В апреле солнце припекает, В апреле – первого – все врут. А за апрелем май бывает, А в мае любят, а в мае пьют. (В. Высоцкий)
Когда это случилось в первый раз, она долго не могла понять, что происходит. Иногда ей казалось, что все правильно, что так и должно быть, и она погружалась в окружающую реальность, не задумываясь о том, действительно ли это реальность, проживая ее по какому-то заранее написанному сюжету. Иногда ее начинали мучить вопросы, и она словно просыпалась на какое-то время, блуждала по окружающему миру, прикасалась к каким-то вещам, и иногда они ей даже отвечали. У вещей здесь тоже был свой голос. Но чаще всего она просто сидела в темноте. И ей это нравилось. В темноте не было мыслей, и она могла отдохнуть. Ей нравилось проваливаться в темноту всякий раз, когда она чувствовала усталость, когда не знала, чем еще заняться, когда голоса из радиоприемников становились слишком навязчивыми. Или… когда она видела то, чего не хотела видеть. Например, собственное неподвижное худое тело с тупым остекленевшим взглядом. Или плачущую Майю. Или Майю вместе с Руби. Смеющуюся. В темноте было спокойнее. Поэтому иногда Астрид сама забиралась в шкаф. Садилась на его дно, прикрывая за собой дверь и думая о том, что он похож на гроб, но не чувствуя при этом ни сожалений, ни страха, ни приступов клаустрофобии. Она устраивалась в небольшом пространстве между старым пальто своей матери, которое та давно не носила, перейдя на более легкую куртку, и коробками с обувью, стоящими одна на другой. Подбирала ноги к груди, обнимала их руками и прятала лицо в коленях. Она сидела так, ей было уютно, и через какое-то время она даже переставала различать грохот и крики отца с матерью, доносящиеся из кухни. Она не знала, сколько ей сейчас лет. Она забывала об этом, теряясь в темноте и запахе таблеток от моли и обувного крема. Астрид ждала. Ждала, когда появится ее маленький брат. И он всегда появлялся. Когда она уже почти засыпала, провалившись в темноту, Астрид вдруг ощущала его теплое тело под боком. Его ручки хватались за нее, обнимали, неловко тыкались растопыренными пальцами в темноте, и Астрид слышала его шумное дыхание. Женя не сразу научился дышать тихо, и ей пришлось с ним сложно. Иногда ему было четыре года, иногда шесть, очень редко – восемь или девять. Когда он стал старше, сидеть в шкафу вдвоем стало совсем тесно, и ноги сильно затекали, поэтому Астрид чаще прятала там одного Женю, а сама шла к отцу, чтобы нарваться на проблемы. Тогда она говорила себе, что делает это ради того, чтобы защитить брата, отвлечь внимание отца, но лишь с годами Астрид поняла, что ей это еще и нравилось. Нравилось провоцировать его, доводить до бешенства, и даже когда она боялась его до слез, ей нравилось осознавать, что она вызвала это сама. Не он пришел к ней, не он выволок ее из шкафа, из-под кровати, не он подбежал к ней, когда она делала уроки, и порвал ее тетради с домашкой, а она сама сделала так, чтобы это случилось. Пусть хотя бы так, но она могла взять ситуацию под контроль. Прийти к нему первой и объявить, что он мудила, наглым, но охрипшим от страха голосом. Ей это нравилось. И, лишь повзрослев, лишь спустя годы Астрид смогла признаться в этом самой себе. Это было тяжело. Как осознать вдруг у себя какие-то нездоровые наклонности, расписаться в собственной безнадежной извращенности. Больше всего на свете она ненавидела чувствовать себя жертвой. Быть слабой. Пусть лучше она умрет, но не будет трястись от страха в вонючем шкафу. Не будет пассивно ждать своей участи. Пассивность. Астрид не знала наказания хуже, чем бессмысленная абсолютная пассивность. Поэтому когда она видела собственное тело, ровно уложенное на застеленную клеенкой постель, ей хотелось выть. Ей хотелось находиться рядом с Майей, быть рядом с ней, видеть ее, но это значило также и то, что ей пришлось бы видеть свое убогое тело, и видеть, как Майя с ним мучается. И если бы Астрид могла сделать хоть что-то, хоть как-то убить это тело, она бы давно это сделала, но