горле, и теперь их надо выплеснуть, чтобы не подавиться. — Хотя нет, в города скучно, тучно, неразлучно, твой мозг надо эксплуатировать по полной, не станешь же ты варить пельмехи в адронном коллайдере, нет, мы будем вспоминать стишки, напряги свои извилины, Валюшок, я в этом деле мастер! Итак, начнём с простого, дадим твоему мотору завестись, разогреться, раскочегариться… Начнём с классики, со светоча русской поэзии, с Сашеньки Пушкина, ты готов? «Я помню чудное мгновенье…» Вэл фыркает: слишком просто. Он лениво декламирует: — «У каждого мгновенья свой резон, свои колокола, своя отметина…» Меф даже не задумывается, с готовностью подхватывая: — «Гулко ходит колокол, Пляшут колокольцы, Словно рассыпаются Несвязанные кольца». — «Скажи, кольцо, как друг иль как злодей Ты сжало мне трепещущую руку?..» — «Руки милой — пара лебедей — В золоте волос моих ныряют…» — «Белый лебедь, лебедь чистый, Сны твои всегда безмолвны». — «Безмолвный призрак в терему, Я — чёрный раб проклятой крови…» Вэл думает о том, что может делать это вечно. Этой дуэли необязательно заканчиваться, они могут перекидываться отрывками до зари, пока не подведёт память, пока не иссякнет поэзия. Победителя не будет, потому что он не умеет сдаваться, а Меф — проигрывать. В кои-то веки Вэлу не хочется знать, кто из них лучше. Ему достаточно того, что брови Мефа забавно хмурятся, когда он на секунду задумывается над следующей строкой. Ему достаточно подначивающей улыбки, когда настаёт его очередь ломать голову. Ему достаточно того, что Меф придумал эту игру только для них двоих, потому что больше никто в целом мире не нашёл бы эту глупость развлекательной. Потому что Вэл единственный, кому Меф может бросить вызов. Когда они выезжают на магистраль, водитель выключает лампы, и единственным источником света становятся робкие диоды на полу, слабо мерцающие синевой. Пассажиры медленно готовятся к неуютному сну, ворочаются, гасят экраны телефонов, и Вэл неосознанно переходит на шёпот, когда зачитывает Батюшкова в ответ на Бродского, к которому обращается Меф. Ещё через полчаса Валик от безысходности начинает цитировать Байрона в переводе, а Меф опускается до частушек, а потом и вовсе переходит на современные песни. Вэл уверен, что половину строчек Меф выдумывает на ходу, но это не имеет значения. Мало что имеет значение сейчас, когда мимо окна проносится ночь, а на языке вертятся слова Гумилёва: — «Когда я был влюблён (а я влюблён Всегда — в поэму, женщину иль запах)…» — «Мне страшно быть влюблённым, страшно — в вас»… — делает свой ход Меф, и до Вэла доходит не сразу. Это его стихи. Меф бесстыже цитирует ему его же стихи. Валик, до этого задумчиво смотревший в окно, резко поворачивается, ожидая встретиться со шкодливой улыбкой. Но Меф смотрит на него откровением, таинством. Ожиданием. Меф читает его взгляд, словно он — Священное писание, словно он знает его наизусть, но ему просто нравится пробовать строки на вкус. Что-то томное, тягучее разливается между ними, заполняя воздух, заменяя его собой. Меф подбирается, и Вэл узнаёт этот жест: он видел его десятки раз, перед тем как отразить удар. Вот только Меф не собирается с ним сражаться. Он опускает ладонь Валику на щёку, и его пальцы неожиданно холодные. Может, всё дело в том, как горит его собственное лицо. Вэл запоздало понимает, что ничего не знал о касаниях Мефа до этого. Их сбивчивые ласки во сне кажутся теперь плоскими набросками на бумаге. Невысказанной мыслью. Образом в голове, ничего общего не имеющим с реальностью. Он перехватывает запястье Мефа, встречая вязкую истому его взгляда предупреждением. — Драматичные сучки не заслуживают поцелуя? — с дразнящей