Сомниум

Горячий душ плавит кожу, и она стекает вниз по ногам вместе со струями, водоворотом всасывается в слив. Мышечная ткань расходится по швам, расплетаются лимфоузлы — вниз, вниз, вниз. Кровь прозрачная, самогонистая — прочь, прочь, прочь. Кости разъедает жарким паром. Под горячим душем остаётся лишь горячая душа. Меф намыливает её хорошенько, трёт мочалкой, но она не становится чище. Сколько она весит, его душа? Как-то они с Кирюшенькой спорили об этом. Правда, «спорили» — слово слишком уж орущее для живущего шёпотом Кири. Лучше назвать это дискуссией. Лучше назвать это дружбой. Меф говорил о Библии, говорил о Дункане Макдугалле, туберкулёзе и весах. Говорил: «Двадцать один грамм, Кирюшенька. Двадцать один — идеальное число для души, это священная троица, помноженная на счастливую семёрку, разве ты не понимаешь?» А Киря вздыхал об окислительных процессах, погрешности весов, испарении влаги. То, что Кирюша не верит в существование души, кажется Мефу таким же забавным, как если бы Билл Гейтс не верил в существование денег. Душа Кири, должно быть, весит больше, чем он сам. Хотя нет, душу Кири не взвесить и не измерить, она расширяется бесконечно, как долбанный космос. Душа Мефа — монетка, расплющенная колёсами поезда. Душа Мефа — майский жук, шебуршащийся в спичечном коробке. Душа Мефа — счастливый билетик на автобус, скомканный в кармане. Душа Мефа весит меньше двадцати одного грамма, но больше мелодии, застрявшей в голове. Она весит примерно три слова, половину улыбки и один неприснившийся сон. Она по запаху, как август, по цвету, как воскресенье. Она по вкусу, как серебряный крестик на замусоленном шнурке. Она звучит, как смех в пустом храме. Читается по слогам и не переводится из-за игры слов. Он забывал её в метро, когда просили не забывать свои вещи. Проигрывал её в карты, пропивал в подворотнях, закладывал в ломбардах и за губу. Он ставил её на красное, ставил на чёрное, ставил на белое и провожал в дамки. Она прилипала к его подошвам, он сплёвывал её на асфальт и растирал ботинком. Он прикуривал ею, когда она горела, и прикладывал к синякам, когда застывала льдинкой. Сколько она весит теперь, его душа?.. Сколько ещё осталось ей весить? Меф перестаёт быть водой, стекающей в слив, и становится снова Мефом. Проводит ладонью по запотевшему зеркалу и думает о Валике, который отражался в нём каждое утро и каждый вечер — так часто, что его отражение наверняка ещё где-то там, в Зазеркалье. Меф передаёт ему привет. Рассматривает бальзамы, крема, лосьоны, педантично выставленные на полках. Вот она, безупречность Вэла Винтерса, сцеженная во флакончики, подписанная французскими словами. Полотенца у Валика мягкие и пушистые, с завитушками инициалов в уголках. Что это, мечты об аристократии или издержки детдомовских привычек? Каждую вещь подписать, каждую обозначить: моё, моё, моё. Не тронь — убьёт. Но Меф трогает и остаётся живым. Мефу спокойно, покойно и покаянно. Безбрежная нежность, карамельная мель. Его мысли — бумажные кораблики, они качаются на волнах канализационных стоков, бескапитанные и бесцельные. Он опускается на колени и позволяет им плыть. Складывает руки лодочкой, шепчет: — Привет, Господи. Ты слышишь меня?.. Я тебя не слышу. Я больше тебя не слышу, Господи, я не слышу тебя, я не чувствую тебя, я не знаю, как вымолчать из себя эту тишину. Я не прошу тебя о знаке, не прошу о милости, ни о чём никогда не просил и не стану, но мне кажется, Господи, мне кажется, что я больше тебя не знаю, что я прошёл бы мимо тебя на улице и не оглянулся, понимаешь? Ты молчишь во мне, и мне пусто, мне так пусто, что мне делать с этой пустотой? Я верю в тебя, а ты? Ты в меня веришь? Если ты не будешь в меня верить, как я пойму, что я всё ещё существую? Мне кажется… Мне кажется, я почти закончился, я на донышке, я вот-вот перестану быть. Может, я