в ее нынешнем состоянии она могла лишь смотреть. Просто смотреть. Худшее наказание для нее. Ее личный персональный ад. Поэтому Астрид редко бывала рядом с Майей, разве что в те моменты, когда та сидела на кухне одна или ложилась спать в своей комнате. В остальное же время Астрид блуждала по Кромлинску, блуждала призраком в комнатах заброшенных домов, в комнатах собственной немилосердной памяти, в настоящем и прошлом, границы между которыми теперь были тонки, истерты, легко преодолимы. Слушала голоса из радиоприемников. А когда уставала, просто проваливалась в темноту. А еще она больше не видела лярв. Ни одной за все полгода. Поначалу Астрид гадала, почему, но со временем и этот вопрос, зудящий без ответа, ей наскучил и надоел. А Кромлинск без лярв, спокойный и тихий, нравился ей значительно больше. Жаль, что Майя не могла увидеть его таким. Иногда, сидя в шкафу и подобрав под себя ноги, Астрид размышляла о том, что будет с ней, когда ее тело наконец-то умрет. Ведь это закончится однажды, это продлится максимум шесть–восемь лет. А что будет дальше? Останется ли она здесь навсегда или отправится куда-то еще? И, сидя в темноте, полностью отдавшись пассивному ожиданию, Астрид надеялась, что смерть, настоящая смерть придет за ней как можно раньше. Потому что мучить Майю на протяжении долгих лет ей хотелось меньше всего на свете. А чем скорее ее тело умрет, тем скорее Майя перестанет страдать угрызениями совести и освободится для принятия чего-то нового. Ну, или хорошо забытого старого. Для Руби. Наблюдая за ними со стороны, Астрид не чувствовала особой ревности. Да, временами ей было больно, неприятно, и тогда она предпочитала уйти в темноту или заглушить собственные мысли чужими голосами по радио. Но злости или обиды ни к Майе, ни к Руби она не чувствовала. Все это было естественно и вполне ожидаемо, в конце концов. Астрид знала о чувствах Руби еще давно. Она сама просила ее быть рядом с Майей «на случай чего», и вот этот случай настал. Астрид полагала, совершенно искренне, что они обе, и Майя, и Руби имеют право быть счастливыми. А ей с самого начала не стоило влезать в их отношения. Еще шесть лет назад ей стоило бы попридержать свои руки в карманах, вот что ей стоило бы сделать. – Там папа делает маме больно. Мама кричит, – тихий детский голосок врывается в ее темноту, и Астрид чувствует растопыренные пальцы, воткнувшиеся ей в бок. – Да, – говорит она так же тихо, обнимая его одной рукой за плечо. Астрид не могла в темноте точно определить, сколько ему сейчас лет, но, судя по ощущениям от его тела рядом, не больше пяти. Совсем маленький. Это значит, что ему будет страшно. Так страшно, что он, возможно, снова описается, и в шкафу будет невыносимо вонять мочой. – Мы должны ей помочь? – прошептал Женя. – Помочь маме? – Мы ничем не можем ей помочь, – вздохнула Астрид. – Но это скоро закончится, не бойся. С мамой все будет в порядке. Закрой ушки ручками, как я тебя учила, хорошо? – Да, но я все равно слышу, как они кричат. Маме больно. – Я знаю. Но если мы не будем сидеть тихо, больно будет нам. А он скоро успокоится. Скоро все закончится. Нужно просто немного подождать. Если Жене пять, то ей самой сейчас – девять. Возможно, поэтому им так легко помещаться в шкафу. Они оба еще маленькие. Астрид было даже меньше, чем ее брату сейчас, когда она впервые увидела, как отец насилует мать. Это было на кухне. Тогда она не поняла, что происходит. Ей просто стало страшно, и она убежала, забилась под письменный стол и сидела там несколько часов, обнявшись с плюшевым крокодильчиком, пока мать не нашла ее и не вытащила. А через девять месяцев родился Женя. Уже став старше, Астрид осознала, как был зачат ее брат, и ее стошнило прямо в школьном туалете. Она не раз думала о том, была ли она сама плодом насилия, или тогда мать еще занималась с отцом сексом по собственному желанию? Она помнила также, в каком возрасте Женя начал сам все понимать. В шесть с половиной. Астрид раньше не говорила с братом на «взрослые» темы, и когда