улыбкой спрашивает Меф. — Мы не будем целоваться в чёртовом автобусе, — шипит Вэл, отнимая его руку от своего лица. Их первый настоящий поцелуй должен случиться иначе. Пусть это блажь, пусть глупая прихоть, пусть… Но он хочет сделать это иначе. На своих условиях. Без храпа на периферии, без запинок из-за неровной дороги, без необходимости держать себя в руках, держать в голове осознание публичности, близости сонных незнакомцев. — Почему нет? Вопрос заводит Вэла в ступор своей простотой. Меф не развивает его в долгую тираду, не потрошит семантику, не выуживает из него вязь слов, не растекается мыслию по древу. Его вопрос лаконичен, как удар. Не в бровь, а в губы. Почему нет? Потому что… Нет. Просто нет. Нет, они не вываляют этот момент в обыденности, не вплетут в убогость обстановки. Этот момент Вэл будет помнить до конца своих дней, это его он будет прокручивать раз за разом, лёжа в постели, и он не хочет, чтобы трепещущие крылья бабочек в его животе остались грязным плевком на лобовом стекле грёбанного автобуса. Если Меф свалит вину на его пуританскую чванливость, Вэл переживёт. — Мы не будем делать это здесь, — произносит он, демонстративно отворачиваясь и закрывая глаза. Сердце разочарованно бросается на прутья своей клетки — с ним так просто договориться не выйдет. — Не знаю, как ты, а я собираюсь выспать из этой ночи всё, что смогу. — Около носа вьётся, а в руки не даётся… — ворчит Меф. — Это чутка ебануто, не находишь? То, что мы сейчас заснём и встретимся во сне. А когда откроем сомкнуты негой взоры, то снова окажемся вместе. Святой Хуёсий, да мы ж заебём друг друга ещё до конца недели!.. — тихо смеётся Меф. — Мы с Тамарой ходим парой, долбоёбы мы с Тамарой… — Доброй ночи, — невозмутимо отвечает Вэл и даже не вздрагивает, когда Меф приваливается плечом к его плечу, взбивая его кости, как подушку. Мягкий ёжик его волос щекочет шею Валика, и он, не позволяя себе усомниться, опускает голову, прижимаясь щекой к макушке Мефа. Что ж, к такому и привыкнуть можно. В это можно врасти корнями. Он засыпает слишком быстро, успевая лишь мимолётно пожалеть о том, что не растянул это воспоминание, не продегустировал его как следует, позволяя вкусу проявиться на языке.

***

— Хэллоу, ёпта, — усмехается Меф, задорно подбочениваясь. Во сне волосы всё ещё обрамляют розовыми прядями его лицо. Почему-то на нём кольчуга. Почему-то на Вэле парадный доспех. — Ты заснул раньше меня, и это было твоей ошибкой, Валенок ты мой дырявый. Опасно засыпать, когда враг пригрелся на твоей груди. Вэл заставляет себя оторвать взгляд от сбитых костяшек пальцев, беспокойно тарабанящих по эфесу меча. — Что ты сделал? — спрашивает он с подозрительным прищуром. — Иди сюда, на ушко шепну, — улыбка растягивает губы Мефа в кривую линию. Не дожидаясь, пока Вэл приблизится, он сам подаётся вперёд, вешаясь на его плечо и жаром выдыхая: — Я подождал, пока твоё дыхание выровняется, расстегнул твою ширинку, поднял боевой дух твоего солдатика и… — Ты бы не посмел, — обрывает его Вэл. Понимает: посмел бы. Меф бы посмел. — Валюнь, ну разве так благодарят за минеты? Давай я тебя научу: «О, Мефушка мой лапочный, мой сказочный, ненаглядный, не…» — Ты не… Меф играет бровями. Вэл сжимает пальцами виски, крепко зажмуриваясь. Ему надо проснуться, ему надо проснуться, ему надо…

