Белая Ворона

Новолуние пришлось на тёплую душистую ночь ранней осени — время, которое Шурф Лонли-Локли привык связывать с переменами в своей жизни. Может быть, это было случайностью, может быть, нет, но он с невольным волнением встречал каждую осень, ожидая… чего-нибудь. Правда, от сегодняшнего похода в «Трёхрогую Луну» чего-то особенного ждать было бы странно: всё как всегда. Он изменил внешность, надел тёмно-синее лоохи, подобрал тюрбан и сапоги в цвет и вышел из тайных ворот резиденции. Ходить в поэтический трактир в своём облике было неловко: непринуждённая обстановка сразу улетучивалась, в воздухе разливалась напряжённость, то и дело в зале повисало угрюмое молчание. Вообще-то Шурфу было не привыкать к такой реакции на своё появление. К этому можно было прибавить ещё и косые неприязненные взгляды, откровенный страх на старательно прячущихся лицах, демонстративное хлопанье дверью. Но это в исключительных случаях, за такое подчёркнутое нежелание находиться в одном помещении с адептом Ордена Водяной Вороны легко можно было и получить по полной. Всё равно страх и неприязнь скрыть трудно, тем более от хорошего мага. В других-то местах это было безразлично, а вот в «Трёхрогой Луне» сильно мешало. Можно не сомневаться, что некоторые узнавали его и под изменённой внешностью, тем более высокий рост замаскировать трудно. Но в этот трактир сильные маги ходили редко, а у поэтов своя магия, они её на такие пустяки не тратят. На поэтические заседания Лонли-Локли всегда ходил один и в Ордене об этом своём пристрастии никому не рассказывал. Не то чтобы он стеснялся любви к поэзии: у его сотоварищей были и не такие экзотические увлечения, и обсуждать и тем более осуждать это у них было не принято. Шурф не сомневался, что все, кому интересно, знали, зачем и куда он исчезает в ночи новолуния. В Мире, где столько могущественных колдунов, почти невозможно полностью закрыться ото всех. Поэтому Шурфу нравилось иметь хотя бы вот такую иллюзию тайны. Как будто сокровенная часть души сама себя оберегала, сохраняла подобие собственной неприкосновенности. Это было похоже, например, на то, что он тайком выращивает в своей спальне экзотический цветок и любуется им только в одиночестве, ночью, когда все спят и как бы никто его не видит. Вот и сейчас Шурфу нравилось думать, что никто не знает о том, что творится в его душе. А там был праздник. Со своим чувством времени Шурф не мог ни опоздать, ни прийти слишком рано. Войдя в зал, он увидел, что завсегдатаи в полном сборе, но чтение стихов ещё не началось. Столики, с которых виден вход, были уже заняты, и Лонли-Локли сел недалеко от двери, боком к ней. Оглядел зал. Кроме признанных поэтов, окружённых поклонниками, здесь были и знакомые завсегдатаи: толстый знахарь из богатейшей в Ехо семьи сэр Дуффунбух, эксцентричный богач Хамбара Гаттон и ещё несколько любителей поэзии, не пропускающих ни одного новолуния. Шурф подошёл к стойке, взял стакан хорошего белого вина. Позади него хлопнула дверь. Он не успел обернуться, но по охватившему его чувству радостной, бережной нежности сразу же понял, кто вошёл. Это действовала не наколдованная Шурфом нить, позволяющая отследить связанного с тобой человека. Это было что-то другое, и Шурф Лонли-Локли боялся поверить тому, что уже понял. Он обернулся. Макс, одетый в лёгкое зелёное лоохи, стоял в дверях и восторженно оглядывался вокруг. Он был один, хвала Магистрам, и Шурф, поспешно отметив это, облегчённо выдохнул. Макс перевёл взгляд на барную стойку и замер. Он его узнал! Это было невероятно, невозможно и несомненно. Но обдумывать происходящее у него в душе Шурфу не было ни времени, ни возможности. Ясно только, что узнать его в облике блондина артистической наружности, который он себе сегодня