Кромлинск

I've got you under my skin. I've got you deep in the heart of me. So deep in my heart that you're really a part of me. I've got you under my skin. Застыв перед закрытой дверью комнаты Астрид, Майя вслушивалась в приглушенные звуки голоса Фрэнка Синатры. Если, конечно, она не ошибалась, и эту песню действительно исполнял Синатра. Майя понимала, что нужно бы постучаться, в конце концов, Астрид ждет ее, и они договаривались о встрече. Но стоило ей услышать эту старую медленную песню, как девушка словно оцепенела, не в силах поверить, что эти звуки в самом деле доносятся из спальни Астрид. Они еще ни разу не обсуждали музыкальные вкусы друг друга (в конце концов, они вообще мало что обсуждали, занятые кое-чем другим), но Майя почему-то никак не думала, что Астрид любит эти классические, романтические и чуть наивные песни из той эпохи, когда женщины носили шляпки и перчатки, мужчины ездили на Бьюиках, в каждом доме появлялись первые круглые и пузатые телевизоры, а небо всегда было голубым и безоблачным, как и будущее каждого гражданина Америки. I tried so not to give in I said to myself: "This affair never will go so well." But why should I try to resist when, baby, I know so well, I've got you under my… Когда дверь внезапно отворилась, резко и бесшумно, Майя едва не свалилась прямо на Астрид, но тут же в испуге отшатнулась от нее и уже готова была сбежать, если что. – И долго еще ты собиралась там торчать? – спросила Астрид спокойно, «ощупывая» девушку оценивающим взглядом. – Как… как ты узнала? – спросила Майя хрипло. – Ну, очевидно, так же, как я узнаю о присутствии лярв. Почувствовала, – Астрид ухмыльнулась, поймала девушку за запястье и втянула в комнату. In spite of a warning voice that comes in the night and repeats, repeats in my ear: "Don't you know, little fool, you never can win. Use your mentality, wake up to reality." But each time that I do, just the thought of you makes me stop before I begin, cause I've got you under my skin. Легкий шорох, как будто помехи в записи. Только сейчас, войдя в комнату, Майя поняла, что никакие это не помехи. Это скрип иглы проигрывателя по неспешно крутящемуся черному кругу виниловой пластинки. Она видела его и раньше, стоящим на комоде, но только в закрытом виде. И Майя даже не думала, что он работает. Хотя, учитывая коллекцию виниловых пластинок Астрид, предположить это было бы логично. – Это Синатра? – спросила девушка. – Да, – кивнула Астрид, прислоняясь плечом к дверце шкафа и продолжая беззастенчиво разглядывать Майю. – Но на этой пластинке не только он. Здесь есть еще Дин Мартин, Гленн Миллер, Луи Армстронг и, конечно, Элвис. Мой любимый сборник. Он как путешествие во времени. Путешествие в знаменитый «Wonderful World» Армстронга. В то время всё как будто было лучше, чище, хоть я и понимаю, что это всего лишь иллюзия. На мгновение Майя залюбовалась поблескивающим рубином на маске Астрид, отражающим отблески гирлянды. В комнате было приглушенное освещение, горела только желтая настольная лампа и гирлянда, которая то медленно гасла, погружая комнату в полумрак, то разгоралась снова, и с каждым ее всполохом внутри рубина словно оживало теплое пламя. В какое-то мгновение Майе захотелось шагнуть прямо к Астрид, обнять ее, дотянуться губами, поцеловать. Но она постеснялась, потому что раньше никогда не делала этот первый шаг. У нее была своя роль в этих отношениях – ворчать и отмахиваться от объятий, уворачиваться от поцелуев, толкаться и сопротивляться, даже когда сопротивляться уже не хочется. – Сегодня двадцать четвертое, – сообщила Астрид, продолжая внимательно смотреть на девушку. – Рождественский сочельник у католиков. И хоть я и не причисляю себя ни к одной из ветвей христианства, почему-то отмечать этот праздник именно двадцать четвертого мне всегда было приятно. Печь печенье, слушать старые пластинки и танцевать. Хочешь потанцевать? – Ну… – Майя замялась. – Я… вообще-то… не умею. – И почему меня это даже не удивляет? – Астрид закатила свой единственный глаз, вздохнула. – Ты хоть что-нибудь в этой жизни умеешь, круглолицая? Майя насупилась, ощутив