hallelujah

1.

Он стал Кейго. Несмотря на то, что Даби звал его этим именем со времён Тартара, приходилось привыкать к нему заново. Оно казалось странным. В нём звучала грубоватость, от него тянулось плесневелой сыростью. Это было имя, которым его звала мама, это имя выплёвывал отец. Это было имя его худших времён. Но время Ястреба прошло. Даби разрушил его, а потом собирал обратно, с ювелирным трепетом. Деталей не хватало, и он примерялся к пустым местам, надеясь найти временные замены, пытаясь залатать то, что болело. Он жёг кровоточащие раны – обращался с ними так, как умел, пытаясь помочь верной, знакомой ему грубостью. Пытаясь любить тянущей болью, оставаясь на теле дотленными ранами. Даби мягко гладил его изувеченное тело – рука двигалась медленно, предваряя прикосновение, как будто позволяя Кейго привыкнуть к мысли о том, что скоро рука Даби коснётся его тела. Это не удерживало от тяжести в груди, но Кейго старался привыкнуть к стираемым между ними границам. Он не должен был бояться – конечно, не должен был. Да и страхом это назвать было нельзя. – Скоро гипс снимут, – заметил Даби, протянув руку к выглядывающим из-под гипса пальцам. Всё то время, что Кейго носил гипс, Даби ходил за ним по пятам – не нужно ли ему помочь? Кейго не был ломким или слабым, но Даби не мог от него оторваться. Даби жадно впитывал каждое его слово, тянулся за каждым прикосновением. Даби отдавался ему. Кейго чувствовал, как на плечи давит власть над Даби, и боялся воспользоваться ей неправильно. Кейго был единственным проводником Даби в мир за стенами дома. Когда он пошёл в больницу на снятие гипса, Даби плавным движением вложил в его руку телефон. – Позвонишь мне? – прошелестел его голос – чуть более мягкий, непривычно хрупкий. Иногда Кейго смотрел на Даби и видел в нём мальчишку. Ни у Кейго, ни у Даби не было детства, и каждый из них справлялся с этим по-разному. Тойя ещё сидел где-то внутри: не прятался, но и не рвался наружу; лишь аккуратно наблюдал через затемнённое зеркало зрачков. – Обязательно, – тихо пообещал Кейго. Он сжал плечо Даби. Он не хотел его отпускать. Он хотел спрятать Даби в себе и носить его рядом с сердцем – там, где он останется с ним до конца.

2.

Ни у Кейго, ни у Даби не было детства. Ни Кейго, ни Даби не знали этот мир по-настоящему. Они встретились с миром – лицом к лицу – лишь во время конца света. Но даже в неминуемой погибели им удавалось разглядеть свою красоту. Зоркий глаз Кейго смотрел и за себя, и за Даби. Пока его рука была в гипсе, он лишь пару раз выходил из дома, но Даби неизменно висел у него на телефоне. Так Кейго выводил Даби в мир. Он показывал ему полуразрушенный, запустевший город словами. Слушая, Даби видел. Когда Кейго описывал небо, Даби молчал, будто скорбел по невозможности Кейго взмыть вверх – туда, откуда он раньше черпал свою жизненную силу. Эта минута молчания смущала их обоих, и лишь небо оставалось равнодушным к их маленькой трагедии. Небу было всё равно, вернётся ли к нему герой Ястреб; ему было всё равно, что у Даби нет настоящего шанса вновь увидеть над головой прозрачный голубой простор. Под небом творились разные вещи, плохие и хорошие; и то, что небо оставалось неизменной постоянной, напрягало в той же степени, в какой дарило облегчение. Небо не обвиняло. В тихом дыхании в трубке телефона Кейго разгадывал желание Даби очутиться под этим непричастным к их истории оком.

3.