***

Меф сдавленно ржёт, пряча лицо в сгибе локтя. Валик смотрит вниз, пытаясь найти в складках одежды подтверждение или опровержение… — Да не теребонькал я твой стручок, святая ж ты простота, — надрывается Меф, и Вэлу приходится с силой пихнуть его локтем под рёбра, чтобы он не перебудил весь автобус. — Это шуточка-хуюточка, разыграли дурачка на четыре или пять. Сорок девять, ага. — Идиот, — огрызается Вэл устало и трёт лицо, пытаясь окончательно проснуться. А когда он отнимает ладони от лица, Меф его целует. Он смеётся Валику в губы, и это ужасный поцелуй, нескладный, неловкий, мокрый и с зубами. Меф смеётся, и Вэлу приходится сжать грубую ткань его толстовки в кулаке и встряхнуть. Вытрясти из него эти дурацкие смешки. Вэлу приходится поцеловать его в ответ. У него просто нет выхода. Сердце реагирует с запозданием, и тут же срывается вниз, падает замертво, как свинцом налитое. Оно ухает где-то в животе, и это больно, это короткий взрыв и ударная волна, она дрожью прокатывается по позвоночнику, перебирая клавиши полномасштабным глиссандо. Их первый поцелуй случается где-то между. Между Минском и Питером, между сном и явью, между рядами автобуса, между смехом и злостью, между ними, только между ними. Меф прижимается ближе, насколько это возможно в тесноте сидений, опускает ладони Валику на щёки, и он вспоминает о том, что у него есть руки. Что его руки могут касаться Мефа, обнимать его, что это просто, это так просто — существовать только для того, чтобы обнимать его. Меф целуется толчками, с ритмом, с размером, в котором Вэл невольно узнаёт четырёхстопный ямб, который замедляется до дактиля, срывается в хорей… Строфа окончательно смазывается, когда Валик кладёт руку ему на затылок, сплетаясь с Мефом языками. Во сне их поцелуи были похожи на сражение. Честный поединок. В том, что происходит сейчас, нет никакой чести, как нет и войны. Меф целует его путешествием, приключением, экспедицией. Как исследователь, завороженный собственным открытием, он жадно ловит сумятицу бесконтрольных реакций, лёгкую дрожь, болезненное томление, капризную жажду близости. Вэл целует его молитвой, слов которой не знает. Порыв души, стремление к небу, познание высшей силы, благоговейное смирение с собственной ничтожностью. Поцелуи Мефа изменчивые, переливные. Только Вэл подстраивается под гекзаметр зреющего эпоса, как губы Мефа сминают его бесстыжей частушкой. Иногда они рассказывают сказку, иногда его дыхание ласкает смущённым сонетом. Меф целуется пожаром, стихийным бедствием, а в следующую секунду его огонь трепещет покорной свечой, тихой тайной, а после распаляется вновь, то вспыхивая опасным жаром, то позволяя понежиться в безропотном тепле укрощённого пламени. Вэл шумно втягивает воздух, когда пальцы Мефа пробираются под водолазку и скользят вверх по рёбрам. Они останавливаются всего на мгновение, глядя друг на друга с осоловелой дикостью, а в следующий миг Меф уже приподнимается на сиденье, перекидывая ногу через колени Валика. — Что ты… Меф целует его, подавляя безнадёжную попытку сопротивления. Теперь он сидит на нём верхом, и если кто-то… Если… Вэл оглядывается по сторонам. Салон автобуса осуждающе безмолвствует. Ближайшие соседи спят, неуклюже умостившись в креслах, где-то впереди тускло светит экран: кто-то смотрит фильм. — Всем похуй, — шепчет Меф, и его «похуй» рябью горячего дыхания проходится по чувствительной коже под ухом. — Поверь мне, всем феерически насрать, чем мы тут… Он бросает фразу на полуслове, словно она ему наскучила, и вместо продолжения целует Валика в уголок губ. Вэл прикусывает его губы, и Меф торжествующе мычит, толкаясь навстречу. Его пах прижимается к животу Вэла, и он нарочно, он нарочно елозит на его коленях. Валик комкает пальцами толстовку на его боках, не зная, притянуть его, оттолкнуть, сбросить… — Ну что, что они нам сделают?.. — смеётся Меф, и Валик сдаётся, потому что он, похоже, больше никогда не сможет сопротивляться этому его смеху. — Не выгонят же они нас из автобуса.