приснился тебе, Господи? Может, ты наконец-то проснулся и забыл меня. Меф утыкается лбом в переплетённые пальцы и медленно выдыхает. Дрожь решетит его тело, но ему не холодно, ему не страшно. Ему хочется домой. Ему хочется домой, но у него нет дома. Если бы его дом был местом, назывался бы Сомниумом. Был бы временем, застыл бы в рождественское утро у порога Кирюши. Был бы человеком… Остался бы Минске? Ждал бы его за дверью ванной? Его дом, его дом… Он всегда ускользает от него. Его дом — тень за плечами, невесомая, размазанная по дороге. Тень — вот и всё, что у него есть своего, всё, что нажил, всё, что останется до конца. Даже снов у него своих нет, только тень. Меф поднимается с колен, но не чувствует, что поднялся. Ручка ванной скользит во влажных пальцах, дверь утыкается во что-то мягкое. Пижама. Меф перешагивает через неё, шлёпая босыми ногами по паркету. Валик спит, и его сон — приглашение, но Меф не спешит его принимать. Он забирается в постель, тычется лбом в плечо, шкодливо поддевает холодными пальцами край рубашки, чтобы по горячему боку, по горячим следам. Валик спит крепко — крепче сорока градусов, крепче настоявшегося чифира. Меф целует его шею, потом кусает, потом бодает носом: нашёл время спать. У них столько дел впереди! У них простыни не смяты, стоны не выстаны, хуи не дрочены! В нём огонёк оживает, весёлый и пляшущий, он жрёт тишину вместо воздуха, он трещит пустотой, как хворостом. С ним, с Валечкой, Мефу неважно, говорит ли в нём Бог, отвечает ли. Вот она душа его, душенька, весит килограммов семьдесят плюс вареники. Лежит себе спокойненько, не колышется. — Валь, ну, Валь… — уговаривает Меф, забираясь сверху. — Разбудить тебя, что ли, как спящую красавицу, как мёртвую царевну? «И о гроб невесты милой он ударился всей силой…» Валик! Рота, подъём! Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой! Ау, блять! Меф сжимает пальцами подбородок Валика и звонко чмокает в губы. Не срабатывает. — Валь?.. — уже тише зовёт он, гладя его щёки — тёплые, значит… Значит?.. — Валя, хорош дрыхнуть, мне уже как-то нихуя не баюшки-баю! Валик! Он трясёт его, и хлопает по щекам, и целует эти щёки, и… Это не работает. Ничего не работает, ничего не… Что делать? Что ему делать? Меф вскакивает с постели, бросается туда снова, сжимает тёплые пальцы — тёплые, тёплые, значит… Да что это, блять, значит?! Думай, думай, думай, что сделал бы Кирюша? Кирюша! Меф бежит в ванную, роется в своих вещах, роняет телефон на кафель, подбирает и торопливо тычет в экран, соглашаясь на роуминг, вообще на всё соглашаясь, только бы… Возьми трубку, возьми, ты же не спишь, а если спишь — проснёшься, и Валик тоже проснётся, и… — Мф?.. — голос Кири хриплый, неразборчивый, мятый со сна. Меф расплакаться готов, рассмеяться от звука его голоса. — Ты где? Вы уже доехали? — Киря! Кирюша, Киречка, Ки… — он резко выдыхает и молчит. — Меф, — с тревогой, с сиреной, ты что ж, Киря, ты так весь Минск перебудишь, громче давай, громче. — Что случилось? Где ты? — В Питере, в Санкт-Петербурге, в городе на Неве, в северной столице не нашей родины, — тараторит он. Слова, слова, слова — их много, больше, чем воздуха, они забивают его глотку, и сквозь них никак не вдохнуть. Так бывает со сливами, если волосы, если розовые пряди, если бритвенный станок жужжит над ухом, проходится по вискам, шмельной, пчельный, жужеличный… — Кирюша, Кирюшенька, Киря… — Меф, успокойся, ладно? Постарайся немного усп… — Валик не просыпается. Он… Кирюша, мне кажется, он не проснётся. В телефоне тишина, и почему, почему её называют мёртвой? Она живая, она паразит под кожей, она копошится там, ползает, она пожирает его изнутри. — Так, — выдыхает Киря. — Без паники. Только не волнуйся. Это ничего. Всё нормально. Мы что-нибудь… Без паники, да? — Да ёбаный в рот, дай сюда! — доносится шипение, и