Кожа, несколько недель скрытая за гипсом, приобрела сероватый, мертвенный оттенок. Кейго нерешительно притронулся к руке: ему казалось, что одним неверным прикосновением он снова сломает себе кость. Ему не нравилось ощущать себя настолько живым – подвластным поломке и починке. Казалось, с крыльями его тело было стальным и неприступным. Чем же он был сейчас? Из какого материала природа вылепила Таками Кейго? С каким материалом им с Даби приходилось работать? Казалось, он вот-вот растает под палящим солнцем, встретившим его во дворе больницы. Безоблачное небо низко нависало над городом, наблюдая за всеми и за всем. Оно дышало жаром на горячий асфальт, и Кейго отчаянно не хватало бьющего в лицо ветра, который встречал его в небе во время полётов. Но внизу тоже было неплохо – не лучше, но и не хуже. Он уже привык к тому, как пятки давили на землю. Проходя мимо кустов и редких деревьев, он задевал их руками, кончиками пальцев скользил по сухой коре и гладким шелковистым листьям. В небе не за что было ухватиться, но земля встречала его вещественностью. Встречала жизнью. – На небе одиноко, – задумчиво проговорил он в трубку Даби, пытаясь отпустить эту мысль – исторгнуть из себя, чтобы наконец успокоиться. – Это не плохое одиночество, я никогда не страдал от недостатка общения. В полёте, как и в небе, есть свои прелести. А внизу что-то другое… – Он замер посреди полупустой улицы и огляделся. Редкие прохожие, электро-столбы, заклеенные листовками, несколько ещё не закрытых, не разграбленных магазинов… Из кустов выпрыгнула кошка – совершенно не задетая людскими волнениями, она присела на край бордюра и начала лениво умываться. – Да, здесь тоже хорошо. – Временами, – лениво согласился Даби. И добавил: – Да… Бывает сносно. Хотя сравнить мне, конечно, не с чем. – Я бы не сказал тебе, что ты много упустил. Пальцы Кейго перескочили с горячей кирпичной стены чьего-то дома на приклеенное к забору объявление. Он всмотрелся в незнакомое лицо на вздувшейся бумаге, перевёл растерянный взгляд на следующее объявление, и на следующее, и на следующее… Марш пропавших людей – спокойные лица из домашней фото-хроники. Кому-то нужные, кем-то незабытые. Даби место в розыске, а сам Кейго не стоит и домашнего любимца-потеряшки. – Уже не помню, как выглядит небо, – прошелестел голос Даби у него в трубке, и Кейго пришёл в себя. – Не сильно изменилось с последнего раза, как ты его видел. – Кажется, прошла целая вечность. Может быть, не вечность. Скорее, маленькая жизнь. Промелькнула: зажглась и погасла. – Но если оно всё ещё синее, то всё в порядке, – решил Даби после недолгого молчания. Кейго хотелось бы занести небесную синеву в дом его матери и показать её Даби. Хотелось бы показать Даби целый мир. Потому что Даби не успел узнать его, он не успел впитать его в себя – в нём не было свободного места. А теперь, когда в его груди появилась пустота, которую можно было заполнить, он даже не мог выйти на улицу. Кейго боялся, что когда-нибудь Даби познакомится с каждым уголком своей темницы, и что ему станет этого мало. Кейго боялся, что его одного Даби никогда не будет достаточно. Но стоявший на пороге Даби смотрел на Кейго так, как бывшая дворняга смотрит на своего доброго хозяина. Как бывшая дворняга, у которой разорвётся сердце, если её кинут. Кейго прикрыл за собой дверь, подошёл к Даби и позволил ему дотронуться до своей руки. Даби задумчиво гладил оставленные бинтами складки на коже. Жался прохладным носом к тёплой щеке Кейго, как будто пытался уловить запах солнца. Сложно было перестать думать о том, что Даби – всего лишь искалеченный жестокими Мойрами мальчишка, обречённый в свои неполные двадцать пять лет навсегда запереться в чужом доме, укрываясь ото всех злосчастий прошлого. Ястреб тонул в редких откровениях Даби; казалось, чем больше он его узнавал, тем меньше верил в возможность помочь ему. Но он не хотел сдаваться. Он уговаривал себя не сдаваться. Он не был Старателем – и не мог стать для Даби новым Богом. Но Даби и будучи изверившимся продолжал жить. Продолжал быть рядом с ним. Молча изучал складки от бинтов на коже. Молча наполнял лёгкие карамельным запахом полуденного солнца.