выбрал, было нельзя. Значит, Макс почувствовал его так же, как сейчас сам Шурф, ещё не видя? На подвижном лице Макса быстро менялись любопытство, изумление, радость, понимание, потом сигнал: «Не волнуйся, дружище, если тебе это зачем-то надо, я тебя не выдам!». И ещё — настороженность. Откуда бы? Макс с деланным равнодушием отвернулся, отыскивая глазами свободный столик. Шурф поставил на стойку нетронутый стакан и пошёл к нему. Это было здорово — идти к нему. Это было прекрасно само по себе и прекрасно звучало. — Хорошая ночь, Макс. Очень рад тебя здесь увидеть. С того момента, как они нечаянно поцеловались, а потом провели вместе ТУ САМУЮ ночь, Лонли-Локли постоянно ловил себя на том, что теперь считает Макса своим. Не в смысле — родным и близким, а своим собственным. Теперь он, Шурф Лонли-Локли, будет его оберегать и защищать ото всего мира, а если понадобится — и ото всех других миров. И сейчас, глядя на Макса и с удовольствием наблюдая, как тот немного смешался и покраснел, Шурф очень захотел ещё раз почувствовать, как пахнут его губы и какие они на вкус, и как они радостно откликаются на его прикосновения. Мелькнула озорная мысль: у здешних поэтов принято целоваться при встрече, причём безотносительно к тому, какие между ними отношения. А что, если сейчас по их примеру… ну, не закатить восторженно глаза, изображая радость до обморока, не чмокать с подвывом на весь зал, а наклониться и тронуть губами уголок его рта? Или покрасневшую и наверняка горячую щёку? Вряд ли это кого-то удивит. Но момент был упущен, и от этого Шурфу ещё больше захотелось целоваться и не только. Между тем Макс уже что-то говорил: — Хорошая ночь, сэр… э-э-э? — Горм, просто Горм. — Ты, вы? — Ты. — Хорошая ночь, Горм. Я знал, что ты любишь стихи, и ожидал тебя здесь встретить. «Тем более что об этом трактире ты и узнал от меня», — весело подумал Шурф. Они уселись друг напротив друга. — Выпьем? — А это обязательно? — Не то что обязательно, но нормально. Это всё же трактир. Я как раз собирался. — Тогда не откажусь. Шурф пошёл к стойке, кивнул молодому томному бармену, взял два стакана и вернулся за столик. Макс поднял стакан, отсалютовал ему и слегка пригубил. Казалось, что он хочет о чём-то спросить, но не решается. Неловко пряча глаза, Макс сказал явно другое: — Как-то здесь… обычно. Я ожидал чего-нибудь экзотического. — Например? — Ну, расписных стен, что ли, или рассыпанных по полу цветов, или музыки. Не знаю. — Ничего, погоди, будет тебе экзотика, сколько угодно. Вот, смотри и слушай, начинается. На середину зала вышел молодой человек. Шурф знал его: это был Киба Кимар, начинающий, но подающий большие надежды поэт. Стихи у него были неожиданно глубокие и умные, дающие большой простор для ассоциаций. Слушать его было настоящим удовольствием. Присутствие Макса волновало Лонли-Локли. И ещё тревожило: как-то он воспримет такую сложную поэзию? Что, если ему не понравится? Почему-то показалось, что в таком случае нечто важное в их отношениях сломается. А этого Шурфу не хотелось. В наступившей тишине прозвучал чистый молодой голос: Поэзия! Россыпь росы, рождённая на рассвете! Прохлада и чистота последних на небосводе звёзд — над свежею правдой утренних первых цветов! Поэзия! зёрна росы! Посеянное на земле небо! Стихи были хороши. Шурф покосился на Макса и сразу же успокоился: глаза у того были восторженными, изумлёнными, и, что самое приятное, исчезла непонятная настороженность. Стихи, что ли, на него действовали? — Вот это да! — шепнул он, — Шурф, ой, Горм, это для начала, да? Чтобы дальше всё было вот таким, как он сказал? Ну, что поэзия — это посеянное на земле небо? — Тихо, — одними губами проговорил Шурф. — Слушай. Всё потом. А Киба сказал: К тебе я в сон закрался, Чтобы