Из князи в грязи

Город кипел радостным гулом под палящим летним солнцем, оставаться в это время в тишине зелёной арки было бы преступлением против него. Не слушая слуг, лекарей, придворных она всё-таки поднялась на стену отгораживающую царский дворец от большого города. Ольга не могла себе позволить пропустить этот момент. Хотя бы краем глаза она была обязана увидеть триумф мужа. Бесконечный цветастый, яркий парад великого победоносного воинства. Апогей его плана, его победы. Победы на алтарь которой он положил всё. Казалось вся столица оделась в праздничное платье. На душе было неспокойно, она предчувствовала беду. Бессонные ночи последних дней отзывались головной болью, под животом тянуло, ребёнок в чреве волновался. Она знала почему. — А где папа? — спросила Мирослава, вглядываясь в толпу собравшуюся на площади под стенами. Буйство красок и музыка не интересовали её, она сосредоточенно бегала глазами по колонне победителей в поисках его. Ольга уже знала где он. Чувствовала. — Слава Бориславу! Победа! — гудела словно улей толпа, этот крик проникал в само сознание, усиливал боль в голове. Ольга, оперевшись на лекаря, сдерживая стон боли, смотрела на него. Найти Борислава было не сложно. Воистину у него был свой почерк победителя. Пустить впереди себя полк князя Весельева и пленников, чтобы раззадорить толпу, а потом помпезно появится самому — на золотой колеснице, в обличии Рунского триумфатора Кесаря, как это было похоже на него. Красная накидка, красное лицо, золотой венец, этот образ сошёл с страниц манускриптов и глубоко впечатался в его сознание и вот спустя годы он воссоздал его. — Господи, что же они людей запрягли? — изумилась служанка, придворные собравшиеся на стене подле царицы тут же бросились к зубцам и бойницам, всем хотелось подтвердить это. — Это не люди, а звери! — тут же бросил лекарь. Ольга криво улыбнулась, а вот это уже явно был не его почерк и не его план. «Значит всё-таки проросли семена тех споров о милости и справедливости», — с тоской подумала царица, вспоминая как отец и Александр доказывали Бориславу что зверя стоит брать живым для суда. Он сопротивлялся, не хотел брать на себя судейские обязательства, говорил что судить злодея может лишь Бог и место его смерти в бою, а не на плахе. Неужели его переубедили? Взгляд царицы скользнул по фигуре ехавшего впереди колесницы Александра. Нет. Всё было куда страшнее. Поднятая рука царевича триумфатора, букеты цветов, такой же красный плащ и златой шлем, но даже издалека она видела что царевич не рад, наоборот, зажат, раздавлен, подчинён. Им. — Папа на колеснице и Олег с ним! — радостно вскрикнула Мирослава, пытаясь вырваться из рук служанки. Ольга почувствовала как к горлу подступает комок. Да, он был там. Но уже другой. План сыграл против своего хозяина. Она видела это, она чувствовала это. Вот колесница остановилась посреди площади, так далеко, но так близко. Она не видела его лица, но считывала каждое движение. Лев. Златой лев с синего знамени Васнии. Он грациозно покинул колесницу, все его движения обрели звериную, кошачью сущностью, плавные, чёткие. Он ликовал и шёл к упряжке с высоко поднятой головой, прямой как струна арфы спиной, шёл походкой победившего зверя. Лев победил степного волка. Ему рукоплескала толпа его подданных, его славили, забрасывали цветами. Но он словно не обращая на это внимания, воспринимая как должное, двигался к главе упряжки, к огромному скрюченному словно бронзовому зверю, в движеньях которого тоже не было ничего человеческого, только они были резкими и надрывными, беспомощными. Он подошёл к тому самому зверю, который всего месяца три назад стоял перед ним в тронном зале и унижал его, наносил оскорбления, приносил отвратительные дары. Которого он боялся. Теперь степного волка ставили на колени варанги, а царь-победитель бесстрашно попирал его ногой. — Это папа? — Мирослава испуганно отпрянула от бойницы, глаза её округлились, наполнились испугом и слезами. Ольга быстро отвела от неё взгляд обратно на него. Она не могла оторваться. Нет это был уже не он. Вот упряжку из людей распрягают, вот ставят в ряд перед ним на колени. Театральное представление. Страшное и справедливое. — Смерть или плен? — вдруг заглушил тишину его голос, голос судии. Это она научила его кричать. Она. Голову изнутри разорвала неистовая боль. Ольга зажмурилась. Нет нельзя. Надо смотреть. В одной его руке меч, во второй бич, который он обвил вокруг шеи зверя. Он как истинный победитель спросил совета у своего многострадального народа и армии. — Плен! Плен! Плен! — неистово заголосила толпа, их заводит сам вид униженных и обречённых захватчиков-вторженцев, которые ещё вчера стояли под стенами столицы угрожая сжечь её. А теперь были жалкой толпой обритых, обнажённых рабов. Народ показал своё милосердие, враг был недостоин быстрой смерти. К ногам Борислава свалили вражьи знамёна, он, ослабив хватку, прошёлся по ним, как по ковру, пригласил остальных князей и полководцев. Представление только начало набирать обороты. На площадь вошли войска союзников. Толпа радостно встречала дружины