укол обиды, зато желание целоваться с Астрид сразу прошло. Впрочем, Астрид не дала ей обижаться слишком долго, шагнула к девушке, поймала одной рукой за талию и притянула к себе. – Я буду вести, а ты просто постарайся не наступать мне на ноги, – второй рукой она ухватила холодную ладонь Майи и крепко сжала ее, поднимая на уровень своего предплечья. – Не хочу я с тобой танцевать, – буркнула девушка, но вырваться не попыталась. Ей было стыдно, невыносимо стыдно за то, что она ничего не умеет, и в то же время… ей хотелось попробовать. Она еще ни разу ни с кем не танцевала. Ни разу в жизни. А в фильмах это всегда выглядело жутко романтично. И как раз в тот момент, словно по заказу заиграла медленная мелодия. Майя сразу узнала ее – «Can't Help Falling in Love» Элвиса Пресли. И Астрид наверняка знала, что следующей будет эта песня, и пригласила ее именно поэтому. Сердце толкнулось о ребра. Майя коротко выдохнула, подняла на Астрид взгляд и встретилась с ее улыбкой. Wise men say only fools rush in But I can't help falling in love with you Shall I stay Would it be a sin If I can't help falling in love with you Медленно кружась, они поплыли по комнате. Да. Это было как в фильмах. Как во всех тех дурацких романтических фильмах, которые Майя так любила. Только намного лучше. Потому что она могла чувствовать прикосновения Астрид, ее теплую ладонь на своей талии, уверенную и спокойную, могла ощутить запах табака и миндальной сладости, могла обнять Астрид за шею и сделать вид, что так положено, ведь они танцуют, в конце концов, и скрыть, что ей самой этого хочется, прикасаться, безумно хочется. Like a river flows surely to the sea Darling so it goes Some things are meant to be Take my hand, take my whole life too For I can't help falling in love with you Всего лишь песня. И, конечно, они с Астрид не любят друг друга. Астрид сама говорила, что вся эта романтика больше не для нее. Да и Майя еще не пришла в себя от прошлых отношений. Но почему тогда Астрид пригласила ее именно на эту песню, а Майя согласилась потанцевать с ней, и почему вот уже две минуты они смотрят друг на друга и улыбаются, как ненормальные? Чего ты нюни распустила? Сначала пожалеешь меня, а потом еще влюбишься, чего доброго! И что тогда делать будешь? Осторожнее с этим. В последние дни Майя много обдумывала то, что произошло семнадцатого декабря, снова и снова мысленно возвращаясь к ужасающей истории Астрид, к тому вымученному признанию на кухне, которое в какой-то степени сняло часть тяжести с души Астрид, но на душу Майи повесило огромный камень, мешающий дышать, мешающий спать ночами. И Майя уже сама не знала, какие чувства испытывает к Астрид, а в ее сердце в каком-то причудливом сочетании смешались жалость и симпатия, сексуальное влечение, притяжение и страх перед бездонной и бесконечной, холодной и потусторонне безмолвной черной дырой, поглотившей душу этой женщины и готовой поглотить и Майю тоже. Одно лишь Майя знала точно – она больше не сердится на Астрид. За ее поведение в начале, за все ее злые слова и подколки, за то, как Астрид каждый божий день задавалась целью вывести ее, Майю, из себя. Не сердится даже за то, что Астрид сделала с ней в ту злополучную ночь. И отчасти Майя даже понимала, почему она это сделала. Она понимала, как это сложно – не сойти с ума, когда с самого детства ты видишь, как отец на твоих глазах насилует мать. Слишком сложно. И в какой-то степени… Астрид все-таки не справилась с этим, все-таки сошла с ума. И вряд ли ее мозг когда-нибудь будет работать как у нормального человека, вряд ли она до конца справится со своими травмами, и они перестанут оказывать влияние на ее нынешнюю жизнь и поведение. Однако… в отличие от Руби, чья психологическая травма полностью лишила ее способности к состраданию, Астрид эту способность еще не потеряла. И, возможно, именно поэтому Майя сейчас танцевала с ней. – Надо же, ты ни разу не наступила мне на ногу! – удивилась Астрид, когда песня закончилась, а комната погрузилась в тишину, нарушаемую шуршанием иглы по пластинке. – Ты неплохо чувствуешь ритм. – Ну… – Майя чуть