Сомниум

— Не разговаривай с ним обо мне. И о себе тоже. И о снах. И… Лучше вообще с ним не разговаривай, — со вздохом заканчивает Валик, помешивая кофе в бумажном стаканчике. Грязная паскудная нищета на захолустной заправке налипает на его кожу, пробирается под рубашку, чешется и зудит. Ему хочется снять с себя тело и забросить в стиралку. Ему кажется, что, если сжать свою руку чуть сильнее, чем следует, из пор начнёт сочиться экзистенциальная тошнота. Будь у него с собой бумага и чернила, он затмил бы Джойса. Четыре часа назад он разбудил Костю ранним звонком и попросил приехать забрать их с Мефом. Друг согласился слишком легко: то ли потому что Вэл раньше его ни о чём не просил, то ли попросту попался на крючок этого интригующего «мы»: «Мы застряли на полпути из Минска в Питер. Нас выгнали из автобуса. Не спрашивай». Валик знает, что спрашивать Костя будет. Он и едет-то небось не за Валиком, а за ответами. — Может, мне вообще притвориться глухонемым? Я знаю язык жестов в совершенстве. Вот это, например, значит «Добро пожаловать», — Меф пружинит языком по щеке, имитируя рукой минет. — А вот это, — он показывает средний палец, — «Добро отжаловать». Я даже могу работать сурдопереводчиком. А могу — судоперевозчиком. На своём горбу перетащу волоком любую лодку по шёлковому ли пути, по млечному… «Обутым в лапти, вдоль реки ползли гурьбой бурлаки…» Меф, развалившись на пыльном асфальте, щурится начинающему припекать солнцу. Валик игнорирует его насколько это возможно. Насколько возможно игнорировать извергающий горячечный бред вулкан или цыганский табор под окном, на цыпочках пляшущий вокруг цыплят: «Цыц! Цыц! Цыц!» Вэл мрачно делает глоток остывшего кофе и думает: безумие заразно. Оно приходит с ветром, как оспа. Оно передаётся губами к губам, как туберкулёз. Безумие Мефа — чума, и пир во время, и шут на этом пиру. — И лучше представься другим именем, — продолжает инструктировать Вэл. — Э! Что не так с моим именем? — Меф набычивается и хватает стоящего рядом Валика за голень. Тот стряхивает его руку, как налипший на штанину пакет. «С твоим именем не так абсолютно всё. Начиная с этимологии и заканчивая фонетическим составом. Назвать тебя Мефодием — это как назвать кота Бобиком, а лошадь — Муркой. Это как если бы Александра Великого звали Саньком Так Себе, как если бы Грибоедов назвал своего Молчалина Пустотрёповым», — думает Валик, невольно останавливаясь на мысли: а как бы он сам назвал Мефа, будь это в его власти? Наверное, никак. Оставил бы его без имени, как хтоническую тварь. Без имени, без десерта и мультиков. Стой в углу и думай над своим поведением. — Костя знает, что героя моей книги зовут Мефиусом. Будет слишком подозрительно. Он понимает, что его паранойя несколько излишня, и навряд ли Костик свяжет одно с другим, но лучше перестраховаться, чем до конца жизни терпеть подколы друзей насчёт того, что он выбирает себе «бойфрендов», руководствуясь детскими фантазиями. Не то чтобы он Мефа выбирал. Не то чтобы он его «бойфренд». — Сколько нам ещё ждать? — Меф корчит капризную гримасу и хнычет, но это всё — часть спектакля. Такая же, как когда он полчаса назад пел «Я на солнышке лежу» и предлагал остаться жить в ближайших кустах, или как когда открыл дверь заправки с ноги и спросил: «Так! Кому тут отсосать за бесплатный душ?» Эта игра в нетерпеливое дитятко — не более чем очередная попытка развлечь себя. — На три минуты меньше, чем было, когда ты спрашивал в прошлый раз. — Бесконечность минус три. Понял, принял, осознал, — он рывком поднимается с асфальта и начинает кряхтя делать зарядку, горланя песню Высоцкого. Когда ему надоедает, он томно вешается на Вэла и пошлым шёпотом выдыхает ему в ухо: — Валечка, а пойдём в туалете тискаться?.. Я оближу тебя с ног до головы, как котик котика, будешь чистым и опрятным. Кап-кап-кап, водичкою мы умоем личико… Вдруг из маминой из спальни кривоногий и хромой выбегает хмурый Валик и… Ауч! Больно бьёт меня ногой! — Меф демонстративно трёт колено, и Вэл закатывает глаза. — И в кого ты такой злобный-то уродился, а? Нос даю на отгрызение — тебя вырастили в пробирке из замороженной спермы Гитлера. Топ-десять экспериментов, которые вышли из-под контроля. Учёные были в шоке, когда узнали… Перейдите по ссылке прямо в ссылку на Кавказ. Валь, а давай я буду твоей кавказской пленницей, а ты — моим строгим тюремщиком, и я буду кричать: «Нет, не надо, только не туда! Он не поместится, нет!..» Сюжетный поворот номер раз: поместится! Сюжетный поворот номер два: а в заднице-то шило! Хуй изрезан, нужна срочная пересадка головки, ты просыпаешься в больнице и спрашиваешь: «А где Меф?» Медсестра сочувственно вздыхает: «Глупенький, а кто, по-твоему, пожертвовал тебе свой хуй?» Меф драматично замолкает, но уже через секунду по его лицу расползается улыбка — довольная, как у ребёнка, который только что без запинки рассказал стих у доски и теперь ждёт свою заслуженную пятёрку. Вместо похвалы Валик награждает его чёрствым, сухаристым: — Идиот. — Это запрос? Любой каприз за ваши деньги! — Меф торжественно откашливается и начинает декламировать: — Фёдор Михайлович Достоевский. «Идиот». Роман в четырёх частях. Часть первая. «В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги…» Вэл чуть хмурится, жестом приказывая Мефу замолкнуть. — Ты знаешь «Идиота» наизусть? Своего идиота он знает не только