***

Их выгоняют из автобуса. Шея Вэла всё ещё горит стыдом и унижением, даже когда свет фар растворяется в ночи, даже когда ночная прохлада студит кожу. — Я тебя ненавижу, — сообщает он Мефу, не глядя на него. Ночь пахнет асфальтом и лесом. В ушах всё ещё звучит: «Ебучие пидорасы», сплюнутое водителем им под ноги. — Эй, ты не можешь перекладывать на меня вину за этот гомофобный мир… — Это не гомофобный мир врезал водителю, а ты, — цедит Валик. Паника плещется внутри назревающим штормом, но пока он всё ещё может сдерживать её. Главное — не думать о том, что они брошены чёрт знает где. Среди ночи. Без денег. — Да он сам напросился, бог мне в свидетели! «Бог нам в помощь», — мрачно думает Вэл. Он несколько раз сжимает и разжимает кулаки, пытаясь собрать мысли в подобие строя. Пытаясь заставить мозг работать. Меф щёлкает зажигалкой, закуривая, и Валик раздражённо выбивает сигарету из его пальцев. Перед глазами заевшей плёнкой крутится суматошная сцена. Вот просыпается сосед слева, вот поднимается шум, вот Меф лезет в драку. Автобус останавливается, водитель грузно проталкивает свою тушу сквозь ряды, ему вслед оборачиваются заспанные лица. «Да я вас выкину нахуй, педики ссаные!» «Не имеете права», — говорит Вэл. «Поговори мне тут!» «Я буду жаловаться», — говорит Вэл. Кулак Мефа врезается в рожу водителя. «Всего доброго», — говорит Вэл. — Не горюнься, Валюш, — Меф пихает его плечом. — Думай об этом как о незабываемом опыте, как об увлекательном приключении! Готов поспорить, ты никогда не катался стопом, так я тебя научу. Смотри, встаёшь в позу пособлазнительнее, с оттенком лёгкой доступности… Не шлюховатости, не перегибай! Вытягиваешь руку с большим пальцем кверху, так ты говоришь водителям: «Всё супер! Во!» Теперь остаётся лишь ждать. Ждём, ждём, ждём… Терпения, Валя, терпение и труд всё пересрут. — Никто не подберёт двух парней на трассе в два часа ночи. — А если я разденусь? — Меф игриво ухмыляется, будто это какая-то шутка. Он даже поддевает пальцами края своей толстовки, но Вэл грубо шлёпает его по рукам. Мимо, не останавливаясь, проносится фура, и их едва ли не сдувает с обочины оглушительным рёвом колёс. Бесполезно. Никто не подберёт их. А даже если поберёт, Вэл не рискнёт сесть в машину к тому, чей мозг достаточно отбит для такого. Он перекидывает ногу через невысокий забор, совсем не грациозно сползая по скользкой траве в кювет. Меф горным козликом скачет следом. Полноценным козлом, чего уж там. Подлесок кажется в темноте мрачными дебрями, дремучими и зловещими. — Поверить не могу, — шипит Вэл. — Я провёл с тобой меньше суток, а уже выживаю в глухой тайге. — Не парься, Вэлчик, я тебя в беде не оставлю. За мной как за стеной, со мной не пропадёшь, я тебя прокормлю, я тот ещё добытчик, вот как размахнусь ручищей богатырской, как повалю осинушку, как натяну тугую тетиву… Тебе что больше по вкусу: бельчатина, зайчатина? Мефятина? — он развязно облизывается, и Вэлу приходится заковать себя в ледяную зиму, чтобы не влепить Мефу затрещину. Им надо продержаться до утра. Дневной свет отрезвит его, и он решит, что делать дальше. Дойти до ближайшей заправки. Позвонить Косте. У Кости минивен и Опель, выставленный на продажу. Он будет припоминать это Валику до конца жизни, но он приедет. Высмеет его, но приедет. Отлично, превосходно, у него есть план. У него всё под контролем. Вэл выдыхает чуть свободнее, оглядываясь на хруст сзади. Меф деловито ломает ветку о колено. — Для розжига, — поясняет он, подбирая ещё одну корягу. Костёр им действительно не помешает: зябкая ночь уже пробирается сквозь одежду. Вэл прислоняется к дереву, складывая руки на груди, и скептично наблюдает за вознёй Мефа. Он выглядит так, будто знает, что делает. Складывает ветки шалашом, пропихивает под них сухую кору, комкает пустую пачку из-под сигарет, щёлкая зажигалкой. Огонь занимается охотно, послушный желаниям