Идите прочь от меня!
Обратите взоры на самих себя,
Но никогда больше не глядите мне в лицо!
А тот, кто в лицо мое взглянет –
В тот же день смерть обретет!
***
Нет света. Нет любви. Нет славы. Нет небес. Всё тщетно. Черный мрак рассвета медленно поднимался к ледяному похоронному небу, скрывая за собой все немногочисленные блеклые звёзды, и это неожиданно сильно испугало омегу. С каждым новым прожитым им днём, «света» на небесной тверди становилось всё меньше и меньше. Быть может, это знак? Знак того, что конец уже близко? Только вот чей конец? Его или всего живого? Перед глазами — лёд. Лёд, в котором Чимин давно уже пестует свою «драгоценную» гнилую душонку, разорванную на сотни кровавых ошмётков. В ушах — крик в муках корчащейся жизни. Жизни явно чужой. Его давно уже не издаёт звуков. Зачем? Всем кругом плевать на него. Он — бесправная красивая кукла, поэт, испортивший свою лучшую пьесу, глупый мёртвый мальчик, который так и не смог закончить ни одно свое стихотворение. Выдающийся бессмертный, коронованный своими же собственными руками — шут, всё ещё не теряющий надежд стать однажды королём. До чего же жалкое зрелище он из себя сейчас представляет. «Предрассветные» облака медленно проплывают вдалеке в сером тумане губительного горизонта, глуша собой мнимый гул в голове омеги. Тьма вновь стремительно пожирает весь его род, а он и рад этому. Чем больше «прокажённых» умрёт, тем спокойнее будет всем вокруг. Это аксиома, неоспоримый факт. Высокое, абсурдное, вызывающее отвращение — зловоние высоких небес, отчётливое, как никогда. Или же это так тхнёт от него самого? Хороший вопрос. Он разлагается. Да. Замерзающие воды его сознания подобны зеркалам траурных туманов. В них смотреться нельзя. Нельзя видеть себя настоящего. Ветра жатвы развевают волосы Чимина, бесшумно проникая в дом через приоткрытое окно. Он слишком долго молчит. Что-то срочно нужно сказать. Только вот что? «Чон Чонгук». Ох, не это имя он должен был услышать сегодня из ядовитых уст Сокджина. Ох, не это. Гук, Гук, Гук, что же ты творишь? Зачем раскрыл себя? Неужели Юнги… Нет! Нельзя думать об этом. Лицо Сокджина — размытый гобелен. Алкоголя в крови будто и нет, ноги не болят, пусть и кровоточат. Вот что значит «не ожидал». Слишком слабый. Слишком отчаявшийся. Чимин так давно погребен под массивными горами вечной мерзлоты, что сил бороться за свою жизнь практически не осталось. Годы тихих печальных снов всё ещё свежи в памяти, тьма плавно проходит сквозь его естество, больше не причиняя боли. Хотя стоило бы, но… её лимит давно уже превышен. Его некогда белоснежные «крылья», сейчас испачканные в густой чёрной «нефти», терпеливо «спят» в вечной ночи, не видя даже намёка ни на сновидения, ни даже на кошмары. Он со всех сторон заперт в мертвом холодном снежном склепе, куда не войти без ключа, куда не войти, не убив Цербера. Никакого тела, никакой крови, никакой короны, никаких шипов. Никаких ям греха, чтобы томиться в них после. Никаких дорог лишь только для него одного, чтобы блеклым призраком следовать по ним. Никаких дурацких просьб и вопиющей неправды. Никакой земли обетованной. Только мрак и только холод. Никакой любви к ближнему своему. Некого там любить! Никакого счастливого конца. Он не достоин его. Никогда не был достоин. Ты думаешь, что обретешь величие? Ты думаешь, что ты избранный? Ты думаешь, что ты один из немногих? Вздор! Пак Чимин — совершенно обычный. Слабый чахлый альбинос. Отец