смутилась. – Вообще-то я немного занималась музыкой. Чуть-чуть играю на гитаре. И эту песню, кстати, я тоже разучивала. – Что?! Ты серьезно? – взгляд Астрид вспыхнул, и она посмотрела на Майю так, словно та вдруг заговорила по-китайски. Посмотрела с искренним удивлением и… восхищением. – Ну, я же сказала – «немного». Чуть-чуть. Ничего такого особенного. И вообще, в последнее время у меня не было возможности практиковаться, учеба и работа, работа и учеба… – В Кромлинске есть несколько уцелевших гитар, – перебила ее Астрид. – Большинство из них не выдержали перепады температур, но парочка выжила. Я отдала их на хранение тому парню, с которым одно время таскалась Руби. С эльфийским именем, помнишь, я тебе рассказывала? Он тоже любит побренчать в свободное время, пытался даже своей музыкой покорить неприступное холодное сердце Руби, – Астрид хмыкнула. – Но, короче, мы можем сходить к нему как-нибудь и попросить для тебя одну гитару. Если хочешь. – Ну, хочу, наверное, – смутилась Майя. – Но ты будешь ржать надо мной опять! Если я что-нибудь сыграю, ты начнешь надо мной издеваться! – Не начну, – с улыбкой пообещала Астрид. – Я никогда не посмею издеваться над человеком, который умеет играть Элвиса Пресли. Несмело, робко, но счастливо Майя улыбнулась в ответ. – А теперь… – в голосе Астрид зазвучали заговорщические нотки, и Майя уж было подумала, что ее собираются затащить в постель, но Астрид неожиданно предложила: – Что насчет чаю с имбирными пряниками? Пластинка у нас все равно закончилась. А вот пряников еще чертова уйма. Все утро сегодня пекла. И, конечно, Майя с радостью приняла это предложение, борясь с очередным приступом нестерпимого желания поцеловать Астрид в губы.

* * *

Имбирные пряники в форме забавных человечков были еще вкуснее, чем миндальное печенье, хотя Майе казалось, что вкуснее просто ничего не бывает. Сверху каждый пряник был покрыт сахарной глазурью, поверх которой разноцветной пастой были нарисованы лица и костюмы человечков. На одних были «бархатные» красные кафтаны, на других – галстуки-бабочки, на третьих – смешные короткие штанишки. Майя сидела на кухонной табуретке, склонившись над блюдом с пряниками и со смехом перебирая их, один за другим. Рядом с ними на кухонном столике стоял в вазе букет из ароматных еловых веточек, перевязанных красной лентой. Астрид, сидя на стуле, разливала по чашкам чай, тоже красный, с плавающими в нем темно-бордовыми ягодами брусники. – Черт возьми, Астрид, тебе нужно было стать кондитером, а не полицейским! – усмехнулась девушка, откусывая человечку его сахарную ногу. – Иногда я тоже жалею об этом, – улыбнулась Астрид. – Упустила свое призвание. И кучу нервов зря потратила. Вкусно? – Очень! Просто нереально вкусно! – ответила Майя с набитым ртом. Глазурь хрустела и ломалась на языке, и тут же таяла, а сам пряник был мягким и воздушным, медово-имбирным, сладким и немного острым, приятно щиплющим нёбо. – Ну вот и ешь. А если придешь ко мне на Новый год, я еще что-нибудь вкусное испеку. Астрид произнесла это как бы между прочим, не глядя на Майю, но девушка сразу поняла, что ее решение Астрид не безразлично. Они еще не обсуждали предстоящий праздник, Майе хотелось, чтобы Астрид заговорила об этом первой и обозначила свое желание отметить его вместе. И она наконец-то этого дождалась. – Ты знаешь… – произнесла девушка осторожно. – Я тут подумала… Точнее, мы с Беатрис подумали. Как насчет того, чтобы на Новый год собраться у нас? Ты, я, Беатрис, Аарон и Тайлер. Мне кажется, будет весело. Что думаешь? Астрид бросила на нее быстрый неуверенный взгляд, как будто чуть смутившись, посмотрела в свою чашку задумчиво, и снова подняла глаз на Майю. Спросила: – Ты уверена? Что хочешь этого? Что Беатрис хочет, так это я не сомневаюсь. А вот что насчет Аарона, например? – Ну, как видишь, он с радостью принял тебя у нас в гостях на твой День рождения, – Майя качнула головой, откусила еще один маленький кусочек пряничного печенья. – Я с ним уже говорила об этом, не волнуйся. – А ты сама? – ее пристальный взгляд отчего-то взволновал девушку, но она постаралась ответить