Мефа. — Ты гори, костёр, гори, смолы вешние вари… — приговаривает Меф, довольно глядя на творение своих рук. Убедившись, что пламя не собирается гаснуть, он поворачивается к Вэлу, улыбаясь. Ну вот чему он улыбается? Чему тут, чёрт подери, можно улыбаться?.. — Не дуйся, Валь. Иди сюда лучше. Валик качает головой, отталкиваясь от дерева и неторопливо подходя ближе. Меф с оханьем падает задницей на землю, призывно протягивая руку. — Я не собираюсь сидеть на голой… Вэл замолкает, потому что Меф уже стягивает с себя толстовку, небрежно бросая её на землю рядом с собой. Тёплый закатный свет костра дрожит на лакированном боку гитары, которую Меф протягивает Вэлу, как только он устраивается у огня. — Дерзай, маэстро, — и снова эта улыбка. Меф так доволен происходящим, что у Вэла закрадывается мысль, не спланировал ли он это всё заранее. Но нет, Меф не планирует ничего, ему куда свободнее дышится в импровизации. Валик трогает струны рассеянным перебором, морщась нестройному звучанию. Подкручивает колки долго, скрупулёзно, пока наконец не остаётся довольным. Пальцы сжимаются на грифе, поглаживая лады. Он берёт несколько случайных аккордов, давая себе время на раздумье. Он не станет петь, но знает, что Меф подхватит слова, когда узнает мелодию. А он узнает, потому что в голове Мефа тысячи песен, в голове Мефа целая радиостанция. Струны врезаются в пальцы, давя на мозоли, но всё это отходит на второй план, на третий, десятый, когда Меф тихо хмыкает и начинает петь. — Когда пройдёт дождь — тот, что уймёт нас, Когда уйдёт тень над моей землёй, Я проснусь здесь; пусть я проснусь здесь, В долгой траве, рядом с тобой. Вэл прикрывает глаза, осторожно выдыхая. — И пусть будет наш дом беспечальным, Скрытым травой и густой листвой. И узнав всё, что было тайной, Я начну ждать, когда пройдёт боль. Меф медлит, не спеша вступать на последнем куплете, слушает затянувшийся проигрыш, и Вэл понимает: он оставляет эти строки ему. Валик не умеет петь, никогда не умел. И он уж точно не доверяет своему голосу сейчас, когда в горле скребёт, а в груди щемит. Но Меф молчит. Меф молчит, уступая ему. Вэл сглатывает. — Так пусть идёт дождь, пусть горит снег, Пускай поёт смерть над густой травой. Я хочу знать; просто хочу знать, Будем ли мы тем, кто мы есть, когда пройдёт боль. Слова путаются в финальных аккордах, и он позволяет струнам звучать, не накрывая их ладонью. — Ты пиздецки фальшивишь, — шуршит Меф смехом, и Вэл откладывает гитару в сторону, чтобы поцеловать его. Когда они отрываются друг от друга, Валик находит себя на земле, лесной сор и труха путаются в его волосах, камень острым углом врезается под лопатку. Костёр с треском догорает, и Мефу приходится встать, чтобы наломать веток и накормить огонь. — Опаньки, грибочек! — радостно объявляет Меф, подбирая с земли что-то скукоженное и скользкое на вид. — Я же сказал, что прокормлю тебя, а я слов на ветер не бросаю, вот видишь, сейчас забацаем самый настоящий жульен, пальчики обкончаешь! Меф насаживает гриб на тонкую ветку, но не успевает сунуть её в костёр, как Вэл вырывает никудышный шампур из его рук и отбрасывает в сторону. — Ну и ладно, ну и пожалуйста, а вот я всё равно тебя прокормлю! — не унимается Меф, шаря по карманам. Спустя две пачки сигарет, пластиковый контейнер «киндер-сюрприза», пугающее количество пивных крышек и расколотый пополам йо-йо он выуживает из закромов неприглядно сплюснутый «Сникерс». — Стратегические запасы, — хвастается Меф, протыкая крошащийся батончик кончиком ветки. Шоколад тут же начинает стекать по бокам, падая в огонь, пока Вэл стоически провожает в последний путь свой единственный шанс поесть что-то сегодня. Но Мефу, пожалуй, не так уж интересно играть роль самопровозглашённого добытчика. Ему просто хочется что-то пожарить. Валик молча наблюдает за пляской костра, каждый всплеск которого жаром облизывает его щёки. Разморённый