трубка переходит к Лиле. Её голос, о, её голосом можно просверлить шахту, до того он твёрдый. — Слушай сюда и делай что я говорю, понял? — Так точно, капитан, о, капитан, мой капитан! Ликуют берега, вставай! Все флаги для тебя… — Заткнись нахуй. Проверь его пульс. — Пульс. Да, точно. Пульс — это штука нужная, это я знаю… — Приложи три пальца к его шее, сбоку от кадыка. Ну? — Сейчас нагну, — рефлекторно отзывается Меф. Под его пальцами ровно бьётся, постукивает жизнь, и это должно успокаивать, но не успокаивает. — Пациент скорее жив, чем мёртв. Что дальше, док? Что, если я побью его, ударю? Или водой оболью? — Он будет избитым и мокрым, — огрызается Лиля. — Как давно он заснул? — Не знаю, я… Я был в душе, от души душевно в душе, я не знаю, не… Минут двадцать? Двадцать — это вообще число? Звучит неправильно. — Заткнись. Я думаю. Меф прикусывает язык — буквально. Иначе он, юродивый, сам собою начнётся трепаться, как кукуруза по ветру. Если прикусить его достаточно сильно, можно и вовсе от него избавиться. Можно кровью захлебнуться, но это даже полезно, там много железа, хватит на целую оружейную. — Тебе надо заснуть, — говорит Лиля. — Если Тварь его нашла, то сейчас пожирает его сон. У Винтерса детальные сны, за один укус всё не сожрёшь, так? Так. Может, нам удастся его вытащить, будем разбираться по ходу дела. — Я… Я не смогу заснуть! — Меф вскакивает, нервно крутясь по комнате. — Я тебе не попугайчик, чтоб клетку шторой накрывать! Как я засну, когда он… Лиля, думай снова, идея шик да блеск, но хуй и выхуй, я так сразу не могу, ничего не полу… Может, мне головой о стену уебаться? Если я вырублюсь… — Потеря сознания — это не сон, — отрезает она. — Ты знаешь, где у него аптечка? — Нет, откуда мне… — Ищи. Проверь в ванной, на кухне, в шкафу. У всех есть аптечка. — У меня нет, Лиля! У меня нет аптечки, и я ебал, где она у… Ой! Нашёл, нашёл, Лилюшка, нашёл! — Читай названия. — «Ибупрофен», «Пантелон», а, нет, «Пантенол», перекись водорода, три процента… — Меф, запинаясь, перечисляет названия, откидывая в сторону лишнее. Коробка из-под обуви, которую Валя приспособил для лекарств, стремительно пустеет. — «Фестал», «Бронхикум», «Адаптол»… — Стоп. «Адаптол» отложи. Дальше. — «Терафлю», «Темпалгин»… В рот мне сраку, да тут хоть аптеку открывай! «Кларитин», бинты… О, презервативы! — Ищи «Анданте» или «Имован», надо что-то помощнее, — командует Лиля. — Я не поверю, что у человека, помешанного на снах, нет транквилизаторов. Ну? Что-нибудь? «Сомнол», «Феназепам», «Левана»… — Фена-пам-пам! Он! Он есть! — Меф целует блистер, словно он крест Господень, и бежит на кухню за стаканом воды. — Сколько? — Насколько сильно ты сейчас не готов ко сну? — серьёзно спрашивает Лиля, но Меф не может удержаться от нервного смеха. — В жизни таким бодрым не был! — Одна таблетка — один миллиграмм. Меф! Сейчас слушай внимательно и не твори хуйни, понял? Смертельная доза — двадцатник за раз. — Значит, девятнадцать? — Я тебе дам, блять, девятнадцать! — рычит Лиля. — Кир, отъебись, ты вообще не в тему сейчас… Мёфа, отсчитай десять. То ли от упоминания Кири, то ли от этого неожиданно мягкого, алексей-денисычного «Мёфы», то ли от звука щелчков, с которыми выдавливаются таблетки… у Мефа леденеют пальцы. — Когда найдёшь Винтерса, скажи ему, чтобы как проснулся — сразу тебе два пальца в рот, понял? Иначе херово будет. Выпил? Десять штук. Не тупи. — Десяток свежайших таблеток, столичный ужин, кушать подано, — болванчиком кивает Меф, запивая все разом. Они дерут горло, и он с трудом сглатывает. — Что теперь? — Теперь иди в кровать. Ляг на бок. Закрой глаза. Меф прижимает телефон к уху и придвигается поближе к Валику, обнимает его руку, лбом прислоняясь к плечу. — Лиль, ты только не. — Не говори ничего. Просто слушай меня, я никуда не денусь. Мы с Киром тоже попробуем заснуть, встретимся