наизусть, но и нараспашку, шиворот-навыворот, насквозь. Своего идиота он знает на ощупь и на запах. А на вкус и цвет все идиоты разные. — Только первые девять страниц — потом мне стало скучно. Я, понимаешь ли, Валечка, рассчитывал, что книжка со столь притягательным названием окажется веселее и задорнее, но Достоевский меня достал, книги Толстого слишком толстые, зато Пушкин — просто пушка! Вэл качает головой, пропуская его глупые шутки мимо ушей. — С такой памятью, как у тебя, ты бы мог… — Мог бы, конечно, — перебивает его Меф и отворачивается, запихивая кулаки в карманы и ссутуливая плечи. В голове Валика звучит его голос, льётся сказочным мёдом: «И будешь ты, Мефуша, отрадой нашей и гордостью, все дороги пред тобой да порасстелются, все двери да пораспахнутся…» Вэл мысленно даёт себе подзатыльник, распинает себя на кресте: неужели он только что звучал, как отец Мефа?.. Как его мерзкий брат? — Всё бы на свете мог. Ведь всем известно, что хорошая память и горы свернёт, и голодающих детей накормит, и рак вылечит. Ледники тают, Валя! Пчёлы вымирают! А я, дурак, торчу тут с тобой, язык обтрёпываю, а мог бы!.. Мог бы!.. — Ты передёргиваешь, — холодно отзывается Валик. Он вовсе не это имел в виду. — Передёргивать мы могли бы с тобой в туалете, но ты не пишешь, — он зубами достаёт из пачки сигарету и закуривает, выдыхая в сторону. Глядя в сторону. Говоря в сторону. Ещё одна сторона — и получится роза ветров, получится ко́мпас или даже компа́с — зачарованный, разочарованный, указывающий вместо истинного севера на тот, что заиндевел между ними из-за одной неосторожной фразы. «Сделай что-нибудь, — приказывает себе Валик. — Поговори с ним». Если оставить этот айсберг плавать между ними, рано или поздно на него наткнётся какой-нибудь лайнер, и Джеймс Кэмерон снимет ещё один фильм про эту катастрофу, и — видит Бог — миру не нужен ещё один фильм Джеймса Кэмерона. — Я собирался сказать, что с такой памятью, как у тебя, ты мог бы запомнить, сколько осталось ждать, а не спрашивать по сто раз, — говорит Валик. Это ложь, и Меф это знает, но ещё это шаг в обратном от тишины направлении. — И я не считаю, что ты должен помогать пчёлам — они прекрасно вымрут и без твоего участия. — Вообще-то, — Меф чуть поворачивается к нему, и Валик шагает навстречу, касаясь пальцами его ладони — той, в которой он держит сигарету. Может, он захочет взять его за руку сильнее, чем сделать очередную затяжку. Может, эти меры окажутся действеннее, чем надпись «Ранняя импотенция», — я был бы отменным пасечником, это у меня в крови. Там вообще от хуя до хуя понамешано: гемоглобин, этиловый спирт, мёд, улица, фонарь, аптека… Шёпот, робкое дыханье, трели соловья… Он снова расползается по швам, расплывается бензиновым пятном, переливается на солнце. Иногда Валику кажется, что Мефа воедино уже не собрать, не склеить, не починить. Что тут не поможет ни гаечный ключ, ни обычный, потому что замка на двери нет, и дверей нет, и стен. Потому что Меф бескрайний, луговой, васильковый. Потому что запрёшь ветер в комнате — и он станет сквозняком. Простудишься ведь, дурак. — Меф. — М?.. — Помолчи немного. Валик делает ещё один шаг и наклоняется, не целуя его — ещё нет, а просто прислоняясь своим лицом к его, щека к щеке. Носом проводит возле уха, губами касается края челюсти. Никогда ещё между ними… так нежно… Меф выдыхает резко, рвано, будто Валик его в живот ударил. Глупость какая. Вэл кладёт руку чуть выше его пупка: не ударял, неправда, — и Меф поджимается, напрягается весь. Вот-вот начнёт бормотать что-то, чушь какую-то нести, стихи зачитывать, «Идиотов» всяких, будто не хватает здесь… Но нет, молчит, не двигается. «Не привык», — понимает Валик, и от этого щемит, давит, тянет. От этого у него в груди пятилеткой за четыре секунды выстраивается металлургический завод: прессует что-то, штампует, плавит, раскаляет. У Мефа ладони сжаты в кулаки, и Валику приходится по пальцам их раскрывать — горячие они, его пальцы. И пахнет он солнцем: прогретым чердаком, речным берегом, песком на площадке. Солнце — это ведь тоже огонь, самая чистая его ипостась. Самая нужная, самая опасная. «Я не собираюсь с тобой воевать, — думает Валик, разглаживая затвердевшие до дрожи плечи. — Я даже целовать тебя не буду». Потому что их поцелуи — всегда битва, даже если в стихах или гекзаметром. Всегда сражение. А Валику хочется мира — немного мира на старенькой заправке. Здесь нельзя ничего разжигать — это слишком опасно. Вэл гладит Мефа по спине, и тот прогибается навстречу, утыкается ему в плечо лбом, хватается за ткань на рубашке по бокам — не объятия, но просьба. «Не уходи». Он роняет бычок на землю, и на заправке это чревато чем-то, на что крутые парни не оборачиваются. Вэл себя «крутым» не считает, но даже взрыв, даже атомная война не заставила бы его сейчас отвернуться от Мефа. Его волосы мягкие на ощупь. Короткие, но мягкие, совсем не колются. Валик представляет, что, когда они немного отрастут, он сможет пропускать их сквозь пальцы — русые-русые, более русые, чем сама Русь. Славянистее, чем былины и присказки. Он касается губами веснушек на переносице — с одной стороны их больше, чем с другой. Меф жмурится, и Вэл как-то понимает, что никто и никогда не целовал его так: ни в одном баре, ни в одной ночлежке, ни в одном сне. Валик разглаживает его, расправляет, распрямляет, пока Меф не расслабляется в его руках, пока не растворяется в нём, доверив свой вес его груди. — Ещё немного, и я засну на тебе прямо так, стоя, — неразборчиво бормочет Меф ему в шею. — Лошади же спят стоя… А пони — пони тоже кони… «Всё в порядке», — думает Валик и чуть кивает, крепче прижимая его к себе.