теплом и поцелуями, он наконец чувствует усталость этого бесконечного дня. Утром он впервые встретился с городом, в котором вырос Меф. Часом позже он выбирал мёд в церковной лавке. Меф держал его за руку. Меф показывал ему Минск. Меф лежал на его коленях, пока он читал ему «Хроники». Меф целовал его в автобусе, из которого их с позором вышвырнули. И теперь они сидят у костра и жарят «Сникерс». — Мне надо рассказать тебе кое-что, — говорит Меф, и что-то в его голосе заставляет Вэла напрячься. Сейчас Меф больше похож на мальчишку за прилавком медового ларька, чем на себя. Он неуверенно кусает губы, и Валик чувствует вскипающую в груди злость: нет зрелища более жалкого, чем неуверенный в себе Меф, более неправильного и неуютного. — Говори, раз надо, — отзывается он, заставляя голос растечься спокойствием. — Тебе это не понравится. — Мне не нравится ничего из того, что порождает твой грязный рот, — фыркает Вэл. Он кривит душой, и они оба это знают. — Я… — Меф мнётся. Уголёк, в который превратился шоколадный батончик, жалобно сползает в костёр, унося с собой кончик испепелённой ветки. — Я делал всякую хуйню. — Неужто, — саркастично тянет Вэл. — Никогда бы не подумал. Меф косится на него побитой псиной, и Валику хочется потуже натянуть поводок. — Я тут душу излить пытаюсь, прояви хоть каплю сочувствия, — неловко шутит он, проводя ладонью по бритому затылку. — Мы оба прекрасно знаем, что моё сочувствие, как и твоя душа, понятия скорее фантастические, нежели реальные. — Ага. Точно. Да, — сбивчиво кивает Меф. Это начинает надоедать. — Ближе к делу, Меф. Он ворошит палкой костёр, вскапывает землю, медлит, и с каждой секундой Вэл верит ему всё больше: что бы Меф ни сказал, это ему не понравится. — Есть один бар… — начинает он, подступаясь к сути осторожно, наощупь. — Бар, — сухо повторяет Валик. Может, ему стоит подтолкнуть Мефа, взбесить его, заставить слова просыпаться из его дырявого рта, взорваться петардами, фейерверками, ядерными боеголовками. Последствия они разгребут потом. Но вместо этого Вэл ждёт, просто ждёт и молчит. Он молчит, когда Меф беспорядочно описывает декорации, расставляет по местам бутылки и пепельницы. Он молчит, когда Меф, запинаясь и путаясь, перечисляет надписи на грязном кафеле туалета «Голубого вагона». Он молчит, когда Меф уговаривает самого себя: это деньги, просто деньги, ничего такого, услуга и оплата за неё, и звучит это хуже, чем есть, честно, Валь, на самом деле это так, хуйня из-под коня, яйца выеденного не стоит. Он молчит, когда Меф шутит про самую древнюю профессию, когда сдавленно смеётся: «Тебе это даже на руку, а точнее, на хуй, твой член в надёжных губах, первоклассное обслуживание, богатый опыт». Он молчит, когда его молчание отражается в Мефе. И когда тишина становится едкой, разъедающей, он тоже молчит. Невысказанные слова разлагаются в горле, и трупный яд мешается со слюной. — Ты злишься, — подмечает Меф. На Вэла он не смотрит. — Выдающаяся проницательность, — прохладно отзывается Валик. Добавляет резко, выпадом, ударом: — Разумеется. Разумеется, я злюсь. Меф вжимает голову в плечи, обнимает себя за рёбра и… Да бога ради. Вэл не собирается терпеть этот абсурд и дальше. — Спроси меня, — приказывает он. — Что?.. — Спроси меня, почему я злюсь. Губы Мефа приоткрываются в вопросе, во взгляде болезненно вспыхивает обида. Он верит, что Вэл собирается его наказать, унизить, утопить в чувстве вины. И надо же, он готов ему это позволить. — Почему ты злишься? — бесцветно спрашивает Меф послушным болванчиком. — Я ревную. Вэл разворачивается к нему всем корпусом, жёстко сжимает подбородок в пальцах. «Смотри на меня. Не отворачивайся. Не смей». Он ждёт, пока взгляд Мефа впитает эмоции, разлитые на поверхности его лица ядовитым нефтяным пятном. Ждёт, пока Меф осознает. — Смотри внимательно, Меф, — чётко проговаривает он. — Ты видел презрение на моём