обычным тоном: – Конечно. Я бы хотела, чтобы ты пришла. Если ты сама… хочешь. Они немного помолчали, и было немного неловко и почему-то волнительно и глупо, а потом Астрид ответила тихо: – Хочу. Так они все и решили. А когда дело дошло до второй чашки, Астрид спросила, снова как будто невзначай, изображая полнейшее равнодушие: – Ты с Руби-то не встречалась больше? – Нет, – ответила Майя, с удивлением обнаружив, что может теперь совершенно спокойно говорить об этом. – После той нашей ссоры в оранжерее мы больше не виделись. Уходя, она сказала, что мы потом поговорим обо всем этом. Но, очевидно, говорить со мной о чем-либо ей не хочется. Как, впрочем, и мне с ней. – Хм, – промычала Астрид, а морщинки легкого напряжения на ее лбу сразу разгладились. Как бы там ни было, но, похоже, Астрид чувствовала себя намного спокойнее, когда Руби держалась от Майи подальше. – Кстати, – вспомнила Майя. – Ты что-то давно не рассказывала мне продолжение вашей истории. И ты так и не объяснила, почему вы расстались. Что было дальше после того, как… Ну, после того, как с тобой произошел тот несчастный случай? Астрид откинулась на спинку стула, вздохнула. Ее плечи как будто сразу отяжелели, и Майя поспешно добавила: – Но, конечно, можешь не рассказывать, если не хочешь. – Да ладно, все в порядке. Расскажу сейчас, почему бы не облегчить душу и не исповедаться в Рождественский сочельник, не правда ли? Итак… На чем я там остановилась? Ты помнишь? – Руби пообещала сшить для тебя что-нибудь вроде пиратской маски, – ответила Майя. – Она пыталась поддержать тебя и помочь тебе смириться с твоей… потерей. – Да, – кивнула Астрид. – Пыталась. Во всяком случае, мне так казалось. Когда мои раны достаточно зажили, Руби действительно сшила мне пиратскую маску и какое-то время я ходила с ней, чувствуя себя и правда чуть лучше. Мне даже нравилось смотреть на себя в зеркало, и с этой маской я как будто стала круче. Стала похожа на героиню какого-нибудь популярного фильма, типа «Пиратов Карибского моря». И примерно в то же время Руби предложила мне начать новую жизнь. Сначала я думала, что она делает это, чтобы помочь мне, но со временем поняла, что ей самой это нужно не меньше. Мы обе уже знали, что, скорее всего, никогда не выберемся из Кромлинска. И нам нужно было как-то свыкнуться с этой мыслью. Руби предложила: – Давай начнем все заново. Будем жить так, как всегда того хотели. Больше никто не посмеет указывать нам, ведь мы последние люди на Земле. И нам нужны какие-нибудь новые крутые имена. Любые, не обязательно русские. Мы можем назвать себя как угодно и стать кем угодно. Поначалу я отнеслась к ее идее несколько скептически. Я была не из тех, кто любит начинать новую жизнь с нового года или с понедельника, переезжать в другие города в бессильной надежде забыть прошлое, и я всегда верила лишь в одно – куда бы ты ни отправился, и как бы ты себя ни назвал, твое дерьмо всегда будет с тобой. Но, конечно, как и всегда, я уступила Руби. Подумала, что это забавная игра, которая, возможно, отвлечет нас от наших проблем, вроде тех, как пережить зиму в заброшенном городе и как найти какую-то другую еду, помимо консервов. Мы думали над нашими новыми именами несколько дней. Перебирали одно за другим, точно выбирали имя своему будущему ребенку, выискивали их в своей памяти и разглядывали на свету, а потом снова отбрасывали, снова и снова. Примерно в то время Руби загорелась идеей изменить не только свое имя, но и внешность. И единственное, что она могла сделать в наших условиях – это покрасить волосы. И в тот же момент к ней пришло ее новое имя, и она стала называть себя Руби. И это имя так шло ей, что мне было очень легко к нему привыкнуть, хотя в первый месяц я еще довольно часто оговаривалась. А вот Руби к моему новому имени привыкла сразу. И ни разу не ошиблась. Словно что-то переключила в своей голове, словно я всегда была Астрид, и она всегда это знала. Руби была не из тех, кто ошибается. Ее мозг всегда работал, словно машина, которая не ломается, не дает сбоев, не поддается сомнениям. И совсем скоро я и сама поверила, что всегда была Астрид