***

Костя объявляет о своём прибытии серией гудков в ритме «Спартак — чемпион», и Вэл морщится от резкого звука. От резкого контраста его гоповатого друга с гоповатой родины и Мефа, который тоже хулиган, но иначе. В хулиганистости Мефа больше поэзии, он почти что Есенин — берёзки, водка и петля. Целых два часа тишину на заправке нарушал лишь шорох шин подъезжающих машин, стук пистолета о бензобаки и отдалённые хлопки входной двери. Меф дремал на его коленях, пока они сидели на единственной лавке — узкой и кривой, а теперь он вздрагивает, просыпаясь, и рассеянно смотрит по сторонам. Вэл ещё никогда не видел, как он просыпается. Только как он исчезает из Сомниума. — Карета подана, — коротко сообщает Валик. — Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал? — зевает Меф и потягивается, выкручивая свои руки так, как ни один человек не должен быть способен выкручивать. Валик почему-то считал Мефа соней — из тех, кто долго приходит в себя, таскает за собой дрёму: постельным теплом, пастельным румянцем. Что он просыпается так же, как встаёт солнце: неохотно и медленно. Но Меф пробуждается по-армейски, пробуждается армией: всё в нём звенит: «Я готов, готов!», всё в нём калибрами, окопами, палатками, маршами. Меф бодр, обрит и готов идти на смерть. Вместо этого он идёт к машине Кости и проскальзывает на переднее пассажирское прежде, чем это успевает сделать Валик. Прекрасно. Просто замечательно. Теперь шестичасовую поездку он проведёт в компании двух детских кресел, забытых игрушек, подушек, побрякушек, пока Меф будет исполнять роль радио. Может, кто-то разобьёт стекло и стащит его, спутав с магнитолой. — Костя, — представляется его друг. Меф со шкодливой улыбкой смотрит на Валика («Лучше представься другим именем») и невинно отзывается: — Акакий. — Меф. Его зовут Меф, — цыкает Вэл. — Даров, — бросает им Костя и жмёт Мефу руку — коротко и крепко, по-мужицки. — Бойся данайцев, «даров» приносящих, — нараспев отвечает Меф, и Валик закатывает глаза: и как этому придурку в голову взбрело, что Костя оценит его отсылку к Вергилию?.. Костя в китайской футболке «Hugo Boss» с Сенного рынка. Костя, повесивший на зеркало заднего вида ароматизатор с зайцем «Playboy», чтобы он, качаясь, стукался о браслет из резиночек, который сплела его старшая дочь. Костя с партаком на тыльной стороне ладони — череп с огнём из глаз; Валик помнит, как друг сам его себе бил. Костя, библиотека которого ограничивается освежителем воздуха на бачке унитаза. Или… Или эта отсылка была для него, для Валика?.. — Знаешь, Костя-Костюшок, а я ведь до последнего не верил, что ты настоящий. Я думал, ты как Карлсон, который живёт на поехавшей крыше Валечки, ан-нет, вот он ты, наш рыцарь в сверкающей колеснице, прошёл, как каравелла по зелёным волнам, прохладным ливнем после жаркого дня. Я оглянулся посмотреть, не сверлит Валик ли меня, но чую — будет меж лопаток дыра, — допевает он, идеально подстроив свой монолог под играющую по радио песню. Вэл ловит в зеркале взгляд Кости: «И вот это? Это ты решил забрать с собой в Питер?..», пока тот крутит руль, выворачивая с заправки. — Вика сожрёт меня от зависти, — ухмыляется он. — Разве она не на диете? — безразлично хмыкает Валик и пихает впереди сидящего Мефа в плечо: — Пристегнись. — Да я худощавый, — отмахивается Костя. — На ляжках не осяду. Худощавый — да. И вечно, вечно голодный. В детстве Валик скармливал ему все котлеты из столовой, но Костик никогда не мог наесться. Они с Викой шутили, что он и на Кате своей женился только потому, что она была поваром. Где-то в перерывах между бесконечными родами. Меф наблюдает за этим бессодержательным перекидыванием фраз с любопытством и даже забавным изумлением, будто не может поверить, что Валик способен на такие обывательские беседы. — Вика, кстати, просила везти вас сразу к ней, хочет познакомиться. — Нет, — сухо отрезает Вэл одновременно с тем, как Меф живо восклицает: — Да без «б»! — и, лукаво оборачиваясь, с деланной обидой надувает губы: — Валечка, ты что, меня стесняешься?.. «Я не хочу тебя ни с кем делить», — думает Валик. Ему и так было трудно смириться с тем, что Меф — реальный человек с реальной жизнью вне его снов. Что у него есть друзья, о которых он заботится. Есть привычки — раздражающие, глупые, слишком бытовые и приземлённые, чтобы вязаться с эпосом Сомниума. Есть проблемы, которые не решить взмахом огненного меча. Двенадцать лет Меф принадлежал только ему. Был героем его снов, его маленькой тайной, которой он хвастался на страницах «Сомниума». Он мой, мой, мой. Вы можете любоваться им, но никогда его не получите. Конечно, если Валик озвучит это, если запрёт Мефа в клетку своего признания, тот выпрыгнет из мчащейся по трассе машины ещё до конца монолога. Поэтому Вэл просто говорит: — Я нормально не спал двое суток. Напомнить, почему? — Напомни! — отвечает за него Костя, и Меф начинает в красках расписывать их ночные приключения, добавляя ненужные детали, придумывая половину событий, сбиваясь с мысли и отвлекаясь на какие-то стихи, песни, пословицы… Валик, уже