она спросила его, откуда он знает, Женя сказал, что от детей в садике. Все правильно. Так оно обычно и бывает. Когда он узнал правду, прятаться в шкафу стало сложнее. Сложнее слушать крики родителей. Знать, что у них происходит. Те несколько лет до того момента, как сексуальное насилие прекратилось и осталось только физическое, были самыми сложными. Иногда Женя плакал. Астрид не знала, что ему сказать, и они сидели в шкафу молча. Ей самой было всего одиннадцать, и она не знала о сексе ничего кроме того, что ей рассказывали другие девочки в школе, а порой они рассказывали очень странные, непонятные и противоречивые вещи. Пару раз ей показывали «неприличные» картинки, на которых мужчина и женщина занимались сексом. Девчонки всегда хихикали, а Астрид мучилась от срочного желания посетить школьный туалет и проблеваться. «Не думай об этом. Не вспоминай об этом сейчас. Сейчас тебе девять, а ему – пять. И он еще ничего не понимает. Ему просто страшно, как и тебе было, когда ты обнималась с плюшевым крокодилом». – Мама этого не хочет. Зачем он это делает? – всхлипнул Женя. Нет. Все-таки не пять. Уже семь. В этом мире все так быстро меняется. И стоит только подумать о чем-то, как ты уже оказываешься там. Одномоментно. – Потому что он чертов псих и извращенец, – сквозь зубы прошипела Астрид. В одиннадцать ее характер уже достаточно заострился, и она начала ругаться матом. Попробовала сигареты. – Наша мать давно должна была его бросить. Мы могли бы жить у бабушки. Но ей, похоже, плевать и на нас, и на себя. – Может, папа хочет еще детей? У них будут дети после этого? – пискнул Женя ей в самое ухо. – Нет, не будут. Мама делает специальные вещи, чтобы дети не появились. Я слышала, как они об этом говорили. – А так можно? – Да. – Тогда зачем они это делают? Астрид вздохнула. Что ему сказать? Даже сейчас, когда ей было тридцать шесть, пусть она и находилась в теле одиннадцатилетней девочки, она не знала. А потом крики, стоны, грохот затихли, и тесное, темное пространство шкафа затопила какая-то странная тишина. Под боком стало пусто и холодно, и Астрид поняла, что Женя исчез. Ноги затекли, и когда Астрид попыталась встать, подошвы и щиколотки прошило сотнями иголок. Колени разгибались с трудом и немного ныли. Держась за дверцу шкафа, она распрямилась, постояла немного, переминаясь с ноги на ногу. Почему так тихо? Астрид прошла через коридор на кухню, где должны были находиться отец с матерью. Никого. В их с Женей комнате и в спальне родителей – тоже. Квартира, в которой Астрид выросла, была пуста. Проходя мимо зеркала, она увидела собственное отражение. Ей больше не одиннадцать. Она снова взрослая, и давно не живет здесь. А ее отец давно мертв. Астрид вернулась в коридор, на всякий случай еще раз заглянула в шкаф, проверяя Женю. Его там не было. Женя тоже давно был мертв. Астрид открыла входную дверь и вышла из квартиры. В подъезде ее встретил недружелюбный холод. Окно на лестничной площадке было разбито, и в него врывался сырой весенний ветер. Просто какой-то заброшенный дом, одна из пятиэтажек Кромлинска, где много лет никто не живет. Внезапно тишина оборвалась, и Астрид услышала звуки голосов, прерываемые помехами из открытой двери соседней квартиры. Снова радио. Идя за голосами и пытаясь понять, о чем они говорят, Астрид прошла в другую квартиру. Ей всегда становилось любопытно, хотя она понимала всю бессмысленность этого занятия. Но ей было скучно, большую часть времени – невыносимо скучно, и слышать чужие голоса в пустоте и тишине окружающего мира было отчасти приятно. Старенькое радио в темно-коричневом с золотистой каймой корпусе стояло на кухонном столе. Сверху оно было чуть присыпано обвалившейся с потолка штукатуркой. Астрид машинально хотела ее стряхнуть, но ее рука прошла сквозь твердую материю, и молодая женщина вздохнула, в очередной раз вспоминая и принимая свое состояние. Свою полную беспомощность. Пассивность. …да, в минувшую субботу, 25 января, Владимиру Семеновичу Высоцкому исполнилось 59 лет. И хотя