и никем больше. Поначалу все шло неплохо. Мы вместе построили теплицу и посадили там семена, которые нашли в одном из частных домиков, и вскоре, к нашему великому облегчению и радости, они проросли. Нам сильно повезло – зима в тот год была довольно теплой. В противном случае мы наверняка окочурились бы, уснули и не проснулись однажды утром. Мы нашли и притащили в квартиру несколько буржуек, они были похожи на маленькие камины, только с закрывающейся огнеупорной дверцей и более безопасные в эксплуатации. Так у нас появилось тепло, и единственной нашей заботой стало своевременное открытие окон, чтобы не угореть от дыма. На этих же буржуйках мы готовили себе еду, варили первые супы со свежей зеленью из теплицы, кипятили воду для питья. А в свободное время я потихоньку учила Руби стрелять. Мы обе понимали, что ей необходимо тоже уметь защищать себя, и тот несчастный случай показал, насколько эта необходимость остра. Если бы со мной что-то случилось, если бы я погибла, Руби осталась бы совершенно беззащитной перед лярвами. Мы все еще стреляли по ним обычными патронами тогда, и потому чувствовали себя настолько беспомощными, что никогда не выходили из дома после наступления темноты. Всегда тщательно рассчитывали дорогу куда-либо, чтобы успеть вернуться до того, как ранние зимние сумерки опустятся на город. А по вечерам, сидя возле огня, мы подолгу читали местные книги, изучали историю города, пытались понять, чем Кромлинск отличается от нашего мира, и все больше убеждались, что ничем. Это внушало утешение и в то же время пугало. Да, с одной стороны мы были рады, что этот мир для нас настолько привычный, что адаптироваться не составило особого труда. И в то же время во всем этом было что-то жуткое, чудовищно жуткое. И не раз мы думали о том, что если такая судьба постигла Кромлинск, возможно, однажды что-то подобное случится и с нашим городом. И это было самым страшным – неизвестность. Мы понятия не имели, что произошло с Кромлинском и его жителями. А рассказать нам об этом было уже некому. Примерно в то же время я начала замечать в отношении Руби ко мне новые странности, первые звоночки (которые на самом деле были далеко не первыми, просто я всегда была слепа, еще до того, как лишилась глаза по-настоящему). Руби была со мной как будто… преувеличенно вежливой. Мне сложно описать это ощущение. Но если раньше она всегда говорила, что думает, орала на меня и даже, в самые тяжелые моменты, била, то теперь она… как будто закрылась. Сначала я наивно полагала, что ее психоэмоциональное состояние просто выровнялось, она начала смиряться с потерей дочери и жить дальше. Но довольно быстро я поняла, что это не так. Просто Руби научилась лгать мне и притворяться. Это было нужно ей для каких-то своих целей, но я никак не могла понять, для каких. Ей все еще снились сны об Асе, практически каждую ночь. А наутро Руби улыбалась и делала вид, что все в порядке, но что-то нездоровое чудилось мне в ее улыбке. А ее преувеличенная, вымученная вежливость все больше начинала меня раздражать. Она как будто лебезила передо мной, чего раньше никогда не было. И эту искусственность в наших отношениях я не могла не заметить. Я пыталась поговорить с ней, но она только отшучивалась и продолжала улыбаться, как ненормальная. Я думаю, что именно с такой Руби познакомилась и ты. Это роль, которую она играет для чужих людей. Милая, вежливая, внимательная, улыбчивая. Холодная, как мертвое тело. И в тот же период у нас начались проблемы не только с общением, но и с сексом. Прошу прощения, что говорю об этом с тобой, но сей момент в данной истории действительно немаловажен. Если раньше Руби казалось мне отстраненной, то теперь она начала сознательно избегать близости. Под самыми разными предлогами, подчас совершенно дурацкими, и лгать мне, что все в порядке. И вот тут следует добавить один момент. Один немаловажный момент. По вечерам, в полумраке дома я обычно ходила без маски, давая лицу отдохнуть от стягивающих его резинок. В то время я еще не привыкла к маске, и мне часто хотелось ее снять, но днем, при остром солнечном свете я стеснялась и