привыкший к его стилю общения, с ухмылкой смотрит на то, как тяжелеет взгляд Кости, перегруженного информацией. Бросаться в разговор с Мефом неподготовленным — это как выходить в открытое море в шторм на паруснике и без команды, когда до этого лишь раз держал в руках бумажный кораблик. Вэл откидывается на сиденье, поворачиваясь к окну. Подвижный пейзаж однообразный и скучный, взгляду совсем не за что зацепиться, и вскоре он закрывает глаза, думая о том, что речь Мефа всегда имеет особый ритм, мелодию, иногда текучую и плавную, иногда сбивчивую и хаотичную. Что порой его речь — больше музыка, чем слова, и слушать её надо, как песни на языке, которого не знаешь. Что нет больше таких людей, не существует — никто так не говорит, как он. Она — его речь — напоминает Валику о курсе постмодернизма в университете, и он думает: ведь если речь человека можно отнести к какому-то течению, если можно обозначить в ней жанры и поджанры, то она, должно быть, искусство… Он сам не замечает, как проваливается в сон. Спустя столько лет осознанных сновидений обычные сны — полёт подсознания, причудливая свобода форм и образов — никогда ему не снятся, и он остаётся один в псевдореальности, которую приходится выстраивать и собирать самому. Там одиноко, в его снах. Без Сомниума. Без Мефа. Но не успевает он этим одиночеством насладиться (и возненавидеть его), как оно исчезает. На его место приходит девушка. Вэл уже видел её — безмозглая фанатка, истерящая из-за пропажи Сомниума, которую пришлось выгонять из церкви, созданной для Мефа. Он раздражённо проводит языком по кромке зубов и складывает руки на груди. Пора бы уже разработать для своих снов какую-то систему охраны. Высокий забор и колючую проволоку. Кодовый замок. Сторожевые башни. — Парк аттракционов на реконструкции. Проваливай, — холодно говорит он вместо приветствия. — Валентин Зимин, — хмыкает рыжая, и Вэл хмурится неправильности собственного имени здесь, во снах. Валентин Зимин живёт в Питере и пишет книги, а здесь он Вэл Винтерс и никто другой. — Это ведь ты? И тут он понимает: это не она. Не та безумная дура, хоть и лицо такое же, и волосы, и веснушки — так много, что смотреть на них некомфортно. Не то что у Мефа — бледные, рассыпавшиеся по носу и щекам, они доступны только на расстоянии интимной близости. — Что тебе нужно? Девушка еле заметно ведёт бровью: — И впрямь ты, — она подходит ближе, и в её походке нет той пошлой кошачьей медлительности, что была в прошлый раз. Её губы не надуты капризным бантиком, а сжаты в тонкую деловитую линию. Рыжие волосы собраны в тугой пучок на затылке. Такие изменения не сымитировать: или у девицы раздвоение личности, или это другой человек. Близнецы?.. Опять? — У меня для тебя послание. — В следующий раз попробуй воспользоваться фанатской почтой, — сухо предлагает он, не глядя опускаясь на трон, которого секунду назад не было. — У меня нет доступа в интернет. — В психушке проблемы со связью? Или тебя посадили за взлом с проникновением? — Что-то вроде того, — туманно отзывается она. — Ты должен поехать в Новосибирск. Валик смеётся так сухо, что ещё немного — и потребуется капельница от обезвоживания. — Не хочу показаться грубым, но если бы мне дали выбор: отправиться в Новосибирск или выкорчевать себе глаза ложкой, — я бы уточнил, десертной или столовой. На девушку его драматизм не производит никакого впечатления. — Вслепую отыскать нужный адрес будет сложнее, но, уверена, ты справишься, — закатывает глаза она. — Это дело жизни и смерти. — Какая досада: я не фанат ни первого, ни второго. — Слушай сюда, — её голос становится резче, но она усилием воли выравнивает его. — Понятия не имею, что она в тебе нашла, но сейчас… Если она кого-то и послушает… Если в тебе есть хоть капля сострадания… Вэл фыркает. Капля? О, нет, в нём целое озеро, целое море, целый чёртов океан сострадания. В его сострадании плавают самые хищные твари, растут шипы самых холодных айсбергов. Правда, его воды благосклонны для одного-единственного человека, и сейчас он отнюдь не в Новосибирске. Вот незадача. — У меня нет времени на эти побочные квесты, я занят основным сюжетом, — цедит он с презрительной улыбкой, вальяжно откидываясь на спинку трона и поглаживая резные подлокотники. — Жизнь человека находится под угрозой! — Дорогуша, — качает головой он, — ты ошиблась с героем. Разве ты не слышала? Я тебе не протагонист. — Прекрасно, — сквозь зубы произносит она. — Тогда я найду Мефиуса. — Я бы пожелал тебе удачи, вот только эмоционально спонсировать заранее провальные акции не в моей привычке. Даже если ты отыщешь сон Мефиуса, то не застанешь его там. Меф даже во снах не изменяет себе: дома его не бывает. — Это мы ещё посмотрим, — обещает девица и исчезает. Вэл раздражённо вздыхает, сдувая прядь волос с лица. И почему все вдруг решили, что он подходит на роль спасителя?.. Ему бы для начала с Мефом разобраться, а это непростая работа, трудоёмкая. Без выходных и перерывов на обед. Да и зарплату задерживают… Он задумчиво водит пальцем по серебряным узорам трона, мысленно составляя план на завтра. Куда бы Мефа сводить? Что ему показать в Питере, на что его отвлечь, чтобы не сбежал в ближайший бар заливать свою пустоту. Потому что она всё растёт и растёт, с тех пор как Вэл вывел его из медовой лавки. Меф распадается на части, обрывки, слова, и его необходимо