я знаю, что живой плоти его нет уже пятнадцать лет, но язык не поворачивается сказать слово «был» или «бы»… Какая-то музыкальная передача. Интересно, из какого года? Астрид попыталась посчитать. Она не помнила точно, когда родился Высоцкий, но знала, что сейчас ему было бы не пятьдесят девять, а намного больше, возможно, около восьмидесяти. Значит, это конец девяностых. И эта радиопередача доносится до нее из прошлого двадцатилетней давности. А, может, она и сама сейчас находится в этом прошлом? …для слушателей «Русского радио» наиболее редкие записи Владимира Высоцкого. Надо сказать, что сам я, имея до этого более сорока кассет с записями выступлений Высоцкого, открыл для себя много нового прошлым летом, когда приобрел в Саратове серию компакт-кассет под названием «Весь Высоцкий», тридцать штук… Русское радио. Компакт-кассеты. Астрид улыбнулась. Возможно, сегодня она даже послушает немного хорошей музыки. И тут же ее мысли невольно перескочили на Майю. На пластинки, которые Майя так часто ставила для нее, пока гладила белье в спальне. Иногда Астрид слушала эти пластинки, глядя в окно, чтобы не видеть собственное тело, лежащее на постели. Иногда она смотрела на Майю. Бледную, уставшую, с синяками под глазами от недосыпа, с собранными в хвостик волосами и серьезным лицом. «Птичка моя. Все должно было быть не так. Прости, что я все испортила». …моя метрика где-то в архиве хранится… Высоцкий запел. Фонограмма была очень плохого качества, а, возможно, виной всему были помехи на радио, отчего его голос периодически пропадал. Лишь припев она расслышала отчетливо. … может, мне двадцать, а может быть тридцать, Ну а месяц рожденья я выбрал апрель. В апреле солнце припекает, В апреле – первого – все врут. А за апрелем май бывает, А в мае любят, а в мае пьют. Апрель. Вроде бы сейчас был апрель. А потом будет Май. Майя. Мысли цеплялись за образ девушки все настойчивее, и ее личико, уже совсем даже не круглое, все четче проступало в сознании Астрид. Голос Высоцкого потускнел. Радиоприемник замолчал. «Я хочу увидеть ее. Хочу этого прямо сейчас». Быстрым шагом Астрид разрезала кухню и коридор, покидая квартиру. Но оказалась не в подъезде, а сразу на улице. Подъезда больше не было. Где она? Вокруг деревья, высокие и еще голые. Асфальтированная дорожка, испещренная трещинами. А впереди по ней кто-то идет. И первой Астрид узнала Руби. Конечно же, по волосам. Майя шла рядом с ней, и ее волосы были распущены на этот раз. Обсерватория. Вот куда они направляются. Астрид тоже сделала пару медленных шагов вперед, не зная, стоит ли проследовать за ними или лучше сразу развернуться и уйти, чтобы не увидеть лишнего. Майя внезапно обернулась и посмотрела прямо на нее. Астрид на мгновение даже поверила, что девушка правда ее видит, но потом Руби что-то спросила у нее, и Майя покачала головой, отворачиваясь. Не видит. Но чувствует. Определенно, чувствует. «Лучше уйти, – мелькнуло в сознании. – У этих двоих сейчас что-то вроде свидания. Мне лучше свалить и постараться не думать об этом. Возможно, это будет даже не так сложно. Я вернусь в ту квартиру, заберусь в шкаф. Там будет темно, там будет пахнуть таблетками от моли. Там я смогу не думать». Астрид пошла дальше, следуя за Руби и Майей к парадному крыльцу обсерватории. «Интересно, между ними уже есть что-нибудь? Я только узнаю это и сразу уйду. Мне важно знать. Стоят друг от друга на расстоянии. Любовники обычно так себя не ведут. У них есть дистанция, они смущены. Нет. У них ничего нет. Майя меня слишком остро чувствует. Мне нужно уйти, и тогда, возможно, что-то будет». Тебе нужно жить дальше, птичка моя. А Руби – хороший вариант. По мраморной лестнице Астрид поднялась за ними, проследовала в купол. Послушала их голоса, не особенно вникая в разговор, послушала смех Майи. Посмотрела на небо. На звезды. Она ни разу не бывала здесь после своей «смерти». Красиво. Астрид не хотела видеть их поцелуй. Так получилось. Она сразу поняла, что они поцеловались впервые. Смутилась, отвернулась. Метнулась