лице сотню раз, ты видел отвращение, разочарование, осуждение. Смотри внимательно. Что ты видишь? Говори. — Ты злишься, — тупо повторяет Меф. — Именно. Я злюсь. — Ты… просто злишься, — наконец-то до него доходит. Небо расползается по радужке, ясное, безоблачное небо. — Просто злюсь, — кивает Вэл. Он целует Мефа грубо и коротко — тот даже не успевает ответить. — Но почему?.. — Может, ты забыл, ослеплённый моей безупречностью, но я и сам далёк от невинности, — Вэл многозначительно приподнимает бровь в ответ на недоумение. — Я буквально пишу порно, Меф. Мой гонорар прямо пропорционален оргазмам, полученным дамами бальзаковского возраста, сметающих с полок эротические романы С. Нежинской. Меф не выглядит убеждённым. — Моя лучшая подруга спит с богатыми «папиками» с возраста столь нежного, что мои показания легко можно сшить в дело о педофилии. Меня сложно повергнуть в ужас постельными сплетнями. Удивление на лице Мефа можно трактовать двояко. Возможно, он просто в шоке от того, что у Вэла есть друзья. — Очевидно, — добавляет Валик желчно, — я не потерплю от тебя подобного впредь. Это наконец-то выводит Мефа из ступора. — Да я и не собирался, больно, блять, надо… Да и зачем мне это теперь, когда у меня самого есть своего рода, — он не сдерживает глупый смешок, — богатый папик. Я буду твоей содержанкой, можешь оплачивать мой честный труд едой, буду сосать тебе за борщи, буду борщить тебе за отсос, мы прекрасно засимбиозимся, а? Вэл устало сжимает пальцами переносицу. Занимающийся рассвет отдаёт ноющей болью в голове, наливается тяжёлой опухолью, давящей на черепную коробку. — У меня нет денег, — выдыхает он. — В смысле сейчас? — В смысле вообще. Вэл не открывает глаз, не поднимает головы, вслушиваясь в шорохи сбоку. У него нет сил бороться с тревогой, и он растворяется в ней, как в горячей ванне после долгого дня. Слишком долгого, если честно. — В общем, тут такое дело… — тянет Меф, вставая с земли и похлопывая Вэла по плечу. — Я вспомнил: у меня дела, столько дел — жуть, собака не кормлена, жена рожает, Рим горит. Пора мне, короче. Вэл чувствует, как начинают дрожать плечи. Смех поднимается из глубины, крошит закаменевшие лёгкие, шипящими барашками волн бодает рёбра. — Идиот, — качает головой он, поднимая лицо и врезаясь взглядом в улыбку Мефа. Она врезается в него в ответ. — Значится, мы оба бомжи, — Меф слишком уж доволен этим открытием. Он пропускает волосы Валика сквозь пальцы, накручивая тёмную прядь колечком. — Горький, «На дне». — У меня есть квартира и работа, моё дно выше твоего. Я, на секундочку, уважаемый член профсоюза детских писателей. — Уважаемый член, — со всей серьёзностью кивает Меф, протягивая руку и помогая Вэлу подняться с земли. — Я своё услышал. Он привстаёт на носочки, чтобы поцеловать Валика в щёку, и это могло быть очаровательным и трогательным, если бы сразу после этого Меф не укусил его за нос. Они выбираются из леса обратно на трассу, которая ничуть не оживилась к рассвету. Светлое затишье дороги, льнущей к горизонту, кажется почти что первозданным. Если конец света и случился этой ночью, а человечество оказалось стёртым с лица Земли, то они пропустили всё. Мимо. Просвистело — и ладно. — Выходит, никаких креветок с ананасами по случаю приезда, а? — ухмыляется Меф, переплетая их пальцы. Они идут вдоль обочины, гитара жалобно брякает, ударяясь о спину Мефа с каждым шагом. — Возможно, в морозилке найдутся вареники, — задумчиво хмыкает Вэл. — С картошкой и грибами? — С вишней. — Сойдёт, — пожимает плечами Меф. Вэл думает о том, что дворца, который он возвёл во сне, недостаточно. Он подарит Мефу дом: настоящий, осязаемый. Может, не дом, а домик, «маленький домик, русская печка»… Опустить бороду до колен он ему, конечно, не позволит, и уж точно никаких золотых зубов в его смену, но вот хорёк… Насчёт хорька ещё можно подумать. Хорёк пока на испытательном сроке.