чем-то склеить. Новой какой-то верой. Там, возле храма, послав брата на все четыре стороны, Меф разорвал свою связь с домом, с корнями. И теперь его надо пересадить в благодатную почву, чтобы совсем не зачах. Вот только садовник из Вэла так себе, у него в квартире даже кактус засох. А ещё им нужно разобраться с тем, что происходит между ними и куда оно, чёрт возьми, происходит. Они уже не враги, но ещё не любовники, застряли где-то в середине пути, тропинки, тропа. Валик ведь понятия не имеет, нужны ли Мефу отношения. Да и нужны ли отношения с Мефом ему самому? То, что ему нужен Меф — факт, жалкий и бесспорный, но… Отношения? Вэл даже не знает, что включает в себя это понятие, с чего оно начинается, зато знает, как заканчивается: выгоревшим полем, засыпанным солью. Чтобы больше ничего не проросло. Мысли его обрываются тихим хлопком — кто-то снова вторгся в его сон, и он уже готов отчитать надоедливую девицу, как вдруг на глаза ложатся тёплые ладони. — А, снова ты, — тянет он, но выходит и вполовину не так надменно, как хотелось бы. Выходит как: «Здравствуй, дорогой, обед на столе, устал на работе?» Губы сами собой дёргаются, кривясь в улыбку. Меф и губы — единственное, что Валик не может контролировать в своих снах. Особенно, когда эти двое встречаются. — Уже успел соскучиться? Он нарочно произносит это как можно саркастичнее, чтобы скрыть за ядом правду: он сам — да. Успел. — Костя уже полчаса говорит по телефону, делать было нечего, дело было вечером, — мурчит Меф, обходя трон и пристраиваясь на подлокотнике. Валик кладёт руку ему на колено, поддевая ногтем расползающуюся дырку в спортивках. Здесь, во сне, он может сдвинуть края пальцами и заставить её исчезнуть. Может, если он по локоть засунет руку Мефу в грудину… — А у нас в квартире газ. А у вас? — А у нас болтливый рот. Вот, — поддерживает его Вэл, целуя в плечо. Каждый раз, опускаясь до таких нежностей, он не может не корить себя за бесхребетность. Но рядом с Мефом участь позвоночного и прямоходящего не кажется такой уж завидной. — Почему ты здесь? — Валюха — дырявое ухо. Я же сказал: Костя… — Нет, — одёргивает Вэл. — Почему ты всегда приходишь ко мне, когда засыпаешь? — и, прежде чем Меф вздёрнет подбородок и приготовится к лучшей защите — нападению, он добавляет: — Я не против. Спрашиваю из научного любопытства. — Пишешь диссертацию по девиантному поведению? — хихикает Меф. — Называется «Хроники Сомниума», ищите в книжных магазинах своего города, — Валик обнимает Мефа поперёк талии, тянет на себя, заставляя сползти с подлокотника к себе на колени. Во сне чужой вес приходит без сопутствующей тяжести. — Не уходи от ответа. — Я ухожу от вопроса, это другое, — Меф разваливается поперёк трона, откидывая голову, смотрит на перевёрнутый мир. — А вообще… Не ебействую. Привычка, наверное. Меф впервые с медовой лавки немногословен, не прячется за своим трёпом, и Валик даёт ему немного помолчать, поглаживая рёбра сквозь толстую ткань байки. — Ты ведь в курсе, что изначально я считал Сомниум своим? — спрашивает Меф. Вопрос короткий, а значит, серьёзный, так что Валик отвечает так же сдержанно. — Да. — Я думал, что это мой сон. Я и в других бывал, конечно… Думал, что это обычное дело, что у всех так. До Сомниума я каждую ночь оказывался в чужих снах, и они были непонятными, незнакомыми. А в десять лет появился Сомниум — чёткий, осмысленный, яркий. В нём не было чьих-то обрывочных воспоминаний и образов, он казался реальнее, чем другие сны. Иногда даже реальнее жизни, — Меф замолкает, и Валик не перебивает его тишину, лишь понятливо кивает: это чувство ему знакомо. — Так что я остался там. — А что насчёт твоих снов? Что тебе снилось, до того как ты стал бродяжничать? Руки Мефа, вопреки обычному, не живут своей жизнью, а мирно лежат на его животе, и Валик осторожно берёт их в свои, касаясь пальцами сбитых костяшек. Он мог бы стереть с них ссадины здесь, во сне, если бы Меф ему позволил. Он мог стереть их и в жизни при том же условии — просто времени бы потребовалось больше. — Если по чесноку, — Меф приподнимает голову, выделывает что-то бровями, будто не решаясь, корчить рожу или оставаться собой, — я не особо понимаю это слово. «Сниться». Мне никогда ничего не снилось. — Может, ты просто забыл. Многие люди не помнят, что видели во сне, когда просыпаются. — Я ничего не забываю, — Меф пожимает плечами. Жест выходит странным, слишком простым для него. — Всё помню, — добавляет он тихо. — Веришь? Валик сглатывает: он не уверен, что хочет открывать дверь, за порогом которой пропасть. — Верю, — эхом отзывается он. — Всё помню, Валь. Вообще всё, — ясное небо в его глазах стекленеет куполом снежного шара, и Вэлу хочется его встряхнуть: может, посыплется пенопластовый снег. Может, его погребёт под сугробами, и он замёрзнет там насмерть. — Помню бесплатный проезд в зелёных автобусах, помню талоны по девятьсот рублей: красная звёздочка, шестизначный номер; если сложить три цифры справа и три слева, и сумма сравняется — его надо сохранить на удачу. У меня был такой: один-семь-семь и семь-восемь-ноль. Цифры, цифры, цифры — все цифры помню. Цвета помню. Запахи. Лица. Слова. Помню гречку: семьдесят три крупинки под левым коленом, пятьдесят девять под правым. Шестой класс, я разбил окно у соседей, стоял на гречке два часа. Помню чемпионат по хоккею. Двадцать второе мая, две тысячи