Эллинов и Рунитов, северян из Эр-Славии же остервенело ликующе. Ингвар ехал во главе колонны рядом с таким знакомым силуэтом друга отца. Того чьё имя она носила. Как странно теперь он больше не казался ей страшным Морским Змеем, на фоне Васнийского Льва Триумфатора князь Хельги просто терялся. Как не хватало отца, он бы усмирил эту сущность. — Унесите её в покои! — тихо приказала Ольга, отвлёкшись от судебного действа, дочь заливаясь слезами отказывалась верить что это её отец. Что она могла ей сказать? Да это не он. Но теперь именно он будет её отцом, Великий Победитель Номади Царь Васнии Борислав. По другому не могло быть. Служанка, раздосадовано вздохнув, прижала к себе Мирославу и удалилась. Ольга же, схватившись одной рукой за крепостной зубец, а другой за лекаря, продолжила смотреть эту Эллинскую песнь козла, трагедию её супруга. — Борислав! Борислав! Борислав! — толпа в экстазе, Ольга почувствовала как по щеке скатилась первая слеза. Он победил зверя. Победил и сам стал таким. Как она и хотела. Хотела ли? Теперь он войдёт в историю как освободитель, как победитель. Всё как хотел, но какой ценой? В его руках блеснул стальной ошейник, его передал Ингвар. Фигура брата тоже кажется неестественно подавленной для такого праздника. Ольга почувствовала как рассудок захватывает туман, она уже не могла ни о чём думать. Перед глазами стояла только эта картина — зверь победитель надевает ошейник зверю побеждённому. Всё под ликующий гул толпы и восхищённые военные кличи. Всё как они с ним хотели, как мечтали, или же? Как не хватало отца… *** Аранк под ободрительные крики Васнийского народа преклонил колени перед своим царём и патриархом. Это был и его триумф. Он был счастлив что причастен к нему. Что ему удалось послужить такому великому человеку. Вершензу смотрел прямо в глаза Бориславу. Глаза настоящего сильного правителя. Глаза победителя. — Отныне нет Номади! Есть только Вершензу! Они помогли нам! Спасли нас от разорения! Слава Кагану Янешу Вершензу! — громогласно прокричал Борислав и, подняв Аранка с колен, крепко обнял его. Он склонился, чтобы быть на равных с низким царём. Взгляд исподлобья покорённого, придушенного, униженного Армея рассмешил его. Он забрал у него всё, даже человеческое достоинство. Теперь Шаюм был лишь псом. Толпа как заведённая, не смея и противоречить царю тут же начала славословить нового Кагана кочевников. — Янеш! Янеш! Янеш! — гудела толпа из Васнийцев, Эллинов, Рунитов и северян. Ехавшие на параде облачённые в белые кафтаны Вершензу гордо подхватили этот клич и воздели вверх свои знамёна с вышитыми восьми-конечными крестами. Символом их верности и победы на Крестовом поле. — Спасибо, брат, если бы не твой отец, ничего бы не получилось! — прошептал Борислав и, похлопав Аранка по спине, холодно отпрянул, как и подобает победителю. Он уделял все ровно столько внимания и времени сколько должен царь царей, от этого у Вершензу захватывало дух. Тут же подошёл Апостол и поднёс Кагану крест. Аранк, вновь опустившись на колени, громогласно заявил: — Я Янеш Вершензу, торжественно клянусь моей кровью и верой, что всегда буду другом и союзником Васнийскому царю и его народу! Так будет во веки веков! Аминь! — Аминь! — припечатал патриарх. Аранк поцеловал крест и умоляюще посмотрел на Борислава. Тот одобрительно по-степному кивнул и, указав на запряжённых князей и колонны пленённых Номади, выкрикнул: — Всякий кто присягнёт сейчас Янешу Вершензу будет помилован и сможет вернуться на родину — в степь, но только после восстановления разорённых и сожжённых городов! Кто же не будет целовать ему крест, как и подлый злодей Армей Шаюм станет моим вечным рабом, жалким псом, обитателем царских псарен! Вершензу не верилось что это происходит. Под оглушительный восхищённый вопль толпы перед ним преклонили колено все восемь князей Номади, все кроме Ирфана. О как яростно горели звериные глаза Армея, его вновь предавали, только в этот раз принародно, в крепости не было мирных жителей, перед воинами ему было не так стыдно. На лице Кагана расплылась довольная улыбка. Музыка и славословия не прекращались. Все рода Номади кроме Шаюмов поклонились ему и присягнули в вечной верности. — Теперь в степи вырастет новая держава! Честная и справедливая! Царство — Вершензу! — провозгласил Борислав. Толпа казалось уже давно должна была охрипнуть, но продолжала ликовать. Воины Васнии и других держав тоже только набирали обороты праздненства. Это была великая победа. Победа изменившая мир. — Если предадите, зольдам в рабство всех отдам! — благосклонно накинув на плечи Келара Хиуза свой плащ, прошептал Аранк и, обняв сына, покорно последовал за царём, который обхватив цепь повёл зверя за собой, словно дворнягу. Это было так отвратительно жалко, что Аранк даже на секунду зажмурился, потом встретился взглядом с царевичем Александром, тот был бледен и мрачен. Все полководцы и воеводы торжественно направились во дворец — на пир. Площадь же должна была превратится в место настоящего праздника, который казалось поселился в душе у каждого. Огромные бочки с вином были выставлены по