к двери, чтобы покинуть купол обсерватории, но было уже поздно – Майя вновь ее почувствовала. И Астрид услышала, как она отпрянула от Руби, как она извиняется, как пытается сдержать слезы, как звенит страхом ее голос, когда она оглядывается по сторонам. «Еще бы, – Астрид со вздохом закрыла глаза, прислонясь к двери. – Ведь я столько раз тебя запугивала, устраивала тебе настоящие допросы с пристрастием. О твоих подругах, о твоей жизни вне Кромлинска в те четыре года, о Руби. Прости меня, моя птичка. Ты свободна теперь лететь куда хочешь». Руби предложила Майе попить чаю, и девушка немного расслабилась. Астрид отметила, что Руби ведет себя очень достойно. Все то время, что Астрид украдкой наблюдала за ними, Руби не позволяла себе лишнего, не использовала хитрых приемчиков, не включала свои магнетические чары. Она была честна, добра и заботлива с Майей. Но одного Астрид не понимала. «Почему ты не хочешь убрать меня с дороги? Руби, почему? Ведь ты видела все это много раз, и ты прекрасно знаешь, что меня не вернуть к жизни. Ты была права. Из этого мира нет дороги обратно. И если бы ты сделала мне всего один укол, вы с Майей были бы свободны, обе. Даже если Майя не согласна… Ты могла бы ее убедить, уж ты это умеешь, как никто. И она бы больше не мучилась, убирая за мной дерьмо каждый божий день, теряя собственную жизнь возле моей постели. Почему ты не избавишь ее от этого?». Потому что она изменилась. Потому что с той Руби, которая вколола бы тебе инъекцию морфина, Майя бы сейчас не целовалась. Астрид горько улыбнулась сама себе. Кивнула. Развернулась и прошла сквозь закрытую дверь, сквозь беспощадное время прочь из обсерватории.* * *
Глаза резало от немилосердного утреннего света и недосыпа. В термосе закончились последние капли едва теплого чая. Майя куталась в один из пледов, пока Руби аккуратно, со свойственной ей педантичностью, сворачивала второй плед и собирала вещи в рюкзак. Было раннее утро, около шести часов, и для Майи пришло время возвращаться на стрельбище, чтобы сменить Тайлер, которая ухаживала за Астрид все выходные. И от одной мысли об этом Майя начинала дрожать сильнее. Руби бросала на нее тревожные взгляды, а девушка, не выдерживая их, отворачивалась. Этой ночью у них ничего не было, они так и не зашли дальше поцелуев. И дело было даже не в ощущении присутствия Астрид, которое потом прошло, а в том, что помещение обсерватории было слишком холодным, у них мерзли руки, и снимать одежду уж точно не хотелось. Но Майя не могла не задаваться вопросом, что было бы, находись они дома у Руби, например? Зашли бы они дальше? Потому что желание было. Потому что их поцелуи длились долго, слишком долго. И что-то подсказывало Майе, что в теплой квартире Руби, в ее мягкой постели, сдаться этому желанию было бы куда проще. И от этого осознания она ощущала муторно-тяжелый стыд. – Ты уверена, что все в порядке? – мягко спросила Руби, обнимая ее одной рукой за плечо, а второй вешая за спину лямку рюкзака с пустым термосом. – Уверена, что хочешь сегодня возвращаться туда? – Да. Я должна. Тайлер будет меня ждать, я всегда прихожу к восьми по понедельникам. – Я понимаю, но… – Руби вздохнула. – Майя, ты почти всю ночь не спала. Тебе нужен отдых. Ты могла бы поспать у меня, а я бы сгоняла на стрельбище и попросила Тайлер задержаться. Уверена, что она бы не отказалась. Отдохни еще один денек, ведь от этого ничего плохого не случится, правда? Правда. Майя знала, что не случится. Знала, что Тайлер согласится, возможно, даже с радостью. И знала, что ей правда нужно отдохнуть, потому что от мысли о последующих шестнадцати часах непрерывного бодрствования ее начинало тошнить. Но она не могла. Она боялась. Потому что если она останется у Руби и ляжет в ее постель… Нет. Нельзя. Она и так сегодня позволила себе слишком много. – Нет… я… спасибо, но я лучше пойду. Посплю дома. Попрошу Тайлер посидеть пару лишних часиков и посплю. Не волнуйся, я… буду в порядке, – пробормотала она. – Ну, хорошо, – Руби не стала