четырнадцатый. «Минск-арена», девять часов вечера. Шестидесятая игра, четвертьфинал. Латвия — Беларусь, счёт один три. Трибуна А, сектор К, ряд один, место двадцать три. Стоимость билета — семьсот пятнадцать тысяч белорусских рублей по-старому, но мне он достался бесплатно, у друга мама работала там. Он умер от передоза, тоже помню. Он умер давно, пять лет назад, а я помню каждое слово, что он мне говорил, веришь, Валь? Он хотел стать дальнобойщиком, говорил: «У меня будет мерседес с кроватью, плиткой электрической, все дела. Я всю Европу на нём объеду, привезу тебе из Амстердама кексики. В Чехии тоже легалайз, ты знал?» Май был холодным, груша цвела, мы сидели на ней, муравей полз от моего запястью к локтю, вот так, — он ведёт пальцем по руке Валика, и вслед за его касаниями ползут мурашки. — Кирюшка говорит, что это невозможно, что я не могу всё помнить, что у меня мозг бы взорвался, что мне так просто кажется: одни образы просто въелись сильнее, чем другие. Но они все въелись, все во мне. Когда пьян, забываю. Когда пьян, всё дождливо, мягко. Первый раз напился в тринадцать на крыше, ванильный ликёр и битая бутылка. Пью — и всё смутно. Второй раз что-то с подсолнухами, третий — чернила на руках, четвёртый — ковёр и свечи… Лоскуты всякие, мутно и тихо, видишь? Я как-то по пьяни сочинил песню про какого-то свинтуса, что, не смешно? А мне смешно было, но я её забыл, потому что был пьян. Мне нравится забывать. Вот последний раз пил — тоже не помню. Лавка, асфальт, бар, салфетка — и всё. Павел, ванна, розовое в сливе — кровь или волосы мои, хуй его разберёт. Поцелуй свой первый не помню, а мерседес и электрическую плитку — это да, это пожалуйста. Жаль, тогда не был пьян. А вот первую любовь хорошо помню, это в церкви было, в церкви я всегда трезв. Ангел, перья с позолотой, глаза добрые, как живые, густые ресницы, трещины краски на румяной коже, как я мог не влюбиться? Когда понял, боялся смотреть ему в лицо, думал: поймёт. Он таким красивым был, Валь. Совершенным. Меф сглатывает, словно от длинного монолога пересохло в горле. Он говорит ещё, и ещё, и ещё: пересказывает шутки в автозаке, нервные смешки, пот на ладонях, впитывающийся в ткань флага; уроки географии с молодым учителем, все столицы мира назубок, забавную панику за стёклами очков — напортачил с отметкой в журнале, завуч будет ругать; медосмотр перед призывом, тонкие матрасы в психдиспансере в Новинках, групповая терапия — как легко было скосить под больного, как сложно убедить себя потом, что здоров; кружок лепки из солёного теста — его вкусно рассасывать, отщипывая украдкой; баня с братьями по четвергам, горячие брызги из-под веника, шапка нелепая, паутинка за печкой. Меф рассказывает, как бросил школу, как ездил «стопом» по стране, от фестиваля к фестивалю. Про чужие палатки рассказывает, про мечты о Вудстоке, про подаренные фенечки (загадай желание, завязывая: когда порвётся, оно сбудется), про тесные квартиры и грязные подъезды. Про деревянные церквушки в деревнях, про купание нагишом в озёрах без имени, про сказки под низкими потолками, про компот из алычи. Про Кирилла и его отца, его дом, его университет. Про ночные гадания, про санки и горки, про «папараць-кветку», которую искал до утра. Нашёл, конечно же. Валик слушает молча, пытаясь запомнить каждое слово, как помнит каждое Меф. Он говорит безыскусно, не отвлекается на стихи и песни, не расписывает речь узорами, не шутит и не смеётся. Потому ли, что знает: Валик будет слушать его и так? Без прибауток, без прикрас, без комедийных вставок и интерлюдий. Время льётся словами и кончается вместе с ними — неожиданно и резко. Они просыпаются одновременно, и Костя объявляет: — Ваша остановочка. Как будем оплачивать: по карте или наличными? — Натурой берёте? — отвечает Меф как ни в чём не бывало, и секунду Валик сомневается: а не приснилось ли ему?.. Разумеется, приснилось. Но сны в его жизни всегда были важнее яви. Он разминает затёкшую шею и трёт лицо, оглядываясь по сторонам. Хмурый Питер обступает машину, возвышается над ней с монументальным величием, безразличный и угрюмый. Построенный на болотах, он сохранил в себе их топь, их муть, их вязкую тошноту. Штукатурка сыпется с мрачных фасадов, как румяна со старческого лица. Как бы ни старались загримировать город для туристов, вернуть ему екатерининскую пирожность, он упрямо остаётся собой — городом-преступлением, городом-наказанием, городом топоров за пазухой и набожных проституток. Валик благодарит Костю, обещает связаться с ним позже и выходит из машины, тут же наступая в лужу. Меф выскакивает следом, упирая руки в бока и вдыхая полной грудью воздух, которым навсегда пропитались лёгкие Валика. Он снова беспорядочный и взболтанный, снова самый обычный Меф, самый необычный человек. Вэл знает: это не маска. Это он, его Меф, и тот, во сне, открытый и спокойный — тоже его Меф. И в кольчуге с пылающим мечом, и в медовой лавке с печатью смирения, и на его коленях на вокзале, и дерущийся с водителем автобуса, и нервно тараторящий у костра в лесу — его, его, его Меф. Его Меф в его городе, у его парадной. В его снах, в машине его друга. В его мыслях, в его сердце. В его объятиях. — А это ещё к чему? — растерянно фыркает смехом Меф в его плечо. «Мне страшно быть влюблённым, страшно — в Вас…» — думает Валик, прижимая его к себе. Сердцу тесно в груди, тесно