краям, а воины выгружали из царских амбаров хлеб. Каган шёл рядом с царём и радовался вместе с ним, не замечая тоскливых взглядов свиты из восточных князей и ближнего круга. Они заслужили такую власть. Время слабых правителей в Васнии кончилось, как думал Аранк — навсегда. *** Красная краска смылась с лица за какое-то мгновение, красный плащ, золотой венец — не более чем жалкий реквизит. Борислав не стал останавливаться в царском зале, где уже приготовили пир на весь мир, нет, он бросился в покои. Ему было уже наплевать на всех этих князей и бояр. Сейчас он хотел одного — увидеть её. — Ты молодец, защитил их, — хвалил он сына, который неотступно следовал за ним, с каким-то странным испуганным выражением. Царь всё понимал, более того, принимал. Случившееся было не развернуть вспять. Всё шло по плану. Он ни о чём не жалел. Знал что больше не увидит её в зелёной арке, где им не суждено боле вести милые беседы. Теперь всё будет по другому. Совсем. «И Слава Богу!» — усмехнулся Борислав и отворил двери в внутренние покои. Она стояла у окна, глядя на сад. На эту чёртову арку. Не обернулась, словно застыла в этом воспоминании, в том моменте когда он оставил её. — Я вернулся! — тихо прошептал Борислав, подойдя к ней и обняв. Она вздрогнула, по её щекам потекли слёзы. — Он был бы счастлив этому, эта и его победа… — тихо прошептала Ольга. Царь не дрогнул, только нежнее обхватил её живот и прошептал: — Я сделал всё! Теперь наши дети будут свободны и их дети тоже! Некому теперь платить дань! — Какой ценой? — она усмехнулась сквозь слёзы и, повернув голову, поцеловала его. Борислав почувствовал как внутри него что-то надрывно кричит. Ответ на этот вопрос был страшен. Руки которыми он чувствовал волнение в её чреве, эту новую жизнь, были по локоть в крови. Да и сам он, пусть и заявился в родные покои в чистом, на деле с ног до головы, весь был покрыт кровью. Чужой кровью. Призраки Крестового поля возможно и отправились на небеса, как и те что погибли в Семипалатенске и других городах, но это не давало покоя. Перед глазами всё равно возникали эти страшные образы. Отрубленные головы. По его приказу и по приказу Армея. Всё было кончено. — Он перед смертью сказал сохранить молодое поколение от ненависти… — с трудом произнёс Борислав, по щеке его прокатилась единственная слеза. — Ты сможешь? — Ольга взволнованно посмотрела на него. Царь криво улыбнулся и положительно помотал головой. Всё что требовалось он сделал ещё до начала похода. За его спиной стоял мальчик. Пока чистый, пока добрый, пока человечный. Да он не останется таким, но при должном старании он вырастет без ненависти к людям. «Так будет если он усвоит мой последний до-военный урок», — вторая слеза скользнула по щеке. Борислав, внезапно ощутив слабость, повалился назад. Осел на пол. Она словно орлица бросилась к нему. Заглянула в глаза. Он ничего не видел из-за слёз. Всё было кончено, его грандиозный план и его же жизнь. Теперь можно было и умереть. Он стал чужим. Из-за него погиб её отец. Из-за него погиб он сам. Погиб в том огне на Крестовом поле. — Каким судом судите, таким и вас судить будут, мне конец… — он страшно хрипло расхохотался и завалился назад, ударился головой об холодный каменный пол. Кем он стал? Тем кем хотел. Царь Покоритель. Царь Креститель. Зачем? Ради будущего. Хорошая цена. Но как сейчас хотелось бы чтобы они смотрели на него как прежде. Нет. Это было невозможно. Он вёл себя не как подобает триумфатору. Эта была слабость. Жалкая минутная слабость. — Тебя судить будет Бог, не люди, он милостив, — прошептала Ольга, вдруг Борислав почувствовал на груди что-то тёплое и тяжёлое, глаза застилали слёзы, но он сразу понял кто это, почувствовал по маленьким ручкам, которые крепко прижались к нему. — Папа не плачь! — Борислав, утерев слёзы, увидел дочь. Она рыдала, но она признала его. Приподнявшись на локтях царь обнял её покрепче, тут со спины его обнял Олег. В горле застыл огромный комок. Даже таким они признали его. В страшном зверском обличии. Его семья. — Ничто не кончилось! Наши дети благодаря тебе построят новый мир! — Ольга опустилась к нему, обняла и прошептала: — Ещё не всё потеряно, милосердие это спасение как для человека, так и для зверя! *** Дрожь земли, жара и шум. Софии хотелось бы радоваться что в этот раз она прибывает в центр своей родины свободным человеком, а не рабыней, что едет в открытой телеге, а не в закрытой кибитке, что её окружает семья, а не звери, но всё равно было какое-то гнусное чувство незавершённости. Неужели всё наконец кончилось? А что дальше? Под её сердцем билось ещё одно. Что будет с ним? Есть ли у него будущее? — Он сдержит слово, всё будет хорошо! — утверждала Антонина. Софии хотелось бы верить. Но это было слово того кто принёс в тот день проник в кибитку и дал им выбор. Они сделали его, но в итоге не исполнили царскую волю. Рука не поднялась на зверя, разбитого, жалкого и брошенного. Да его потом схватили и судили. На этот счёт она была покойна. Льев объяснил что царь справедливо судит Армея, что тот ответит за все преступления и просто смертью не