ждала до темноты. И когда мы с Руби целовались или занимались сексом, я, соответственно, была без маски. Я поверила Руби, когда она говорила, что для нее это не имеет значения. Она говорила: «Все в порядке, Астрид, я же врач. Мне приходилось видеть и не такое во время операций. Тебе не нужно себя стесняться». И я верила ей, ее слова казались мне логичными, хоть я и не понимала, почему ее не тошнит при виде моего лица, ведь меня саму тошнило. Но я стала замечать, что во время поцелуев она больше не касается моей щеки. И если поначалу это можно было объяснить тем, что она боится причинить мне боль, то позднее, когда все раны окончательно зажили, ее поведение стало все больше настораживать меня. И понемногу я начала осознавать, что внутри Руби живут две личности. Что у любого ее поступка, у любой высказанной вслух мысли есть две стороны. Я начала осознавать, что Руби может говорить одно, а думать противоположное, даже не осознавая этого. Да, именно так – ее двуличность не всегда была намеренной (во всяком случае, мне хочется так думать). Видишь ли, Руби может осознавать, какие поступки, какие слова будут правильными для той или иной ситуации. В случае с моим лицом она осознавала, мне нужна ее поддержка, и она поддерживала меня, потому что это было правильно. Потому что это делало ее хорошим человеком в моих глазах. Потому что ее сочувствие поддерживало мою любовь к ней, а эта любовь была нужна ей. Я была нужна ей, потому что без меня она бы просто не выжила. Но все острее я осознавала, как она меняется, как ее отношение ко мне претерпевает какие-то жуткие, необратимые изменения. И, несмотря на все ее слова, которые она считала правильными в данной ситуации, и которые делали ее хорошим человеком в ее собственных глазах в том числе, несмотря на то, что она была врачом, который (опять же в ее собственном понимании) не должен испытывать отвращения к физическим увечьям, в первую очередь, Руби все же была человеком. Человеком, который отчаянно хочет соответствовать некому идеальному образу самого себя, чтобы нравиться самому себе и другим, особенно тем, кто ему полезен. И в тот момент наиболее полезной для Руби была я. Я хорошо помню, как осознала, что она больше не любит меня. Это было раннее утро. Я проснулась, когда Руби еще спала, завернувшись в тугой кокон из двух теплых одеял. Отодвинувшись от нее, я выползла из-под одеяла и, дрожа от холода, пересела на дальний угол нашей постели. В печке еще тлели угли, а в окно пробивался тусклый, как будто какой-то ненастоящий, искусственный свет. Я закурила, два раза уронила горящую сигарету на постель, потому что руки мои тряслись от холода. И страха. В тот момент я осознала, что в Кромлинске я совсем одна, и на самом деле все это время была одна. Я проснулась в постели с совершенно чужим человеком, которому потребовалась целая бутылка вина, чтобы заняться со мной сексом. Целая бутылка, в то время как я сделала всего пару глотков, Руби пила и пила, и смеялась, неестественно громко. Но даже эта бутылка не вызвала в ней желания прикасаться ко мне, и единственное, что она могла – отдать свое тело в мое распоряжение. Она не хотела меня. Не любила меня. И это было очевидно уже давно, еще до нашего перемещения в Кромлинск, совершенно очевидно, но слишком страшно признать, именно сейчас, еще страшнее, чем раньше. Признать свое полное, тотальное одиночество в мертвом городе в разы тяжелее. И даже после той ночи я не рассталась с ней сразу, продолжая поддерживать видимость обычных отношений, ведь, как ты сама знаешь, надежды не так-то легко убить, а надежды на любовь – особенно. Руби научилась стрелять, с успехом прошла все мои испытания. И к тому моменту мы уже начали использовать солевые патроны, а Руби явно начала чувствовать себя более уверенной. Она стала много времени проводить в одиночестве, выращивая лекарственные травы в оранжерее, штудируя медицинскую литературу с такой тщательностью, словно хотела найти различия в физиологии жителей Кромлинска и нас, пришельцев из другого мира. А когда начали появляться первые новенькие, Руби старалась все свое внимание отдавать