ведь так всегда говорил? Великий Велиал лгать не станет. Как бы не так! Все лгут. Даже родители. Особенно родители. Он давно уже не слабый и не чахлый. Пусть всё ещё и альбинос. Альбинос, чью истинную натуру изваляли в «грязи» и спрятали подальше от людских глаз. Ох, как же противен он себе в новом обличии! Это не он. Из зеркала в ванной на него смотрит кто-то совершенно чужой. Он — кара, сам Танат, очищающий огонь, искупительный шторм, катаклизм, которому дана материальная форма. Он — воплощение всего человеческого гнева, уничтожающая инкарнация! Он! А не тот, кто в зеркале. В зеркале — чужак! Мерзкий чужак! Устало отведя взгляд в сторону, Чимин, пальцами сжав край своей светлой рубашки, резко выдохнул, так не вовремя вспоминая, кем так наивно мечтал стать в детстве. «Косой» в «летнем поле», правой рукой отца, громом, который пробуждает землю тем, что дает ночному воздуху прохладу. Но он не справился. Свернул не туда. И вот результат! Он на самом дне пищевой цепи. Он — ободранная плащаница без лица, он — конец надежды, конец времени, дальше — тишина. На север — в вечные зимы. На север — во власть вечного холода. Зимы ненависти, зимы боли, зимы горя — всё это ещё ждёт его впереди. Он так немощен. Без сил тонет на мелководье, в то время как его похоронный марш громогласно звучит под потоками воды. Всплыть бы, да как? Скован же по рукам и ногам. Шепчущий безмолвными устами о завтра. Кто бы исцелил его печаль? — О чём задумался, братик? — хищно оскалился Сокджин, так и не дождавшись от альбиноса никакой реакции. — Неужели не ожидал? — Да так, — отмахнулся Чимин, напрасно пытаясь взять себя в руки. — Немного огорчён тем фактом, что Чонгук стал Жеводанским зверем и не сказал мне об этом. Обидно, знаешь ли. А я ведь мог бы столько всего интересного рассказать ему о вашей богадельне. — Лжёшь и не краснеешь, — раздражённо покачал головой Сокджин. — Ты животное, Чимин. Дикое и беспринципное. — Животное? Хм… — задумчиво протянул омега, а затем, широко улыбнувшись, посмотрел на брата и Хосока, воскликнув: — Друзья мои, а вы не читали сказку об обретенном счастье, которое, поцеловав лягушку, можно обрести? В рассказе этом все — и мудрость наша и напастье! Любовь вы к зверю сможете ль в себе нести? — Лягушки даже вполовину не такие мерзкие, как ты. — А твоему мужу нравится! Вот сколько я здесь, он всё в трусы ко мне пытается залезть, — фыркнул Чимин, расслабленно откинувшись на локти. — Я так понимаю, пока меня не было, супружеский долг тебе так и не перепал? Бедняга! Но ты не теряй надежды. Чудеса случаются. Встанет однажды у Намджуна на тебя. — Наша песня хороша — начинай сначала. Да? — даже в лице не изменившись, промолвил Сокджин. — Придумать что-то новое ума не хватает? — А зачем? Ты так ярко реагируешь! Злить тебя — само удовольствие. — Наслаждайся, милый, — театрально поклонился Сокджин. — А я пока поймаю твоего любовничка и вспорю ему живот. — Гук-и — мальчик очень умный, — немного подумав, промурчал Чимин. — Тебе придётся хорошенько за ним побегать. И то не факт, что поймаешь. — Я слышал, что ручной человек Чона тоже был весьма умным. И где он теперь? — внимательно наблюдая за лицом брата, спросил Сокджин. — Ах да! Он сдох. Чон не уберёг его. Какая жалость. — Сдохнешь ты, тварь, — сквозь зубы процедил Чимин, не сдержав себя. — А Юнги — умер. Намджун убил его. Выстрелил прямо в грудь. И я этого никогда не забуду. — Тебя не впечатлило то, как наш Джун-и спас тебя