отделается. Справедливость восторжествовала. Но всё-таки что дальше? Что будет с ней и Василем? Льев утверждал что всё исполнит, но тут, увы, всё зависело не от него. Всё зависело от царя. Того царя который дал им тот выбор. Которого она ни разу не видела, но от которого теперь зависела вся её жизнь. — Где все? — непонимающе рассматривая пустующие улицы спросил Арей. — Встречают царя! Он на златой колеснице въедет через главные ворота! Я же ограничусь такой… — усмехнулся Андон, похлопав по корпусу телеги. София благодарно рассматривала его прямую спину. Он специально ввёл их в город через другие ворота, специально вёл несчастных детей зверя от места позора их отца. Да они отреклись от него, но София знала что ни Арею, ни Младе точно будет не приятно смотреть на ликующую толпу Васнийцев и колонны войск которые уничтожили их степную родину. Это была не их победа, да и по сути не её. Что она сделала для неё? Такие мысли вызывали боль под сердцем, но она терпела. Знала что скоро всё решится. — Не переживаешь, ты бы наверное хотел… — София виновато посмотрела на Василя, но тот лишь отмахнулся и вздохнув бросил: — Мне нечего делать на этом праздничном шествии, я не воин и не победитель, мой долг — быть рядом с тобой! Софии захотелось заплакать. Казалось они теперь были связаны одной пуповиной, обвившей их в чреве страшного Каганова шатра, по крайней мере она теперь не могла себе представить жизни без брата, без Антонины, без Млады, без Илди, да даже без Арея, для неё он был примером, живым примером того что ребёнок зверя может быть человеком. Таким же примером был юный Гюсташ, одноглазый, обритый, но отчего-то спокойный. Он был на суде и сделал выбор в пользу жизни, Андон вытащил его из колонны пленных, не захотел разлучать их с Ареем. Единственным из кочевников кто сохранил свои волосы. Как она была рада что в его глазах нет ненависти, что он не испуган, что в нём жива надежда. Городские крики доносились до них по паутине улиц лишь неясным эхом. Так наверное и должны заканчиваться все войны. Радостными восклицаниями замешанными на горе, скорби и счастье от победы. Город был словно в сказочном запустении и все в телеге молча рассматривали его, дети откровенно открыв рот. София улыбалась глядя на них. Город мечты. С крепкими высокими стенами через которые не перемахнёт никакое зло. Жаль у неё не было такого города. Зато теперь была семья. Внутри стен оказался ещё один ряд укреплений, справа со стороны надвратных башен и основного массива палат слышался людской гул. Они же подъехали к дворцу сзади, въехали через едва заметные небольшие ворота и оказались словно в сказке. За громадиной шумного пирующего дворца был прекрасный сад, пестревший цветами и зеленью. — Знайте, увидев его, не судите по внешности, он сотворил этот сад! Да он сотворил и страшный план погубивший многих, но он и только он посадил все эти цветы… — произнёс Андон. По спине Софии прошли мурашки. Царь-дурак, царь-гений, царь-садовник. Сколько у него было личин, какой из них был настоящий? Не важно. Каждый из них сейчас решал её судьбу. *** — Помнишь, как пил здесь? А как жёнами предлагал меняться? Как за метафоры пили? — Борислав наклонился к скованному у подножия трона Армею. Тот ничего не ответил, рот вновь был заткнут кровавой тряпкой. Царь, рассмеявшись, поднялся и осмотрел зал. Пир на весь мир. Победа. Горькие слёзы счастье и сладкое вино. За этим столом не хватало многих, Тюра, Болеслава, Белы, Юрия, очень многих. Но рядом была Ольга и верные родичи, значит ещё не всё было потеряно, более того нечто можно было приобрести. Борислав тайно мечтал об этом. За столом не хватало их… — Выпьем за нашего великого царя! — поднялся престарелый боярин. Тост поддержали всё присутствовавшие: князья, полководцы, бояре, воеводы, посадники, купцы, все. Все кроме оцепеневшего Александра. Сидевший же по правую руку от Борислава Ингвар, улыбнувшись, подмигнул Ольге и заметил: — А всё-таки пригодился тот зелёный ратник от Мирославы! — Даже не обуглился под асбестовой накидкой! — усмехнулся царь. Ингвар рассмеялся и утирая слёзы продолжил пить. Им с Ольгой не хватало отца. Что мог сделать царь? Борислав мягко скривился и с нежностью обратился к опечаленному брату: — Александр, что же ты не ешь и не пьёшь? Не по нраву моя победа? Царевич, вздрогнув, отмер и, не глядя брату в глаза, направив взор в сторону Семипалатенского князя с семьёй, тихо ответил: — По нраву брат. Вот только суд твой над зверем… ты слишком жесток… Борислав осклабился, Михаил, Николай, Елена, они были так дороги брату и все они ликовали от случившегося. От порабощения их мучителя, от того что его били и поставили у трона на четвереньки словно пса, а рядом единственного верного ему князя. Ирония происходящего была и вправду жестокой, но справедливой. Это радовало царя. Первые жертвы зверя тонко чувствовали справедливость. «Марфа упокоится с миром!» — подумал царь и жёстко ответил: — Это вы жестоки, я хотел чтобы он нашёл свой конец на поле брани… Александр умолк, глаза его опустились на скатерть с вышитыми львами, он не мог смотреть в сторону зверя, в