найти, притихшая вода, Твоих глубин невиданные клады. И я почти нашёл, почти нашёл – Там, в отраженье звёздном Небес, таких высоких и прозрачных, - Нашёл… Но захлебнулся твоим сном. Макс молчал. А Шурф, даже если бы и можно было сейчас нарушить молчание в зале, не смог бы произнести ни слова. Горло словно сдавила спазма, но не болезненная, а необыкновенно сладкая. Он всегда волновался, когда слушал хорошие стихи, но рядом с Максом, оказывается, каждое слово, каждое сочетание приобретало совершенно особое значение. Потому что эти стихи Кибы Кимара были — о них. «Твоих глубин невиданные клады…». И Шурф с неотвратимой обречённостью понял, что для него теперь так будет всегда. То есть, все стихи в Мире, уже написанные даже при королеве Вельдхут, или ещё не написанные никем, или ещё рождающиеся, смутно бродящие в сознании спящих, бредящих, бодрствующих поэтов — о них. И этот особый, истинный их смысл будет открыт только ему. И Максу. Это было уже понятно. Погружённый в это новое переживание, он даже Макса не видел, только блаженно ощущал его рядом, и не заметил, как Кибу Кимара сменил другой, незнакомый поэт, который тоже, оказывается, знал о них с Максом всё: Не забывай меня, нечаянная радость! Чему когда-то верилось — разбилось, Что долгожданным было — позабылось, Но ты, неверная, нечаянная радость, Не забывай меня! Не позабудешь? Это не могло быть сказано ни о ком другом, просто не могло! А «нечаянная радость» смотрела на него через стол круглыми серыми глазищами, в которых были восторг, неверие и сладкий ужас открытия. Незнакомый поэт читал ещё что-то, но Шурф уже не слышал. На него накатило знакомое ощущение того, что вот так уже было, что вот так же звучали невозможные прекрасные стихи и рядом был Макс. Этого не могло быть, но предчувствие того, что вот сейчас, сейчас всё вспомнится, усиливалось, ширилось, захватывало его целиком без остатка и никак не могло разрешиться. А серые глаза напротив вдруг начали быстро наливаться грозной чернотой, лицо Макса, оставшись прежним, неуловимо изменилось. Он выжидающе глядел на Шурфа, словно подталкивая его к пониманию. С середины зала ушёл очередной стихотворец, и тут только Шурф заметил, что не слышал его стихов. Но Макс повторил: Пой, голос мой, пой! Ведь если о чём-то ты умолчал, то ничего не сказал! Вот оно! Близкая луна, вид на Ехо с какой-то крыши, его собственная рука с таинственными рунами на ногтях и голос! Голос МАКСА: И отвращение от жизни, И к ней безумная любовь… Что это было? Как могло быть? Но было же, было! Не отрывая взгляда от лица Макса, Шурф хрипло выговорил: — Кто ты? Успел заметить удивление на подвижном лице и тут же услышал в голове голос своего Великого Магистра: «А ты ещё не понял? Перед тобой сидит и восхищается стишками закадычный дружок Кеттарийца. Он и живёт у него в доме, непонятно, правда, в каком качестве. Или понятно? Думаешь, ты случайно его ночами не мог выследить? На нём сейчас и лоохи Чиффы, если тебе это интересно. Как мило, правда? И ещё, для полноты картины. Будь осторожен, Шурф: к тебе в постель и в душу втёрся всемогущий Вершитель, принявший сейчас вот такой очаровательный облик». Пауза. И снова: «Дышать-то не забывай, Шурф. Оно того не стоит, право». А дальше — звенящая тишина. И собственный голос, как бы со стороны: — Откуда у тебя это лоохи, Макс? Хоть бы он сказал сейчас, что из лавки за углом!!! Но тот смешался, на секунду растерялся, спрятал глаза и приготовился что-то отвечать. Шурфу уже не нужен был ответ. Впервые за всю жизнь, наверное, тело его начало двигаться само, независимо от молчащего разума. Он поднялся из-за столика, выговорил: «Я должен идти» и действительно пошёл к дверям. А до них надо было ещё дойти, хотя вот они, рядом. Макс не попытался его окликнуть.

