Спой мне колыбельную
21 сентября 2021 г. в 11:20
Здесь — затишек, война в милях отсюда. Пока ещё. Достаточно далеко, чтобы не слышать звуков боёв, криков, не чувствовать в воздухе гарь, забивающую нос и горло. И достаточно близко, чтобы сюда свозили раненых.
В лазарете на удивление пусто: те, кто был ранен легко, снова взяли в руки оружие, тяжелораненых утром увезли дальше, вглубь — здесь для них небезопасно, линия фронта далека лишь относительно. Остался один — этот, сказали, совсем плох, перевозить никак нельзя, дорога его точно убьёт, а здесь, может, и получится хоть что-то сделать, хоть немного стабилизировать состояние...
Анджело с лирой в руках идёт меж рядов низких походных кроватей осторожным шагом, за ним бесшумно ступает на мягких лапках кот. Менестрель подходит к кровати, на которой лежит единственный оставшийся, и заглядывает в его лицо — спит? в забытьи? вдруг уже умер? Тихо выдыхает: лицо страшное, серое, острое, глаза ввалились, а круги под ними тёмные настолько, что чёрные, и больше это лицо напоминает маску боли, но всё-таки он живой. И не спит — смотрит на него, Анджело, лихорадочно блестящими глазами, едва ли понимая, кто пришёл и, тем более, зачем.
У менестреля сердце сжимается. Гарри, успокаивающе урча, трётся о руку раненого, выскользнувшую из-под одеяла. На руке, замечает Анджело, не хватает указательного пальца, давно не хватает.
— Я пришёл помочь, — шёпотом — голос не поднимается выше — говорит Анджело. Он садится рядом с кроватью, скрестив ноги, устраивает лиру на бедре, придерживая её рукой, и начинает играть. А потом — тихо-тихо, нежно вплетает в мелодию голос.
Раненый слушает, это видно: чуть повернул голову, всю в бинтах, на которых местами проступила кровь, глаза блестят — нездоровым блеском, но уже спокойнее. Хорошо... Что накрыто одеялом — там тоже сплошные бинты, а что под бинтами, смотреть страшно, Анджело видел, правое бедро — там почти фарш, можно попытаться по кусочкам собрать, но скорее придётся отнимать ногу... И в животе рана, в чём душа держится, о Дара, в чём бы ни держалась — пусть там дальше и будет...
Менестрель тихо поёт, кот мурлычет, раненый слушает, прикрыв глаза. Но вдруг, протянув увечную руку, хватает Анджело за запястье — и пальцы неловко проезжаются по струнам лиры, вызывая жалобный звон. Гарри поднимает дыбом шерсть, припадает к земле.
— Не держи меня, — голос хриплый, тихий, но твёрдый. Анджело в первые секунды готов возмутиться, потому что это вообще-то его здесь сгребли за запястье, но у него просто рот не открывается. — Всё равно не удержишь. Не трать свой дар. Я почти труп.
— Ты меня тоже не держи, больно, — хватка у «почти трупа» — вот уж каламбур — мёртвая. Раненый разжимает пальцы без всякого «прости», его рука снова безвольно повисает. Менестрель потирает запястье, Гарри перебирается поближе к нему, прижимается к ноге.
— Я совсем не могу помочь? Ничем-ничем?
Как ребёнок, Анджело. Ты же с самого начала это знал. Такое было не раз, и не раз ещё будет.
И всё же он хотя бы попытался.
Раненый молчит бесконечно долгую минуту, тишина давит на уши, а потом он вдруг просит:
— Спой мне колыбельную, сын ветра. Мне мама пела...
— Про облака и барашков? — наугад спрашивает Анджело.
— Про облака и барашков, — слабо улыбается раненый.
И Анджело поёт. А раненый — весь в бинтах, на бинтах кровь, под бинтами фарш — улыбается, закрыв глаза. Слабо, но счастливо, у менестреля от этой улыбки горло пережимает и сердце болит, но пальцы не дрожат, голос не срывается — нельзя. У раненого лицо острое, серое, но умиротворённое: ему хорошо, у него уже почти ничего не болит, он совсем скоро спокойно уснёт...
Последним выдохом с его губ слетает «спасибо».