сторону единственного верного ему князя. Он явно уже жалел о своём дерзком нарушении плана. Довольный Борислав, поднявшись, поцеловал супругу и вознёс очередную чашу, символично — вновь за метафоры. Но к сожалению вино не пьянило, сколько бы не пил. Царь ясно чувствовал что сама природа заставляет его встретить их трезво. Пока все веселились, внутренне он трепетал. Он был очень виноват. «Победителей не судят!» — шептал успокаивающе бес, «Ещё как судят!» — отвечала совесть. Радовало лишь одно — к моменту их появления большинство гостей и пирующих будут уже в таком состоянии что не поймут свершившегося. Не поймут насколько горька эта победа. Смотреть им в глаза было невозможно. Армей, увидев их, скривился на полу и бешено захрипел, князь Шаюм смиренно спрятал глаза, внутренне Борислав рад был бы последовать их примеру. Но надо было смотреть. Он царь-победитель, он должен держать ответ. Его победа держалась на тысячах, на сотнях людей, среди них были и женщины, несчастные пленницы Каганата. Как было смотреть им в глаза? Им, их детям… — Царь-батюшка, я привёл всех, как ты и приказал! — произнёс Андон, преклонив колено и жалостливо посмотрев в глаза царю. Тот, сжав зубы, кивнул и решительно подошёл к пришедшим к его трону, смущённым и чуждающимся пиршества освобождённым пленницам и пленникам. Он сразу узнал их, тех перед кем мог винится до конца жизни. Антонина — уже не молодая женщина с глубокими грустными глазами, София — беременная дева, испуганная, отчего-то на её взгляд был виноватым и Василь — юноша с глазами воина, не сломленный, но измученный этой войной. Что он мог им сказать? Не было сил быть сильным. Ноги Борислава подкосились, под удивлённые вскрики сидевших за столом он припал на колени и повесил голову не способный смотреть в глаза тем кто помог ему победить. — Видите как царь издевается над зверем! Кланяется его жертвам! — нарушил гробовую тишину Михаил. Царя передёрнуло, но он про себя поблагодарил Семипалатенского князя. Его находчивости можно было позавидовать. Гости приняли этот искренний жест за очередную дурость царя-гения. Пиршество продолжалось, а Борислав стоял как настоящий дурак, подбирая слова, слова покаяния, слова благодарности. Ему было не до Армея, да его глаза округлились от ужаса когда он увидел это, но царь не смотрел в его сторону, не смотрел и на Александра, который наконец, цинично осклабившись, поднял чашу. Царь не считал своё действие зазорным. Чувствовал на затылке взгляд Ольги, взгляд полный надежды. «Милосердие, только и остаётся что молить о пощаде!» — подумал царь, как вдруг почувствовал на щеках холодные дрожащие руки, подняв голову увидел полные слёз глаза Софии, она тихо прошептала: — Простите что не смогла убить зверя! Это всё из-за меня… Борислав, опешив, скривил брови и тут всё понял, она прочла его, осознала перемены и повинилась. Глядя на её выпирающий живот, он понимал что это безумие, это несправедливая напраслина, поэтому постарался улыбнуться, успокоить, переубедить: — Всё хорошо! Ты всё правильно сделала, как надо было. По справедливости, по-Божьи. Меня простите за выбор и за всё остальное… я награжу вас как подобает! — он осёкся, по щеке скользнули слёзы. Этот взгляд. Такое было невозможно простить. Борислав увидел это в их глазах, в глазах стоявших за ними детей, даже в глазах Андона не было положительного ответа. Невольные мученики. Они тоже положили всю жизнь ради этого плана, но они не ликовали, это был не их пир. Сердце царя было готово разорваться. — Молю, отпустите нас, нам не нужно золото и благодарность, дайте нам наконец свободу! — тихо, но уверенно произнесла Антонина и подняла Борислава с колен. Он не мог отвести взгляд, сжигаемый муками совести, часто задрожал. Вот каковой она была, эта справедливость. Милосердие, его надо было заслужить. Выход был один — продолжать ожесточаться. Семья приняла его, но только семья, те с кем он хотел разделить победу чурались его, да и брат тоже. Может даже считали зверем мучителем, равным Армею. «Моё слово золото! Моё слово золото!» — про себя твердил Борислав, глядя в глаза мальчику очень похожему на Армея, но у того в них не было ненависти. В душе волной поднялся страшный вопль — «Это он убил Тюра!» — сам себя оборвал — «Тюр завещал искоренить ненависть!» — перевёл взгляд на Софию, кто родится от неё? Ещё один зверь? Или же? — У меня только две просьбы, — София, поднявшись, опёрлась об брата и, заглянув Бориславу в глаза, произнесла: — Прошу — похороните по-человечески воина-Бехра, он был за нас, но Армей казнил его. Я ношу его ребёнка, — она замолкла, заметив искорку сожаления в глазах Борислава, но после твёрдо продолжила: — Второе — скажите нашим родителям что мы погибли во время штурма лагеря Кагана. Мы не можем к ним вернуться… Невероятная боль. Борислав почувствовал словно в его руки и тело втыкаются тысячи маленьких острых игл, втыкаются глубоко и навсегда. Его бессилие и бездействие породила эти трагедии, эти десятки тысяч убитых, эти тысячи пленных, эти сотни замученных. Разрушенные города, сёла, деревни, семьи. Всё ради плана. И вот они как