в Питере, тесно на земле, ему бы в небо, ясное-ясное, синее-синее. — Мне больше не страшно, — шепчет Валик одними губами, оставляя лёгкий поцелуй на макушке Мефа. — Чего-чего? — не расслышав, вскидывается он. Смотрит с улыбкой, вскидывает брови в ожидании. — Валюнь, тебя что, мама не учила, что, прежде чем говорить, нужно вытащить изо рта хуй? Сглотни и скажи нормально, всем классом посмеёмся. — Меня мама ничему не учила, я вырос в детдоме, — правда вырывается сама собой, уставшая томиться под замками. Вэл сжимает губы, готовясь встретить жалость в чужом взгляде с достоинством, с презрением. Но Меф лишь смеётся: — Ну, я б тебя тоже сдал. — Мои родители пропали без вести, когда мне был год. — Ого! Целый год продержались, стойкие ребята, респект и уважуха. Наверняка чиллят где-то в Мексике под липовыми именами, читают твои дурацкие книжки и думают: «Фух, пронесло. А ведь близко просвистело, едва не задело!» — Думаешь, самый смешной? — Валик ведёт бровью, прикладывая пластинку к магнитному замку. С долгим писком дверь открывается, и они заходят в чистое, опрятное здание. Стройный ряд нетронутых шпаной почтовых ящиков провожает их от двери к лифту. — Почему думаю? Знаю! У меня даже медалька есть, выиграл на ежегодном конкурсе «Самых смешных людей в истории смешных людей», стоял на подиуме, принимал цветы и комплименты — и всё близко к сердцу. Врачи сказали: «Что вы, так близко нельзя, это опасно для жизни». Сказали ещё: «Ваша охуенность так разрослась, что теперь давит на мозг, нужна операция». В лифте Меф бросается к кнопкам с ребяческим пылом: «Я нажму, я нажму!», но номер этажа не знает, так что втискивает в панель каждую кнопку, и лифт медленно тянется по пролётам, терпеливо разводя двери на каждом. И когда Валик — где-то между четвёртым и пятым этажами — наконец уверяется, что Меф проехался по теме его одинокого детства с элегантностью бронепоезда и оставил её позади, как он вдруг говорит: — Расскажи про детдом. — Чтобы ты насобирал материал для своего стендапа о моём сиротстве? — фыркает Вэл, с холодным раздражением нажимая на кнопку закрытия дверей. — Ага. А ты разве не знал: мои шутки как поцелуи на ранку. Ну, где «бо-бо»? По одному смехуёчку на каждую детскую травму — и всё пройдёт, — Меф дёргает Валика на себя, звучно чмокая его сквозь рубашку на уровне сердца. — Я высококвалифицированный профессионал по части шуткотерапии. Практикую лечебное вышучивание и иглоподкалывание. Закончил курсы, сертификат имеется, но в других штанах. Валик закатывает глаза. — Ну же, Валь, расскажи мне. На восьмом этаже они выходят, и Вэл качает головой, возясь с ключами. Дома ничем особым не пахнет, но Меф усиленно принюхивается и улыбается чему-то, бормоча что-то про хоромы. Валик гордо приосанивается, оглядывая свою квартиру: просторная студия, евроремонт, тёмное дерево и светлые обои. Хромированная кухня, перетекающая в гостиную и спальню. Книжный шкаф во всю стену, заправленная кровать, кожаный диван и барная стойка. Зеркальный шкаф, широкий чистый стол, на котором одиноко лежит ноутбук. Если не заглядывать в ящики комодов и на полки шкафов, можно подумать, что он прекрасно справляется с ролью взрослого человека. Меф, конечно же, спешит заглянуть везде и всюду. — Ебал я в рот, и справка — вот! — присвистывает он. — Валюха, это что за коллекция цацек? Ты ограбил Эрмитаж? Вэл резко закрывает выдвинутый ящик, где, застёгнутые на бархатистых подушечках, хранятся его антикварные часы и лежат в стеклянных чехлах драгоценные запонки — свидетельства его позорной финансовой безграмотности. Меф с удивлённым смехом переводит на него взгляд, в котором Валик неожиданно для себя не обнаруживает издёвки — лишь запальчивое веселье. — Ты голодный? Чай будешь? — со вздохом спрашивает он, проходя на кухню. Меф, скользя в дырявых носках по паркету, следует за ним, по пути облапывая корешки книг. — Бабка любит чай горячий, внучка любит хуй стоячий, — глубокомысленно изрекает он, с любопытством заглядывая в холодильник. В отличие от наполненных сокровищами ящиков, там практически пусто. — Ого! Это что? — Кетчуп никогда не видел? — дёргает бровью Валик, небрежно бросая его на стол, и тянется в морозилку за варениками. — Поставь воду, кастрюля в духовке. — Я видел кетчуп, я ел кетчуп, я жил кетчупом! Но у меня в голове шестерёнки не стыкуются, что ты тоже ешь кетчуп, сечёшь? Это как узнать, что граф Дракула крови девственниц предпочитает бутер с докторской, — объясняет Меф, хозяйничая на кухне Валика, пока тот старается не пялиться на него: слишком уж это сюрреалистично. Меф на его кухне. — И не свинчивай с темы: я жду подробный рассказ о несчастной судьбе сиротинушки. — Я не знаю, что тебе рассказать, — говорит Валик, проверяя срок годности: сойдёт. — Занимательной истории из слизкой перловки и разбавленного какао не выйдет. — Мне всё равно интересно, — пожимает плечами Меф. Он забирается на высокий стул и расползаясь по барной стойке. Вэл недоверчиво смотрит на него, скрещивая руки на груди. — Наша церковь, — говорит Меф, когда обоюдоострое молчание затягивается, — всегда собирала пожертвования для детских домов под Новый год. Там были игрушки, одежда, карандаши всякие, альбомы и краски. Валик кивает, не удерживаясь от едкой ухмылки. — Нам приносили подарки волонтёры, — говорит он. — Не на Новый год, нет, сам праздник все отмечали со