уже там, — её голос ровный, как дорога, ведёт куда-то, не сворачивает. Меф идёт по нему, считая кирпичики. Левой, правой, левой… — Расскажи… что-нибудь, — просит он. Вроде бы вслух. — Кто я тебе, Шахерезада?.. — бурчит Лиля. Меф слышит в трубке голос Кири, но не может разобрать слов. — Да окей, окей, боже… Кхм. Я вот в Питере тоже была один раз. С сестрой. Она дура пришибленная, тебе бы понравилась. Вообще, она всем нравится, это её фишка. Мы туда на весенних каникулах ездили, вообще нихуя кроме дождя не видели, а дождь там такой же, как в Москве… Меф слушает о московском дожде, слушает о питерском, пока дождём не становится и Лилин голос. Шуршит в динамике, бьёт в стекло экрана, надо окно закрыть, чтоб не затекло… Если так дождит, как же им гулять завтра? Наверняка у Валечки есть зонтик, он вообще запасливый, а вместе под зонтиком — это почти кино. Или ну его, к чёрту, этот зонтик, промокнут — и хуй с ним…

***

Дождь, тёплый, летний, гладит плечи и щёки, тормошит траву Сомниума, и она, ожившая, волнуется зелёным-зелёным морем. Меф подставляет ливню лицо и смеётся, смеётся, умываясь сном. — Вэл, едрыть тебя поедром, Винтерс! А ну яви свой ясный лик, пока я добрый! Сомниум смят и изломан, но Меф узнает его любым — хоть с похмелья, хоть в приступе. Сомниум пережёван, перемолот, перештопан, но швы сходятся там, куда ступают ноги Мефа. Осколки Сомниума собираются под его шагами, стелются под ним ковровой дорожкой. — Здравствуй, родной, встречай своего короля, — ухмыляется Мефиус, чувствуя в ладони привычную жаркую тяжесть пылающего меча. Тень зияет дырой в самом центре его царства, за которое Меф отдал бы и полконя, и даже целого. А рядом с Ней стоит Валик, и за него… За него бы Меф отстегнул целый табун. — У вас тут вечеринка и без меня? Я обижен! Я очень обижен, ребята, а когда я обижен, воды в мире не хватит, чтоб на мне возить, — Меф цокает языком, подходя ближе. Вэл смотрит на него, как на безумца, как на безумие — видение, рождённое умирающим мозгом. — Что за бред ты несёшь?.. — шипит он, потому что даже с собственным безумием Валик не шибко-то приветлив. — Первоклассный бред, первозданный, импортный! Несу и несу, ведь с пустыми руками приходить невежливо, а меня воспитывали очень вежливым мальчиком, очень галантным, — Меф указывает горящим остриём на Валика, но, оказываясь ближе, опускает меч. Не с этим героем он пришёл воевать. — Что ты тут делаешь? — о, он злится. Валюша злится. Валюше, видите ли, не нравится, когда его спасают. Валюше придётся проследовать нахуй. — Я тут сплю, — просто отвечает Меф. — А ты что делаешь? Сдаёшься? — с вызовом бросает он. — Уходи, — цедит Вэл, косясь на Тень, будто его пристальный взгляд — единственное, что всё ещё сдерживает Её. — И пропустить всё веселье? Валь, я думал, детдом научил тебя делиться, но ты походу зверюшка необучаемая. Или боишься, что я снова заберу себе всю славу? «И прежний сняв венок — они венец терновый, увитый лаврами, надели на него…» Мне очень идут венки, Валюш. Я в них та ещё зайка. Где-то рядом, совсем близко, гремят стены Лунного Сердца, обваливаясь в пустоту. Меф небрежно машет рукой в их сторону, и они, как на перемотке, восстанавливаются, срастаются и остаются стоять. Не-а. Не в его смену. — Как ты это?.. — Сомниум меня любит. Больше, чем тебя. Полагаю, при разводе вопрос с опекой отпадает, а? — Меф, — Валик выставляет вперёд руку, упираясь ему в грудь, не позволяя подойти ближе. — Катись. Отсюда. К чертям. — А то что? Положишь меня спать на диване? На коврике в прихожей? Нет у тебя коврика, я же знаю. — Это не твоя битва, — Вэл сжимает воротник его кольчуги, и звенья весело смеются под его пальцами. — Моя битва всегда с тобой, разве нет? Ну же, Валь, в кои-то веки повоюем на одной стороне. Будет секси — обкончаешься, — Меф касается его плеча, и под его