символ, злая метафора этого стояли перед ним и выносили приговор. Нет он поторопился. Вот теперь точно всё было кончено. Он не заслужил милосердия, снисхождения. Они были не жертвами Армея, они были его жертвами, жертвами его плана. Это было ясно как день, это читалось в их глазах. Что он мог им теперь сказать? Слёзы высохли, Борислав видел в глазах Андона мольбу. «Моё слово золото!» — улыбнулся царь и помотал головой в знак согласия. Так было лучше. Это не их пир. Они имели на это права — на свободу, на то чтобы быть подальше от этих зверей, от него и от Армея. *** Антонина прижимала к себе Младу и Арея, не могла отвести взгляд от его спины. Он сдержал слово. Как она была счастлива. Всё наконец закончилось, теперь они были свободны, как от оков телесных, так и от оков душевных, более того, всё-таки облагодетельствованы царём. Нет, всё только начиналось. Новая прекрасная жизнь. — Он пощадил меня… — непонимающе шептал Арей, пытаясь свыкнуться с новым ощущением, привыкший к жестокости степи, он ещё не был способен оценить такую милость. Антонина вздохнула, глянула на Софию, та тоже кажется до конца не осознала произошедшее. Телега качаясь увозила их из шумного, чужого лабиринта города, везла в будущее, в наконец-то светлое завтра. — Как такой слабый человек мог придумать такой страшный план? — вдруг спросила Млада непонимающе, её на степном поддержал Гюсташ: — И такой страшный суд? — А вот, — хрипло и страшно рассмеялся Андон и, обернувшись, нежно посмотрел на Антонину и ответил: — Он слаб телом, но силен духом. У него огромное сердце! — Цветы красивые… — прошептала Илди, сжимая в руках венок из сада царя. — Он пощадил меня… — Арей прижался к Антонине ещё плотнее и часто задрожал, Илди положила голову на плечо Софии. — Не смешно получается, мы его не простили, а он нас — да! — Василь сидевший подле Софии тоже покрепче обнял её, та отмерла и необычно громко бросила: — Не смешно! Прощение требует времени… — Годов, — улыбнулась Антонина, вновь пройдясь взглядом по спине Льева. Тот тут же громко добавил: — Десятилетий… — А зверь повержен и нам больше ничто не угрожает, всё будет хорошо! — подытожил Василь и зачем-то неестественно громко рассмеялся. Попытался развеселится. Антонина, глядя на хмурые лица остальных поддержала его, впервые за долгие годы искренне смеялась. Знала. Эти слова верные. Всё у них будет хорошо, и у прощённого мальчика, который рыдает у неё на боку, и у потерявшей отцов дочери, пока озлобленной, но уже смягчённой и у всех остальных кто ехал в этой телеге маленького счастья. Они стали одной семьёй, объединённой этой страшной войной. По очереди все оттаяли, вскоре смеялись уже вместе, в один голос. Да сквозь слёзы, но смеялись. Ехали по зелёному, не изуродованному войной полю, ехали на восток, туда где не было и следов страшной трагедии. Ехали в новую жизнь. Не сломленные, живые, здоровые и наверное по своему счастливые. Да тяжесть не спала с их плеч, вся душа была исполосована шрамами, но чем дальше они удалялись от столице, тем свободней дышали, чувствовали пресловутую свободу от рабства. — В княжестве Александрии в местечке Мирновке у моей семьи есть дом, там и поселимся! — говорил Андон, Антонина не могла отвести от него влюблённого взгляда. Он сдержал своё слово. Заслужил прощение. Даже Арей с Младой теперь смотрели на него иначе. Да не простили за убийство Старха, но поняли. Как это радовало. Яркое палящее солнце заходило за горизонт. Телега скрипела от счастья. Все кроме них задремали. Антонина протянула руку, обхватила его ладонь. — Я сдержал слово… — тихо прошептал он. — Я люблю тебя… — сквозь слёзы ответила она *** Александр, отворив клетку, вытащил его наружу, он сопротивлялся, бессильный и жалкий. Нет, он не мог оставить его в таком положении. Не для этого трижды спасал и дважды был спасённым. — Он сделал выбор, — Михаил говорил верно, но царевич не мог смирится с этим. Семипалатенский князь понимающе улыбнулся и, аккуратно похлопав по плечу, сказал: — Но я помогу, перед отъездом на родину, не грех и спасти ещё одного чёртового Номади! — Он был другом Бехра, — тихо добавил Николай, в его глазах горела решимость. Они вошли в царские палаты уверенные в своей правоте. Александр был благодарен им. Он знал что один не сможет переубедить брата. Один не сможет переступить через гордость. Да и брат не оценит без публики, театр, теперь эта детское увлечение Борислава виделось царевичу чем-то страшным. После победы их отношения не наладились, Александр чувствовал себя чужим в дворце и понимал отчего. Брат затмил его, стал наконец тем кем был — настоящим царём. Зачем ему был нужен сильный влиятельный непокорный брат? Именно. — Я был не прав! Молю — дай волю князю Ирфану! Он сдался нам и помогал вести переговоры, его приговор не справедлив! Исполни моё желание и я до конца жизни буду служить тебе, подчиняясь беспрекословно! — Александр упал на колени. Брат не поднял его, скривился на троне, по-звериному скалясь. Царевич жалел что не смог склонить на свою сторону патриарха и Ингвара, они могли бы решить дело без этого унизительного