своими настоящими семьями. Но они приходили за неделю, переодетые в Деда Мороза и Снегурочку, доставали из мешков подарки в пластиковых пакетах из «Пятёрочки». Воспитатели заставляли нас рассказывать стихи возле куцей ёлки. Малышня радовалась, получая дешёвых плюшевых мутантов, а ребятам постарше доставались тетради, ручки, конфеты и мандарины. Иногда приходили чиновники с репортёрами и вручали паре-тройке счастливчиков телефоны или компьютеры — последние забирали для общего пользования на следующий же день, и больше их никто не видел. Сакральной традицией, конечно же, было общее фото с подарками для отчётности: волонтёры становились с нами в один ряд, брали мелких на руки, «Улыбочку!» — Валик имитирует фальшивую улыбку от уха до уха и отворачивается, забрасывая вареники в кипящую воду. Меф выжидающе молчит, так что он продолжает: — Хуже всего были «полезные» подарки. Когда нам было шестнадцать, мы с Костей получили наборы для бритья, а Вика — дешёвую косметику, которую она презрительно выкинула, не распаковав. Мы уже работали тогда, могли себе позволить. Не знаю, как описать тебе это чувство… Нам говорили: «Вы должны быть благодарны. Это ведь от чистого сердца». Но мы не были благодарны. Мы были злы, унижены, разочарованы — всегда, перманентно разочарованы. Мы ненавидели эти подачки, смеялись над ними, отулыбавшись на камеру. У нас даже шутка была про карму, мы распаковывали подарки и прикидывали, какие грехи люди пытались ими искупить. Кулёк конфет? Сорвал злость на сыне. Энциклопедия? Пьяное вождение. Наушники? Вот это уже тянет на измену супругу. Когда кому-то дарили планшет, мы переглядывались и смеялись: «Да у нас тут убийство с отягощающими!» — Валик бессмысленно прокручивает крышку на кастрюле, игнорируя жжение в пальцах — горячо. — Ненавижу Новый год. До сих пор ненавижу. Он вздрагивает, когда чувствует руки Мефа вокруг своей талии. Тот прижимается к нему со спины, шепчет на ухо: — Ты ж мой Гринч, — и целует в шею. Как и обещал. Валик поворачивается в его объятиях и прижимается губами к губам. Меф с охотой отвечает на поцелуй, распаляясь, подаваясь навстречу, приподнимаясь на носочки, чтобы толкнуться бёдрами. Мычит с энтузиазмом, забираясь ладонями под рубашку Валика. Они целуются, пока всё не закипает — и кровь, и вода в кастрюле, убегая через край и с шипением встречаясь с огнём. Едят торопливо и голодно, а потом Валик уходит в душ, чтобы смыть с себя дорогу и ночь в лесу, хотя с последним расставаться не хочется — пусть бы гуляла запахом дыма в волосах. Когда он выходит из ванной, с удивлением обнаруживает, что Меф вымыл посуду. Пока тот моется, Вэл перебирает одежду в своём шкафу, решая, что одолжить Мефу: этот дебил ведь не взял с собой ничего, кроме гитары и паспорта. Оставив пижаму под дверью ванной, Валик разбирает постель, не до конца веря, что сегодня впервые будет спать в ней не один. Меф поёт что-то в душе, но из-за шума воды не разобрать ни мелодии, ни слов. Валик слушает его, бездумно листая книгу, чтобы не заснуть. Он твёрдо намерен дождаться Мефа — хотя бы для того, чтобы упрекнуть его за расход горячей воды и пожаловаться на счета за коммуналку. Чтобы поцеловать его снова. Чтобы снять с него эту чёртову пижаму. Чтобы заняться тем, чем они уже с десяток раз занимались в Сомниуме, но теперь — по-настоящему. Он думает о том, как покроет поцелуями каждый сантиметр кожи Мефа, когда уставшие пальцы выпускают книгу, и она сползает с его живота на шёлковую простынь. Вэл понимает, что заснул, когда оказывается в Сомниуме — чёрт, не надо было думать о нём перед сном! Он с досадой сжимает виски, приказывая себе: «Проснись, проснись, проснись!» Он не может проспать их первую ночь в Питере, он хочет увидеть Мефа в своей пижаме, в своей постели. Но проснуться никак не выходит, почему-то не получается, и Вэл с нарастающим гневом оглядывает мир, который создал. Небо над Лунным Сердцем затянуто тучами, нависает низко, сердито, и Валик мысленно приказывает ему разгладиться, но оно не слушается его. — Что за?.. — раздражённо начинает он, но прерывается на полуслове. Перед ним чёрной дырой растекается Тень — без формы, без цвета, без звука. Она не мысль, а отсутствие мысли. Не образ — пустота на его месте. Не сон, а нечто иное, чужеродное, противоположное сну. «Проснись», — контролируя нарастающее отчаяние, говорит он себе. Ему нужно проснуться. Если он проснётся, то просто лишится сна, как все те безумцы с форума. Он потеряет покой, но обретёт фору в несколько дней. В неделю? Сколько может прожить человек без сна?.. Неважно. У него будет время, чтобы что-то придумать. Но если он не проснётся сейчас, то не проснётся уже никогда. Останется лишь его тело, безвольная оболочка. Утром Меф попробует его разбудить и не сможет. Валик не покажет ему Питер. Почему-то это кажется сейчас самым главным, самым важным — показать Мефу Питер. «Проснись». «Проснись, проснись, давай же». Но он не просыпается. Лишь смотрит, как рушится Сомниум, сминаясь черновиком, разламываясь неровными линиями, расплетаясь, крошась. Валик медленно выдыхает, не позволяя страху взять верх. Он будет спокоен до самого конца. Просто не заставляйте его смотреть. Пожалуйста, не заставляйте его… Он закрывает глаза, но во сне… Во сне это не имеет абсолютно никакого значения. Даже с закрытыми глазами он видит всё. Он видит, как рушится его мир.