***

Лонли-Локли не помнил, как шёл по залу поэтического трактира, как открывал дверь, как очутился на улице. Пространство вокруг сгустилось, преодолевалось с трудом. Шурф чувствовал себя так, как будто его неожиданно ударили в солнечное сплетение. Потом уже можно будет разобраться с тем, кто это, и как он мог пропустить, и как теперь отвечать, но пока надо было просто отдышаться, протолкнуть в лёгкие воздух, который туда не шёл. Когда наконец удалось вдохнуть почти полной грудью, Шурф огляделся. Он стоял в знакомом до мелочей дворике поэтического трактира и не узнавал его. Дело не в том, что медленно наступала ночь, по обыкновению меняя у всего окружающего форму и окраску. Сам Мир вокруг был уже другим. Сейчас в нём не было ничего, что не вызывало бы дрожь мгновенного отвращения. Шурф брезгливо передёрнул плечами, как будто увидел бессмысленную гнилозубую улыбку валяющегося у «Джубатыкского фонтана» пьяницы. Это глумливо скалился на него Мир, в котором он родился. Не таким он привык видеть его в последнее время. Даже послушник Ордена Водяной Вороны Лонли-Локли находил в нём радость. У него был лис, был Карвен, были книги, упоение от овладения магией и ощущения своего растущего могущества. А теперь ни лиса, ни Карвена больше нет. И Макса для него больше тоже нет. Шурф точно помнил, что когда он шёл к «Трёхрогой луне» небо было прозрачно-ясным и солнце опускалось за чистый розовый горизонт. Сейчас на этом горизонте, клубясь, сгущались тучи, и сумрак, который они несли в себе и с собой, разливался всё шире, стирая и поглощая не имеющий права на существование Мир. Шурф чётко ощущал, что это медленное погружение Мира в гибельный сумрак связано с его теперешним состоянием. Так же было и на Болотах Гнева, когда он в неистовом желании избавиться от всего видимого в тот момент торопливо бормотал: «Нет, нет, этого не должно быть, не надо этого…», и страшные Болота начали исчезать, как будто кто-то проводил ластиком по бледному рисунку. Лонли-Локли повернулся к трактиру. Окна светились жидким жёлтым светом. Почему он ушёл, почему сразу же не убил… этого? Может это заполнило бы хоть немного образовавшуюся внутри болезненную холодную пустоту? Спалить, испепелить, уничтожая источник боли, как прихлопывают кусающее насекомое! Мысль была вполне закономерной, а главное — легко осуществимой, но отчего-то не вызвала ожидаемого предвкушения. Оттого ли, что и тело и сознание словно парализовало недавним открытием? «Шурф!», — голос Лойсо ударил в сознание, как звук колокола. Вспыхнувшее раздражение тут же утонуло в бездонном водовороте боли и злости, так что когда на плечо опустилась тяжелая рука Великого Магистра, скрывать Шурфу уже было нечего. — За мной, — уронил Лойсо и исчез, даже не сделав шага. Это было неожиданным, как и все поступки Лойсо Пондохвы. Но Шурф даже не пытался размышлять о его мотивах и собственной линии поведения — молча встал на место, где только что был Лойсо. Тёмный Путь потащил его сквозь плотное пространство, причиняя непривычную мгновенную боль. Они стояли на его потаённой поляне. Там было всё, как раньше, до разрушения, когда они приходили сюда с Максом, читали стихи и пили вино. Даже камни, на которых сидели, были на своих прежних местах. Кто-то восстановил всё до мелочей. Вот здесь сидел Макс и, глядя на него затуманенным, как от любви, взглядом, читал незнакомые стихи: «Я был счастлив здесь и уже не буду». Шурф дёрнулся от боли, которую причинила всплывшая в памяти картина, одна из многих. И тут же с внезапным спокойствием осознал: «И нигде не буду». Что же, глупо было думать, что в этом Мире у него… у них… может быть какое-то особенное место. Лойсо кивнул на большой плоский камень, лежавший в стороне. Шурф