представления. Он знал что виноват, но брат был несправедлив с ним. «Я водрузил на его плечи многое, а он в свою очередь ответил мне взаимностью, как это по-нашему! Дурак!». — Но он же принародно захотел остаться с Каганом? О какой несправедливости идёт речь? — деланно удивился Борислав и сурово добавил: — Я не верю ни единому твоего слову! Ты хотел чтобы я правил и что же? Ослушался! Довёл до греха остальных моих слуг! — «Значит теперь слуги, а не друзья!» — зло подумал царевич, царь не моргнув продолжил: — Ты пожал ровно то что посеял! Ты желал справедливого суда — ты его получил! Весь народ вынес приговор зверю и его соратникам! Он сам пожелал ответить за свои грехи подобным образом, ни ты, ни я не можем ради исключения переписывать суд Божий! — Царь-батюшка, князь Шаюм не в себе, он во время боя повредился рассудком, вот и сотворил то что сотворил! Он был у нас в плену — такой честный воин как он не заслужил такой участи! — припал на колено Михаил, рядом с ним опустился Николай и, не глядя на отца, громко добавил: — Князь Шаюм Ирфан был другом нашего союзника Шаюма Бехра, казнённого Каганом! Он предал своего владыку на поле боя в самый ответственный момент как и Аранк Вершензу! Александр поднял глаза, брат не шелохнулся, но улыбнулся. Царевич задрожал от гнева. Правда была не на его стороне и он понимал это. Всё случившееся было последствием его слов, его действий. Царь всем видом говорил «Подчинись ты мне, не запачкай меня кровью Номади, я бы позволил тебе кого угодно помиловать, но ты предал мой план!», Александр храбро про себя отвечал: — «Ты и так не взял на себя ни капли крови Номади! Их казнили Лесяне, ты лишь судил, ты не вынес смертельных приговоров, даже зверю ты сохранил жизнь!», вслух это сказать было нельзя. После этого положительный исход разговора отпадал. Ирфана надо было спасти. Он был должен ему. — Интересно, — наконец выдал Борислав и спустившись к ним, наклонился и пугающе мягко обратился к Михаилу: — Так что же? Так и повредился? Неужто прознал что я его владыку оскопить хочу? К горлу Александра подступил комок. Он промолчал. Нельзя было гневаться. Нельзя было испортить эти самые важные переговоры. Детство осталось позади, юность тоже. Отныне они были не братья — нет, только царь и его верный полководец. — Вот вам крест! Он ещё в плену с ума сошёл! Нашему Богу молился чтобы Александр выжил! — подтвердил Михаил. Борислав снисходительно помотал головой и обратился к Николаю: — Так что же, и вправду был другом и аки Аранк планировал предать Кагана? — София сказала что так! Ирфан скорбел по Бехру и предал Кагана! — уверенно замотал головой Николай. Борислав задумчиво обхватил свою седую бороду, наконец наклонился к Александру, заглянул ему в глаза: — Я готов в это поверить, тем более что София перед отъездом и вправду ходатайствовала за Бехра и князя Шаюма, да и Янеш сомневался в справедливости приговора… — царь положил руку царевичу на плечо и шёпотом спросил: — А теперь скажи честно зачем тебе он? В сказки про справедливость из твоих уст я больше не верю! — Он спас мне жизнь! Я обязан вернуть долг! — тихо ответил Александр не смея отвести глаз от Борислава, ему на секунду показалась что в них сверкнула та детская братская любовь, та которую было ни с чем не спутать, не потерять. — Не буду просить у тебя обещаний и клятв, после победы это грешно, освободи его, но знай — моё милосердие не бесконечно! — улыбнулся царь, аккуратно нежно обнял брата, и резко отвернулся как будто не хотел боле показывать свою человеческую сторону. По всему телу царевича расплылась радость. Они простили друг друга. Он понял это по взгляду. — Я не подведу брат! Спасибо тебе! — прохрипел царевич. Нет, брат не стал зверем, где-то внутри него до сих пор был тот самый мальчишка который ночами листал манускрипты Ливия Старшего, а рядом с ним был он — Александр. И он проявил своё главное качество — милосердие, если задуматься весь его страшный план был одним актом милосердия по отношению к потомкам и царевич знал это. Видел какими глазами Борислав смотрит на сына, так же на него когда-то смотрел отец Лев. — Я не солгал ни словом, — расхохотался Михаил, осторожно обнимая друга. Царевич смотрел с неизмеримой благодарностью, высвободившись из хватки князя, крепко обнял Николая. Тот смущённо протестовал: — Я тоже не лгал во спасение! Я и вправду говорил с Софией, она и рассказала! Я был обязан вернуть долг Бехру, который спас меня! — Да уж! Ведь это он тогда приехал на переговоры… — осклабился Михаил и сплюнув добавил: — А в итоге его казнили из-за предательства этого урода Аранка! — Значит придётся нам ещё повоевать при случае за нашего царя! — улыбнулся Александр, утирая сладко-горькие слёзы. Они шли по коридорам дворца и теперь он не чувствовал себя чужим. Справедливость воистину восторжествовала. Он чувствовал это. …Он смотрел на него не понимающе, отощавший, избитый, но несломленный. Судя по взгляду он был готов терпеть все эти унижения ради искупления греха зверя. Александр обнял его и тихо прошептал: — Я трижды спас тебя не для этого! Я тоже должен тебе целую жизнь! Теперь