им, нарочно избегая встречаться со мной и изображая, как много у нее теперь дел. Все чаще я замечала, что, разговаривая со мной, она смотрит куда-то в сторону. В окно, на дверь, либо же изучает взглядом узоры обоев на стене. Ее равнодушие ко мне было очевидным, и я была уверена, что если заговорю о расставании, она отнесется и к этому совершенно равнодушно, а, возможно, даже вздохнет с облегчением. Но реакция Руби оказалась иной. Она словно не могла поверить, что именно я заговорила с ней об этом. Я сказала ей что-то вроде: «Признай, Руби, ты уже давно ничего ко мне не чувствуешь. А даже если и чувствуешь, это явно не то, что мне нужно. Мне не нужна твоя жалость. И я не хочу видеть, как ты прячешь свое отвращение». И от этого Руби пришла в какое-то особое бешенство. Мы обе знали, что она чувствует на самом деле, но она не хотела, чтобы это видела я. И единственное, что Руби хотела в тот момент – обелить себя, изобразить оскорбленное достоинство. Ледяным тоном она приказала мне убираться из «ее квартиры». Понятия не имею, с каких пор наша квартира, где мы прожили почти год, стала ее квартирой, но я, в общем-то, не была против. И, забрав кое-какие свои вещи, которые могли понадобиться мне в первые дни на новом месте, я отправилась в неизвестность. Мне хотелось уйти от Руби как можно дальше, и я шла до тех пор, пока идти стало уже некуда. Наверное, если бы Кромлинск не имел границ, если бы он не запер меня в своих кругах ада, я покинула бы его и шла дальше еще долго, так долго, сколько выдержали бы ноги. Но в тот день мне пришлось остановиться, упершись в лес перед пустырем, где сейчас находится стрельбище. Оглядевшись, я выбрала первый же дом в приличном состоянии и нашла в нем эту квартиру. И знаешь, почему именно ее? Почему я решила остаться здесь? Потому что я нашла здесь этот проигрыватель и целую коллекцию пластинок. Да, я не могла их все послушать, потому что у меня по-прежнему не было электричества. Но я могла перебирать их, одну за другой, мысленно проигрывая в памяти свои любимые песни, оставшиеся в прошлой жизни, а теперь словно воскресшие, но не до конца. Они были как призраки – увидеть можно, коснуться – нет. В первые недели я не виделась c Руби, не ходила в нашу старую квартиру. Питалась я в основном дикими утками, которых отстреливала на границе, да яблоками из заброшенных садов. Потихоньку делала в квартире посильный ремонт и убиралась, а потом начала и переносить свои вещи. Руби со мной не разговаривала, и если видела, что я приближаюсь к дому, тут же уходила сама. И в один из таких вечеров, когда я, собрав очередную партию вещей, уже хотела уходить, Кромлинск содрогнулся от громкого рева сирены. Мы с Руби, не сговариваясь и забыв о своих обидах, отправились на поиски новенького, и, думаю, ты уже догадалась, кто это был. Так мы встретились с Аароном. И думаю, что мое присутствие сыграло немалую роль в том, как Руби себя повела с ним. Она буквально накинулась на этого растерянного, испуганного мужчину и начала утешать его, обнимать за плечи, бросая на меня косые взгляды, а мне хотелось сказать ей: «Да прекрати уже. Какой смысл ломать эту комедию?». Но прекращать Руби даже не думала, она слишком заигралась, и в итоге комедия зашла так далеко, что превратилась в драму. Но это ты и так знаешь. Вот как завершились наши с Руби отношения, и наши жизни потекли в противоположных направлениях. Она жила практически в центре, а я – на окраине, среди лесов и заброшенных сталинок. Я избегала людей, она – окружала себя новыми лицами. Она стала всеобщей любимицей, а я – вредной и злобной Астрид, которую боялись местные мальчишки. Конечно, со временем наши отношения вроде как наладились, стали похожи если и не на дружбу, то на крепкое приятельство. В конце концов, мы немало пережили вместе. И я продолжала любить Руби, но чем лучше я узнавала ее за эти годы, узнавала ее настоящую, через ее взаимодействия с другими людьми, тем меньше в моем сердце оставалось любви, и тем больше – горечи. Но не столько от того, что моя любовь умирает, сколько от того, что ее любви, ее любви ко мне просто никогда не было.