Песнь рассвета

      В шатре душновато; входной полог отведён в сторону и закреплён, чтобы внутрь проникал свежий — не ночной, сумеречный воздух. Хоган вновь сидит, склонившись над картами, ещё одна, пестрящая цветными флажками, — на ней Эсперия изображена полностью, — растянута на стене. Анджело задумчиво разглядывает её, отставив ногу и заложив руки за спину.       Вот здесь, у моря, Растпорт, который бард всегда обходил стороной, здраво опасаясь лихой части его населения, которая преобладала над мирными обывателями. Как там поётся? Выйдешь вечером за порог — враз карманы освободят... И добро, если только этим и обойдётся. Хотя даже не факт, что к вечеру в карманах вообще что-то останется.       А здесь Рэнхорн, живой, шумный Рэнхорн... Ригби Браун, наверное, опять странствует, оставив таверну на дочь. Ой-й, вернётся он когда-нибудь дедушкой.       Да кто бы говорил, перекати-поле.       Бастион Стихий, гномий замок Малдан — Морвус много о нём рассказывал... А где-то здесь — Анджело проводит пальцем линию от их лагеря до точки на карте — поместье лорда Гилдера.       — Скучаешь?       Анджело оборачивается. Хоган, сплетя пальцы в замок поверх пергамента, смотрит на него цепкими карими глазами. Внимательно смотрит, изучающе. Гляди так кто другой — менестрелю стало бы не по себе, но это же Хоган.       — Есть немного, — признаётся Анджело. — Я давно не видел матушку и отца, естественно, я по ним скучаю. Но я точно знаю, что у них всё в порядке. Думаешь, если бы дела были плохи, Реджинальд Гилдер не попытался бы вернуть хотя бы одного из своих сыновей?       — А ты бы вернулся? — задаёт Хоган ожидаемый, но всё равно внезапный вопрос. И смотрит цепко-задумчиво.       Анджело хмыкает, поджимает угол губ, лёгким шагом проходит из угла в угол, провожаемый карим взглядом, и, подвинув себе табурет, садится напротив Хогана, закинув ногу на ногу.       — Отец воспитал нас обоих слишком вольными птицами, — улыбается он. — Дворянство, Хоган, это тесный воротник, в котором задохнуться можно, в нём даже голову не повернёшь толком. А я, знаешь, очень люблю дышать. Не дикой смесью ароматов дамских парфюмов в бальных залах, от которых голова начинает болеть, а ветром, рекой, запахом свежей выпечки...       — Дезертир, — у Хогана улыбка не на губах, а в морщинках у глаз. Других он этим словом клеймит, менестреля — поддевает.       — Может быть, — Анджело, как всегда в ответ на это, пожимает плечами. — Может быть, я поступил как дитя малое, когда сбежал, и совесть меня поначалу грызла не зря, и вообще я такой-сякой, расстроил отца — а только для себя выбор я сделал верный. Я певчая птица, Хоган, но в клетке сидеть не по мне. В залах богатых с высокими сводами толком не сделать вдох; хочется крылья расправить свободные, обратиться в сполох — всё, что угодно, лишь снять бы оковы правил и прочий бред... Мне оставалось сказать своё слово, я и сказал его.       — «Нет», — серьёзно завершает за него Хоган. Анджело улыбается: правильно. — И что, не стыдно тебе?       — Уже нет, — менестрель мотает головой. — Я знаю, что делаю именно то, что должен, для чего предназначен. То, что велит мне сердце и в чём я хорош. К нему, сердцу, полезно прислушиваться, знаешь ли — хотя бы иногда. И, смею надеяться, на этом пути я не бесполезен.       Хоган качает головой и с горечью вздыхает:       — И что такие, как ты, забывают на войне?       На этот вопрос Анджело ему не отвечает, только улыбается беззаботно. Как есть легкомысленный балбес — пока в глаза не посмотришь.       — Я ж тебя зачем позвал... Взгляни, это смета на продовольствие.       Хоган протягивает ему пару серых листов; менестрель забирает их, бегло просматривает верхний и удивлённо цокает языком:       — Ого, да за такие расходы твои интенданты должны поставщика лесом послать — дикарям на игольницу... тьфу, стрельницу...       — Вот ты и пойдёшь с ним договариваться, — старый вояка глядит на него, удивлённого, и выгибает бровь: — Ты же, по-моему, на что-то там надеялся минуту назад?