мы квиты… Ирфан никак не ответил, только странно хрипнул и, замолкнув повис в объятьях, покрываясь мелкой дрожью. Александр чувствовал как благодарно бьётся его сердце. *** Борислав не мог уснуть. Он победил, но ни триумфальное шествие, ни пир не дали ему покоя. Оставалось только молиться. Милосердие. Отличное слово, отличное качество. Он пощадил всех кто предал его план, более того выслушал их и выполнил то что они хотят. Помилосердствовал. Так отчего ему было так тревожно? Перед глазами стояли супруга и София. Они вытеснили все отрубленные головы и тысячи убитых в пламени битвы. — Господи, какое будет моё будущее? — тихо спросил царь, глядя на рассечённую икону. Молчание. Страшно. Борислав отбросил эту мысль как набросившегося хищника и встал в оборону. Важнее было то что сейчас станется с державой, в соседней комнате спали Ольга с Мирославой и Олегом. После его смерти они унаследуют царство и все полученные им победные регалии. Сердце чуяло что требовался ещё какой-то жест, последний рывок ломающий Каганат на века. Тут же вспоминалась дурная ухмылка стратега Юстина, он заискивающе наклоняя голову, на пиру шептал: — Базилевс, ты сделал из страшнейшего на земле варвара пса, так почему бы не оскопить его принародно? Так ты покажешь всем врагам что и род их не продолжится, коль будут воевать супротив Васнии! Борислав читал про это. Ничего приятного. В дальних странах так делали испокон веков не только со злодеями, но и с охранниками жён монархов. Неспособность продолжать род. Метафора так метафора. Слишком в лоб. Жестоко и некрасиво. Внутри Борислава разгорался огонь, кто-то шептал: — «Он хотел лежать с твоей супругой! Он многих бесчестил и от него народилась целая звериная порода! Его жена Касифка тоже на сносях, с месяца на месяц разродится, что ты будешь делать с его семенем? Они захотят отомстить!» Как ни странно голос перебивал другой: — «А мы так воспитаем что не захотят и будет ещё страшнее и больнее для этой твари!» «Да но забрать у него саму возможность зачатия дитя это то что надо!» «Не поспоришь!» Тут же вспоминалось лицо Юстина, посерьёзневшее и страшное: — Мастера этого дела есть у нас в кагорте! Отсечём так, что проживёт ещё сто лет, но уже никого не родит! «Он хотел завладеть твоей женой!» — надрывно вопил голос внутри. Нет, он не мог допустить такого даже в перспективе. А раз Армей был жив, значит это и вправду было правильное решение. Или же? Что скажут близкие, патриарх? Ничего. Он победитель, ему судить. От одной мысли что можно ещё больше втоптать в грязь зверя душа волновалась от неясного чувства — кровожадного азарта. Царь отгонял его, не хотел вдыхать его пьянящие пары. На секунду показалось что слышит голос Тюра. «Остановить ненависть, дать новому поколению исправить ошибки предков», Борислав страшно рассмеявшись по-своему истолковал эту фразу. — Прости отец, прости тесть, прости мама! Это мой последний судейский приказ! — просипел царь, преклонив колени. Ожесточаться. Милосердие, нет, Армей не заслужил милосердия. *** Зубы впились в грызло из стали. Ошейник давил на шею. Попытался выть. Не получилось. Это был просто кошмар. Рядом боле не было никого. Ни Ирфана, ни призрака отца, ни матери. Армей чувствовал что он один на этом свете. Больше нет никого. Весь его род истребили, разметали семя, отвернули от него. Теперь он точно был один. — Отныне род Шаюмов кончился во веки веков! Аминь! — произнёс жалкий, тощий, низкий, большеглазый царь. Всё тело разжигала страшнейшая боль. Ноги и руки, скованные и разведённые в разные стороны не чувствовались. Казалось он весь был одной напряжённой оголённой мышцей, по которой рубанули лезвием. Но не это страшило. Боль телесная была не так ужасна. Страшнее было от бесконечного каскада унижения и от осознания произошедшего. Его — Великого Кагана, покорителя земель и брата самого Фала просто лишили всего и на этот раз уже безвозвратно. Лишили принародно, под восхищённый гул толпы, среди которых были бывшие сородичи и соратники. Армей ненавидел Антонину за то что она научила его этому языку. Он понимал что они говорят. Все речи их жалкого царя. Ему мало было лишить его воинского достоинства, он обесчеловечил его окончательно. «Фаюр! Ты последний мой сын, а мать твоя предательница!» — воспалённый мозг выдал образ Софии, по щекам вновь заструились мокрые жалкие слёзы. Они были куда тяжелее кровавых, куда страшнее и унизительней. Боль не угасала, воздух наполнился запахом жареной человечины. Он бы не смог додуматься до такого. Прижигать рану, чтобы остановить кровь, чтобы он не скончался от потери, чтобы ещё жил. И тут уже ощущение полного одиночества смешивалась с животным ужасом. Царь-дурак оказавшийся способен и на такое изуверство мог преподнести кару куда страшнее. «Лучше бы меня затравили собаками!» — подумал Армей и вдруг обжёгся этой мыслью. Он понял что чувствовал тогда тот раб. Та же толпа, те же радостные вопли, та же обескураживающая жестокость. Вот только теперь он был тем рабом и собаки не кусали его, нет, резали острым лезвием. Это был конец. Конец предвещавший начало новых унижений.