настаивать, погладила ее плечо, и они покинули купол обсерватории, спустившись по многочисленным лестницам на первый этаж. После чего сели на велосипеды и в сонном молчании доехали до самого дома Руби. Майе нужно было ехать дальше. Нужно было прощаться. Но она не знала, как. Она подумала, что если Руби снова начнет уговаривать ее остаться, она не выдержит и согласится. И, господи, как же ей хотелось согласиться… Даже если потом она будет себя за это ненавидеть. Несколько мгновений Майя и Руби стояли друг напротив друга, в нерешительном смущении переминаясь с ноги на ногу, не зная, то ли обняться, то ли поцеловаться, то ли просто попрощаться и разойтись, сделав вид, что ничего не было. Руби все же нашлась первой, сделала к Майе один робкий шаг и поцеловала девушку в уголок губ. Не в щеку, но и не в губы, как бы давая ей свободное пространство, чтобы привыкнуть к изменениям в их отношениях и в случае чего повернуть назад. Руби давала понять, что ни на чем не настаивает и по-прежнему ни на что не претендует. И это было… так непривычно. Непривычно после Астрид, которая всегда брала, что хотела, зачастую даже не спрашивая об этом. И Майя в порыве искренней благодарности взяла Руби за руку, крепко сжимая ее. Их пальцы переплелись на мгновение, а потом девушка ее отпустила и шепнула: – Пока. – Пока, – выдохнула Руби. – До субботы. – Если хочешь. Приходи раньше, – смущенно предложила Майя, и Руби с улыбкой, явно немного расслабившись и обрадовавшись этому предложению, кивнула. А Майя поехала на стрельбище. Домой. Как она и предполагала, Тайлер не отказалась поухаживать за Астрид еще какое-то время и отнеслась к просьбе Майи с пониманием. – Конечно. Иди поспи. Извини, но выглядишь ты и правда уставшей, – сказала она. – И за Астрид не волнуйся. Всё, что полагается делать утром, мы уже сделали. Майя поблагодарила ее и, пока Тайлер готовила себе завтрак на кухне, прошла по коридору мимо комнаты Астрид, собираясь завернуть в свою и лечь спать. Но не смогла. Остановилась. Она не хотела заглядывать к Астрид, потому что после случившегося сегодня ночью в обсерватории… «Тебе все равно придется заходить к ней. Не сейчас, так днем, когда Тайлер уйдет. И вечером тоже. Как бы ты ни оттягивала этот момент, но взглянуть на Астрид тебе придется». И Майя пошла. Потому что лучше сделать что-то сразу. Потому что нельзя бояться. Потому что нужно быть честной с самой собой. Потому что нельзя прятаться в свою раковину, точно садовая улитка. Этому научила ее Астрид. Астрид. Она полулежала-полусидела на постели, и под ее спину было подложено две подушки, а еще одна, специальная ортопедическая – под шею, чтобы ее голова не подала набок. После ночи Майя и Тайлер всегда старались оставить Астрид в таком, полусидячем положении, чтобы минимизировать риск застоя в легких и других последствий лежачего образа жизни. Майя прикрыла за собой дверь и застыла на пороге, боясь подойти к кровати. Господи, да дотронься уже до него! Это всего лишь мальчик! Не ходячий труп, не зомби и не привидение из твоих гребаных сериалов, это просто ребенок! Это жизнь, такая, какой ты не хочешь ее видеть! Майя закрыла глаза, чувствуя, как ее веки наполняются слезами. Голос Астрид, стыдящей ее за страх перед Витей, отчетливо прозвучал в ушах. Это жизнь. Майя открыла глаза и сделала несколько решительных шагов к кровати, села на стул возле Астрид, чей бессмысленный взгляд единственного глаза был устремлен куда-то в пустоту за ее плечом. Нет, Астрид выглядела еще не так плохо и пугающе, как Витя шесть лет назад. Но за полгода неподвижности она заметно сдала. Ее тело, находящееся исключительно на жидком питании, было истощено. Кожа, практически лишенная солнца и свежего воздуха, приобрела землистый оттенок. Волосы сильно выпадали при расчесывании. Лицо заострилось, и на нем теперь еще более отчетливо, чем раньше, проступали скулы, отчего Астрид начала выглядеть старше своих тридцати шести. А тело, все мышцы в нем, наоборот, словно обмякли, и Майя отметила, что перетаскивать и