ладонью расстилается плащ — ночь и звёзды, открытый космос. Серебристым полумесяцем на плече Вэла застёгивается фибула, по груди расползаются доспехи. Меф проводит рукой по чужим волосам, и на них ложится обруч серебряной короны. — Так-то лучше, — ухмыляется он, вкладывая в руку Вэла Винтерса его знаменитый клинок — Рассекающий Полночь. — Или вместе, или никак, Валь. Смирись и расслабься, — Меф подмигивает и взмахивает мечом — жар опаляет их лица, освещает им путь. Что-то меняется в лице Валика, взгляд блестит вызовом — принятым, как приглашение на танец. — А, и ещё! Не хочу портить пафос момента, но как проснёмся — заставь меня проблеваться по самое «не могу», вот прям чтоб наизнанку и желудок изо рта болтался, идёт? И, не дожидаясь, пока Вэл что-то ответит, Меф бросается к Тени. Меч раскраивает Ничто без сопротивления. Пустота занимается огнём, вспыхивает, как бензиновая лужа, и Меф горит вместе с ней, горит внутри неё, горит, горит, полыхает. Его тело перестаёт быть его, перестаёт быть телом, оно пляшет языками пламени, оно и есть пламя, оно обнимает Сомниум, поглощает его, как щепки. Мир раскаляется добела, мир — лишь сверкающая точка в бесконечной вселенной огня, мир умирает и рождается, умирает и рождается, умирает и рождается в ритме его сердца, в ритме его пламени. Меф бескрайний, беспечный, безжалостный, он больше Бога, больше Слова, больше Сознания. Он может, о, он может всё! Он может дотронуться до края Вселенной, он чувствует, как пульсируют ниточки чужих снов где-то внутри, они дрожат, они боятся его, они подвластны ему. Он может стряхнуть их, как паутину, может сжать в кулаке ткань Сонной Материи. Он слышит Их — голоса, сотни, тысячи, миллионы голосов, миллиарды образов, они горят в нём, или он горит в них, или… — Меф! Этот голос. Он знает его, этот голос. «А, снова ты». Снова ты, снова, снова ты, из снов, снова, из… Валик. Валик зовёт его. Где же он?.. Какой же он, должно быть, крошечный в этом необъятном мире, какой же незначительный… — Меф. Имя. Это его имя. Но оно ему не принадлежит, он его перерос, оно ему совсем не подходит, так сказал Валик, сказал… Что же он сказал? Разве это важно? Он не помнит. Он ничего не помнит, и… О, как же это приятно! Свободно. Он свободен. Он наконец свободен. Он… — Вот так, давай, мой хороший… Давай, Меф, молодец. Холодные пальцы гладят его по спине, царапают его шею, проводят по волосам. Мир кружится, водоворотится… А, нет. Это просто смыв в унитазе. — А вот и… вареники… — мямлит Меф, сплёвывая и прислоняясь щекой к стульчаку. Прохладный какой. Славный. — Давно не виделись. — Ну наконец-то, — Валик вздыхает и тяжело приваливается спиной к стене. Смотрит на Мефа устало, но с осуждением. — По-моему, — Меф кисло морщится и снова сплёвывает. В горле скребёт. В голове вата, но какая-то отбойная, наковальная, — я чуть не устроил апокалипсис во снах. — Ты чуть не устроил апокалипсис в моём туалете, — вяло отзывается Валик. Вялик. Меф тихо хихикает, но от этого желудок лишь жалостливо вздрагивает и просится наружу. — Ты назвал меня хоро-о-о-ошим, — глумливо тянет он, улыбаясь и смазанно пихая колено Валика своим. — «Мой хоро-о-оший», так и сказал. — Тебе приснилось. — Я был Богом, Валь, — тихо говорит Меф, прикрывая глаза. — Я был Богом… — Давай-ка отнесём тебя в постель, — вздыхает Валик. Меф не упирается, когда его поднимают с пола. Не упирается, когда прислоняют к губам стакан воды. Не упирается, когда кладут в кровать и накрывают одеялом. — Валь, я думаю… — бормочет он, обнимая тёплое и костлявое. Родное. — Я думаю, я теперь не совсем человек. — Спи, Меф. — Нет, я думаю… Валь. Я думаю, я никогда и не был человеком. — Спокойной ночи. — Валь. — Ну что ещё? — Ты только проснись завтра, хорошо? — Меф, — мягкие губы касаются виска, но, быть может, это ему только кажется, — да куда ж я денусь?