из лап злобного дяди? — Ни грамма. — Обидно даже. Он ведь так старался. Даже пулю на беспородную шавку не пожалел. Интересно, а крови было много? — Из тебя вытечет больше. Сокджин провоцирует. Чимину не нужно быть полностью трезвым, чтобы понять это. Его «любимый» братик как-то догадался, уж не Хосок ли подсказал, что Юнги для него важен и теперь намеренно ковыряет «пальцем» кровоточащую рану в душе, желая сделать больно. Так ожидаемо, если честно. Нельзя поддаваться. Юнги жив. Джеджун подтвердил это. Нужно успокоиться и взять себя в руки. Сейчас каждая эмоция может стоить ему жизни. Всё хорошо, всё будет хорошо. И с ним, и с Юнги. Чёрт! Юнги, Юнги, Юнги! Ему бы о спасении собственной шкуры думать, а он всё бредит этим человеком. Неисправимый идиот. Как только дожил до такого? Как только влюбиться-то умудрился? И ещё в кого! В человека! И мало того, что влюбился, так ещё, похоже, и понёс от него! Вот Намджун офигеет, когда он родит бету. Да и не только Намджун… Перспективы — одна лучше другой. Может, проще сразу в огонь броситься? Вдруг полегчает? Умер и всё. Никаких проблем. Только вот Юнги может расстроиться. Юнги. Опять Юнги. Да что это с ним такое? Совсем голова не варит? А ведь это давно так. Как не отрицай, а свои чувства омега понял уже давно. Только вот толку от этого? Всё равно слова не сказал. Лишь иногда, когда Юнги засыпал первым, он подолгу смотрел на него, не в силах отвести взгляд. В такие моменты мысли Чимина всегда путались и не подлежали никакой логике. Сна не было ни в одном глазу, а ему хоть бы хны. Ну а как иначе? В смерти будет ещё достаточно времени, чтобы отдохнуть. Ещё иногда, когда Юнги засыпал первым, Чимину до какого-то абсурдного помешательства хотелось воззвать к дождю, чтобы тот начал прямо через потолок нежно падать на хмурое лицо Юнги, охлаждая его усталые глаза, покрасневшие от непролитых слёз и тревог. В другие разы, когда Юнги засыпал первым, внутренние демоны омеги, вкушая дикое вино, такими же дикими ивами плотно укутывали хрупкое человеческое тело в мягкие листья, пряча от всего мира, пряча ото зла. Иногда, когда Юнги засыпал первым, Чимин мысленно возлагал голубые цветы к некогда чужому сердцу, коим теперь владел единолично. После этого, когда Юнги засыпал первым, омеге самому хотелось стать дождём. Иногда, когда Юнги опять-таки засыпал первым, Чимин зарывался носом в его мягкие волосы, наслаждаясь ароматом опавшей листы. Этот запах эфемерен, не настоящий, но ему он всё равно нравился. Иногда, когда Юнги засыпал первым, подозрительно натуральная листва продолжала осыпаться в воображении омеги так, чтобы сам Юнги больше никогда не оступался и не падал. Иногда, когда Юнги засыпал первым, Чимин думал о море, хранящим силы и не знающим пощады. Иногда, когда Юнги засыпал первым, молнии за окном освещали его улыбку, может быть, наконец-то обещающую омеге покой. Иногда, когда Юнги засыпал первым… это «иногда» было так часто. А он и не заметил этого раньше. Ну не дурак ли? — Никогда бы не подумал, что ты станешь переживать из-за смерти какого-то человека, — громко прыснул Сокджин, глазам своим не веря. — Стало скучно? Решил для разнообразия пострадать? Повода повесомее не было? — Ну как тебе сказать? — равнодушно пожал плечами Чимин. — Кругом же холод, ветер, дождь, и так легко себе страданье причинить. Кругом все зеркала греха, в них правды гвоздь. Запомни, красота всегда внутри-то будет жить. — Наш разговор начал терять