опустился на прохладную поверхность, успев отметить, что это хотя бы не тот, на котором сидел… Вершитель. — Вижу, ты разволновался, Шурф, — Лойсо непринужденно присел рядом, задавая тон дружеского разговора. — Не могу тебя осуждать за это, я и сам, ты знаешь, человек настроения. Кому понравится быть обманутым? Злость и жажда мести – вполне закономерная и справедливая реакция. Но я удивлён, насколько сильно это тебя задело. Неужели действительно увидел для себя будущее, полное большой и светлой любви? Шурф отвёл глаза. Даже думать об этом теперь было невыносимо, не то что произносить вслух. Лойсо хмыкнул. — Можешь не отвечать. Твоё состояние — только лишнее подтверждение силы обаяния Вершителя. Ты слишком молод, чтобы устоять перед подобным соблазном. Зато теперь, можно сказать, обзавёлся соответствующим опытом и впредь не попадёшь в подобную ловушку. Отличная демонстрация того, что романтические вздохи и нежные переживания не для таких, как мы с тобой. Великий Магистр замолчал и, кажется, полез в карман мантии — Шурф плечом почувствовал движение ткани, потому как смотреть старался в другую сторону, избегая чужого взгляда. Хоть Лойсо не выказывал недовольства, и даже демонстрировал понимание, заставить себя смотреть ему в глаза было сложно. — Я исправлю свою ошибку, — непроизвольно отозвался Шурф, хотя от него и не ждали оправданий. И даже вряд ли ждали ответа. — Возможность у тебя будет. Но, Шурф, — в голосе вдруг мелькнул холодок, привычно заставляя насторожиться, — для начала сделай одолжение — перестань считать себя несправедливо обиженной жертвой. Шурф резко обернулся к Лойсо. Отчасти от удивления, отчасти по привычке — реагировать на тревожные нотки в поведении Великого Магистра было частью его инстинкта самосохранения. После такой фразы ожидать можно было чего угодно. Но в руках у Лойсо оказалась всего лишь трубка. Он протянул её Шурфу, предлагая закурить. То ли готовил к длинному разговору, то ли давал собеседнику возможность отвлечься на привычные механические действия. Шурф несколько секунд удивлённо смотрел на протянутую трубку. Он точно видел её у Лойсо, хотя курил тот не так уж часто. Но в чужих руках — ни разу. Размышления об этом странном жесте отвлекли на время, и, приминая табак, он с удовлетворением отметил, что пальцы больше не дрожат. — Сейчас ты выглядишь как человек, проигравший войну, — продолжал Великий Магистр, вроде бы тоже одобрительно наблюдая за процессом. — Но, в конце концов, это только одно проигранное сражение, хоть и весьма своеобразное. Да, у врага оказались свои методы. Но можно подумать, мы с тобой особенно уж выбираем средства. Если бы я тебе поручил что-то подобное, неужели ты отказался бы из этических соображений? Шурф ответил уверенно и без малейших колебаний: — Нет. Конечно нет. — Я и не сомневался. Шурф молчал, снова упершись взглядом в разросшиеся кусты кахха, пытался вместить в себя новое положение вещей: они с Максом враги, а в борьбе с врагами все средства хороши. Его заманили в ловушку, и он попался. Лойсо сказал правду, сомнений нет. Если бы Макс хоть удивился, когда он неожиданно спросил о лоохи. Хоть попытался что-то ответить. Но он смутился и промолчал. Лойсо продолжал внимательно смотреть на него — Шурф чувствовал это — и держал паузу, как будто давая время освоиться в новой реальности. Оказывается, в этой самой реальности нет ничего страшного. Всякое случается. Это с непривычки больно. — Вижу, ты изменил взгляд на ситуацию, — удовлетворённо произнёс Лойсо. — Я в тебе не ошибся. Так вот, возвращаясь к возможностям исправить свои ошибки… Шурфу показалось, что дыхание Лойсо стало горячее и ближе. А когда поднял на него вопросительный взгляд, то едва не поперхнулся дымом. Сквозь