Песнь рассвета

      Анджело приходит в себя под завалом, лишь чудом не раздавленный упавшей стеной — ей, как выясняется, не даёт рухнуть на него надломленная балка. Приходит в себя потому, что Гарри, грязный, но живой и невредимый, кусает его за нос. Балка опасно трещит, угрожая сломаться окончательно, кот зубами тянет хозяина за рукав, — пойдём, вылезай отсюда, давай же! И менестрель, кое-как освободившись от придавленного куском плиты плаща, шипя от боли, обдирая ладони и локти об острые грани камней, об осколки стекла, когда-то бывшего оконным, осторожно выбирается из-под нависшей над ним стены. Отползает подальше и садится, прислонившись спиной к обломку каменной плиты.       Анджело теперь понимает, что слова «всё болит» — отнюдь не метафора: он хочет только лечь и лежать, и не вставать до скончания веков, потому что двигаться больно, дышать больно, жить больно. У него, наверное, ребро треснуло, а может, и не одно, а может, не просто треснуло, а сломано — швырнули его сильно. А может, он просто надышался этим мерзотным липким дымом — вот у него и горит всё в груди...       Гарри трётся головой о его руку, а потом убегает и снова ныряет под стену. Анджело дёргается следом, — куда ты?! — но чуть не падает, хватается за плиту, чтобы удержаться, и круглыми от страха глазами смотрит на завал — а вдруг та балка решит сломаться прямо сейчас?       Она и ломается, и стена, которая на ней держалась, падает с диким грохотом, поднимая серые облака пыли и пепла. Но это происходит потом, когда Гарри уже возвращается к хозяину. Анджело от грохота вздрагивает всем телом, хватает кота на руки, прижимает к себе, зарываясь пальцами в тёплую шерсть, и бормочет неразборчиво что-то вроде: «Хороший мой, лапушка, милый».       Гарри выволок из-под завала его дорожную сумку.       Кот коротко лижет менестреля в нос, а потом выворачивается из объятий, тычется носом в застёжку сумки — открой, посмотри, там всё в порядке? Анджело затаскивает сумку на колени, раскрывает её и достаёт лиру. Вернее, обломки, которые когда-то ею были; из струн не лопнули только три, но на них уже ничего не сыграешь.       В принципе, он действительно может лечь и не вставать до скончания мира, потому что жить миру остаётся всего ничего.       Анджело, едва сдерживая подступающие слёзы, бережно гладит пальцами резные обломки лиры, — спасибо тебе за всё, милая, и прощай, — а потом зачем-то аккуратно складывает их обратно в сумку. Кот горестно смотрит на менестреля, вопросительно мяукает.       — Да, Гарри, больше ничего не будет.       Ни песен, ни весёлого смеха, ни шумных праздников, ни посиделок у костра. Ничего.       Анджело видел, как погиб Хоган, Скала Хоган, как его звали солдаты; погиб с криком ярости, забрав с собою своего убийцу. А когда барда отбросил в сторону удар, он ещё успел увидеть, как подло, в спину убили Морвуса, прежде чем на него самого обрушилось небо.       Он, наверное, только поэтому ещё жив — демоны наверняка посчитали, что он умер под завалом. Анджело хочется истерично смеяться и плакать: его друзья погибли, а он... а он, самый слабый из всех, живой. Это какая-то злая насмешка, чья-то жестокая воля. Чья только... Да не всё ли равно теперь?       Не всё ли равно теперь, когда гибнет мир?       Анджело замечает в стороне от себя ярко-рыжее пятно, — замерший сполох, — присматривается и медленно, через боль, поднимается на ноги. Пошатываясь, идёт к нему: видно, что это кто-то лежит, и это, разумеется, не может быть тот, о ком бард подумал в первую секунду, но всё равно надо подойти, убедиться, что это точно не...       Рован лежит на боку, безвольно, как тряпичная кукла, и его волшебная утка теперь, в смерти, выглядит просто комком перьев.       У Анджело подкашиваются ноги. В колени врезаются острые камни, но он этого не замечает — протягивает руку, трогает за плечо, осторожно трясёт.       «Рован, очнись, пожалуйста, проснись, открой глаза...»       Не отзывается.       «Рован, умоляю, не смей, слышишь, не смей, не вздумай, нет!..»       Нет.       НЕТ.       Анджело, начиная жалко подвывать, поднимает брата с пропитанной кровью земли, обнимает его, прижимает к себе. Ярко-рыжая голова безжизненно приникает к плечу менестреля. О Дара, какой же он маленький и лёгкий... Он так и не вырастет.       Никогда.       Анджело запрокидывает голову, он не рыдает, не кричит — в пылающее небо летит вой смертельно раненного животного, первобытный, бессловесный, жуткий. Анджело качается вперёд-назад, обнимая мёртвого Рована, и воет, воет, воет, но даже этот вой не может выразить всю боль потери: она не просто переполняет его — он сам стал ею. Гарри прижимается к его боку, но он этого не чувствует.       Анджело воет, пока не срывает голос, — ну и к демонам, всё равно петь больше не для кого. Он бессильно опускает голову и плачет уже беззвучно, давясь всхлипами. Слёзы чертят мокрые дорожки на грязном лице, срываются вниз, в пыль и пепел.       Вот и всё, что осталось от мира в его конце — пыль и пепел, каким-то злым чудом ещё живые менестрель и кот и горящее небо над ними.       Этот закат — последний. Рассвет больше не придёт.       Гарри вдруг молнией выскакивает вперёд и яростно на кого-то шипит, вздыбив шерсть на загривке. Анджело медленно поднимает голову. В нескольких шагах перед ним стоит, скалясь, демон — громада мускулов в шипастой броне, в маленьких алых глазах — едва заметный проблеск злобного разума.       Это конец, понимает Анджело, но ему всё равно: он и так уже больше мёртвый, чем живой.       — Гарри, уйди, пожалуйста.       Кот оглядывается на него растерянно, даже беспомощно, но Анджело этого не видит; он даже не на демона смотрит, а куда-то сквозь него.       — Давай, отродье, — голос его, когда-то мягкий и красивый, звучит надтреснутым вороньим карканьем, — убивай. Ты ведь только это и умеешь.