переворачивать Астрид становится все легче. Она теряла вес. И хоть Андрей и советовал добавлять как можно больше жиров в ее рацион, это не помогало, и у Астрид уже два месяца не было менструаций. А еще у нее начали появляться пролежни. Руби объяснила Майе, что пролежни различаются по степени тяжести, и что у Астрид в большинстве своем пролежни первой степени, а второй практически нет, а уж тем более – третьей и четвертой, но Майе не становилось от этого легче. Потому что она знала, что ухудшение ситуации в таком случае лишь вопрос времени. Наиболее заметными у Астрид были пролежни на лопатках, которые сильно покраснели и начали покрываться небольшими водянистыми пузырьками, а также – на локтях и в области крестца. Мазь Руби помогала, но не надолго, и, почти затянувшись, пролежни могли образоваться снова. Майя посмотрела на сложенную на коленях ладонь Астрид. Ее запястье казалось таким тонким, таким хрупким сейчас. Девушка протянула руку и коснулась ее пальцев. Прохладные, податливые, точно у куклы. Слёзы полились сильнее, полились по щекам, и одна из капель упала с характерным стуком на край торчащей из-под простыни пелёнки. – Прости… Прости меня, – задыхаясь, простонала Майя, хватаясь за ее пальцы, сжимая запястье. – Мне так жаль… Господи… прости меня. Тело Астрид, потревоженное, слегка пошатнулось на подушках влево, безвольный рот чуть приоткрылся, словно она хотела что-то сказать. Бессмысленность. – Астрид… Я так сильно… скучаю по тебе… черт бы тебя побрал… Я делаю… глупости. Прости… прости меня, – порывисто, сдавшись отчаянию, накрывшему ее черным куполом, Майя пересела на кровать и обняла Астрид, беспощадно тревожа и сминая ее постель и подушки. Отчаяние было таким сильным, что даже заслонило собой чувство вины. – Скучаю… скучаю… – шептала Майя, давясь слезами, уронив ортопедическую подушку и уткнувшись Астрид в шею. Ее кожа слегка пахла спиртом, а волосы – шампунем, потому что вчера Тайлер вымыла ее голову. Столько запахов, родных и чужих, новых, медицинских – смешались в ней. Такая теплая. Но такая мертвая. Да, Майя скучала, и впервые за полгода она позволила себе подумать об этом. Признаться в этом. Потому что не думать об этом было легче. Легче было вспоминать их последнюю ссору и то, как Астрид пила тайком кальвадос. Легче было думать, что у них все равно бы ничего не вышло. Что Астрид никогда бы не изменилась, и в итоге они бы расстались. Потому что когда Майя так думала, ей было легче пережить то, что происходило с Астрид сейчас. Потому что так она могла забыть о том, что потеряла. Потеряла Астрид. Не потому, что они расстались. А, возможно, и не расстались бы. А потому, что Астрид умерла. Пожертвовав своей жизнью, чтобы спасти ее и маленького Матвея. Астрид умерла. И Майя не могла сделать ничего, чтобы вернуть ее обратно. Не могла узнать, что было бы у них дальше, как сложились бы их отношения, и смогла бы Астрид справиться со своим монстром. Теперь ее монстр умер вместе с ней. Тайлер, привлеченная шумом и громким плачем Майи, прибежала с кухни и ворвалась в спальню. На секунду застыла на пороге, потрясённая увиденной душераздирающей картиной, а затем подбежала к Майе и, обняв девушку за плечи, оттащила ее от Астрид, которая тут же, словно манекен, завалилась на бок. – Майя, милая, пожалуйста… успокойся, – шептала Тайлер, и ее голос тоже дрожал от подступающих слез. Майя рванулась, было, чтобы усадить Астрид, как положено, но Тайлер сказала, что сделает это сама. После чего вновь обняла девушку за плечи и вывела из комнаты. – Тебе просто нужно отдохнуть, слышишь? – повторяла она. – Как следует выспаться. Я сегодня весь день буду с тобой. Отдыхай и ни о чем не думай. Ни о чем не думай. Ее напутствие эхом звучало у Майи в ушах, когда она лежала в постели и смотрела в темно-серый потолок. На мгновение перед глазами возник образ Руби и ее огненно-красных волос, распадающихся на три волнистые пряди косички. Майя заплакала. Повернулась на бок, и подушка быстро стала мокрой. Майя так и уснула, плача.