привычные черты Великого Магистра явственно просвечивал туго скрученный вихрь огня и воздуха. Он почувствовал его как мощную пружину, которая, развернувшись, с ликующим криком разорвёт всё вокруг. Ради этого зрелища стоило жить, и любая жертва не будет чрезмерной. — Ты ведь захотел отомстить и теперь гадаешь, почему не убил его сразу? Думаю, ты и сам уже понял, что этого будет недостаточно. Жажда мести такой силы не удовлетворяется банальным убийством одного человека и разрушением ничтожного трактира, — Лойсо пристально глядел в лицо Шурфу, как будто искал там то, чего тот сам ещё не ощущал в себе. — А что ты думаешь о перспективе уничтожения Мира? Темнота сгустилась, над поляной в разрыве туч проглянул тоненький беспомощный серпик новой луны. И тут же скрылся. Шурф никогда не воспринимал всерьёз разговоры об истощении Стержня. В конце концов, Семилистник запугивал столицу этими слухами добрую сотню лет, а Мир продолжал стоять. Да, Шурф никогда не думал о том, что может лишиться, а тем более лично избавиться от всего, что мог предложить этот Мир, но сейчас… Между тем Лойсо продолжал: — Весь Ехо проклинает меня и вас за компанию, вопит о том, что Лойсо Пондохва — жестокий, беспощадный разрушитель, что у него одна маниакальная идея — присутствовать при гибели Мира, а ещё лучше — самолично этому способствовать. И Кеттариец со своей чудовищной подружкой туда же! Шурф как заворожённый смотрел на Великого Магистра. Сжатый в пружину вихрь, накапливая силу, клубился тёмно-красным пламенем, готовый разнести Миры и Вселенные, смешивая и меняя местами материю, энергию и пространство. — Правда в том, что наш Мир действительно стоит на истончившейся границе и даже без моей помощи катится к Тёмным Магистрам или ещё дальше! Король, Кеттариец и Нуфлин бьют себя в грудь, полные благородного желания этот Мир удержать. Причём никаких аргументов, кроме собственного сентиментального пристрастия к этому месту, они не имеют. Наш захолустный Мир и так себя изжил, а если его лишат магии, то совсем потеряется всякий смысл его жалкого существования. Образовалась пауза, и Шурф с удивлением посмотрел на потухшую трубку в руках. Наверное, он всё-таки курил, но во рту вместо запаха табака была чистая беспримесная горечь. Лойсо же всё больше горячился. Вскочил с камня, если не сказать взлетел, и продолжил воодушевлённо: — Я не буду сейчас подробно по пунктам раскрывать свои планы. Да в этом и не было бы большого смысла, потому что я всегда оставляю место для импровизации. Сейчас достаточно того, что я вижу конечную цель и уверен в своих силах. Пойми правильно, не то чтобы ты был так уж незаменим в моих планах, но я хочу, чтобы ты был со мной. Лонли-Локли замер. Великий Магистр сказал: «Я хочу, чтобы ты был со мной». Неужели он дал Лойсо повод в себе усомниться? Больше ста лет назад он, надменный мальчишка, вложил в его руку свои недрогнувшие пальцы и пошёл за ним, переступив через пепел отца. С тех пор ничего не изменилось, он поступит так же, даже если снова придётся переступать через то, что до сих пор казалось центром его личного мира. Шурф делал это раз за разом, исполнял любой приказ, просьбу, пожелание Великого Магистра, или даже намёк на него, и всегда это казалось само собой разумеющимся. Для обоих. Сейчас же Лойсо выглядел взволнованным, призывая Шурфа разделить и осуществить вместе с ним его главное стремление. Такого огня, который сейчас плескался в светлых глазах, Лонли-Локли ещё не видел ни разу, и это завораживало и заставляло сердце биться ещё сильнее в каком-то яростном предвкушении. Лойсо протянул руку. — Ты мне нужен, Шурф. Тот уверенно сжал пальцами широкую горячую ладонь и сделал шаг не вслед, а рядом со своим Великим Магистром.