свою целесообразность, — скривился Сокджин, устав от компании брата. — Если решишь от «горя» выпилиться — возражать не буду. — Не дождёшься, — нараспев протянул омега. — Пёсик Хо-Хо, сделаешь мне одолжение? — Какое? — несмело подал голос Хосок, всё это время тихонько, буквально тенью стоя за спиной Сокджина. — Если ты когда-то встретишь храброго рыцаря, словно сошедшего со страниц сказки, передай ему, что злодеи иногда бывают очень болтливы, а принцессы умеют хорошо слушать, — подмигнув Хосоку, проговорил Чимин, тщательно подбирая слова. Ох, как же он сейчас рискует! — Есть одна б-о-л-ь-ш-а-я тайна о ещё б-о-л-ь-ш-е-м злодее, и есть ответ. К ответу приведут ступеньки. Но ходить по ним нужно осторожно. Зло ведь не дремлет. — Ты вообще в себе? — приподняв бровь, недоверчиво осведомился Хосок. Храбрый рыцарь? Это альбинос о Чонгуке? Если да, тогда принцесса — это Юнги? Юнги знает что-то, что может пригодиться Чонгуку? Так, что ли? Он всё правильно понял? — Нет, конечно, во мне бутылка виски. — Вот же шут гороховый, — выплюнул Сокджин, отворачиваясь от брата. — Посмеялся бы, да с душевнобольных как-то греховно. — Искренне прошу — смейтесь надо мной, если это вам поможет! — во всё горло загорланил Чимин. — Да, я с виду шут, но в душе король, и никто, как я, не может! Обречённо покачав головой, Сокджин, не говоря ни слова, хмурой тучей развернулся на каблуках и быстрым шагом направился в свой кабинет. Нужно выпить, а то он сейчас взорвётся. Чёртов альбинос. Ничего из себя толком не представляет, а сколько проблем влечёт. Убить бы, да и дело с концом, но кто же даст? Точно не Намджун. Намджун… предатель. Вот что с этим альфой делать? Наказать? Лишить всего, что тот имеет? Дать развод и отпустить в свободное плавание? Сколько тот без его покровительства протянет? Недели две? Явно же не больше. Слишком уж конфликтный. Сложно. И сердце болит. Почему он не мог влюбиться в более достойного мужчину? Карма? Похоже на то. Как же он устал от этой бесконечной войны. Какой уже год он без сил лежит раненный на промозглой земле, в окружении сотни трупов, которые беспомощно ползают вокруг него по кроваво-красному снегу, и сдвинуться с места не может. Пора с этим заканчивать. На войне врага можно и нужно убивать на его территории. И именно этим он теперь и займётся. — Сокджин, ты в порядке? — негромко спросил Хосок, заходя за омегой в кабинет и плотно прикрывая за собой дверь. — Нет, но это ненадолго, — неожиданно честно ответил Сокджин. — Просто я не ожидал предательства от Намджуна. Не знаю, что с ним делать. — Есть у меня одна мысль, — несмело протянул Хосок. — Какая? — заинтересовался Сокджин. — Отдай альбиноса Хи-ниму, — посмотрев в глаза омеге, проговорил Хосок. — Он ведь из-за него идёт на нас войной. Пусть забирает, не жалко. Мы от этого ничего не потеряем. Да и Намджуну будет уроком. — Это мало что изменит, Хо, — немного подумав, промолвил Сокджин. — Отсутствие войны с Хи-нимом не означает мир — это просто временная фаза. Причём весьма короткая. Не нападёт он, нападут другие. ИАО САБАО — не дремлет. В секторе очень неспокойно. Ещё и Чон шуму навёл. Пора поднимать людей. — Значит… войне быть? — Увы, но да. — Каковы наши шансы на успех? — Пятьдесят на пятьдесят. Пятьдесят на пятьдесят. Не густо. Тёмные образы в небе — всадники смерти. Ещё немного и они спустятся с грозовых туч на грешную землю. Пора выбрать сторону. Но как это сделать, если Хосок ни в чём не уверен?