4.

Иногда Кейго вспоминал о том, как Даби молча изучал его в их первый раз. Его – бездвижного, нагого, готового ко всему, что Даби собирался ему дать; готового отдать всё, что Даби от него потребует. Его сердце билось часто-часто, ломая всё геройское и оставляя в груди только трепещущее и человеческое – желание быть кем-то и с кем-то. У Кейго никогда не было такого секса, всё в прошлом осталось скучным воспоминанием, ни на секунду не задержавшимся в памяти. Но с Даби всё было по-другому. Даже несмотря на то, что Даби был жёстким на ощупь, несмотря на то, что его пальцы давили слишком сильно. Даби раздевал порывисто, и одно действие в мгновение сменяло другое, но когда Кейго лёг под него, совершенно голый и беззащитный, движения Даби замедлились. Он тянул то короткое время, что было отведено им на то, чтобы быть вместе. Может быть, воспоминания что-то стёрли, а что-то добавили; может быть, память изменяла ему, но Даби, казалось Кейго, прикоснулся губами к каждому миллиметру его молящей о человеческом тепле коже. Он разрабатывал его нарочито медленно, любуясь тем, как герой Ястреб, божество современной Японии, спускается с чистых небес на грязную землю, как он тонет во тьме и в грязи, от которой Даби уже не отмоется. Когда Даби целовал его плоский живот, внутреннюю сторону его бедра, колено, щиколотку, Кейго всматривался в загадочную синеву глаз Даби, надеясь запечатлеть её в своей памяти навсегда – унести с собой в могилу и хранить перед собой до тех пор, пока его веки не превратится в прах. То, что Даби медленно трахал его, даже не раздевшись, лишь приспустив штаны, запомнилось ярче всего. Запомнилась своя постыдная открытость, уязвимость. Даби мог его уничтожить. Они чуть открылись друг другу, несколько раз целовались, а теперь ещё и занимались сексом, но это не отменяло того, что они враги. Кейго знал, чем всё закончится, Даби – тоже. И Даби мог делать с ним что угодно, но он продолжал быть… нежным. Такое слово выбрал Кейго. Нежность – то, чего никто из них не ждал. Эта нежность долгое время оставалась неразгаданной. Она восхищала и пугала Кейго. Она разъедала внутренности и помогала залечивать смертельные раны. Она почти его убила; она оставила его в живых. Потому что Кейго хотел Даби. Рядом с собой, в себе, внутри себя. В ближайшую ночь, когда его рука наконец освободилась от тяжести гипса, он касался Даби жадно и ревностно, будто бы боялся, что вот-вот – и их разлучат. Преграды между ними рушились. Они готовы были взорваться и образовать сверхновую. Это уже был не тот тихий секс, где каждый из них запирался внутри себя и тайком подсматривал за происходящим – запретным. Слишком многое было пережито – и исчезающая тишина таяла на их губах. На каждый поцелуй, который Даби дарил телу Кейго, тот отзывался влажными стонами, которые впервые в жизни не мог контролировать. Они сидели внутри него так долго; они успели забродить, и когда эти стоны вырывались наружу, то пьянили их обоих, и сам воздух наполнялся терпким хмелем. Поцелуи Даби шли вниз – от самой макушки Кейго, к которой он прижался так, будто вот-вот должен был потерять его, до его вставшего члена. Даби обводил губами каждый – перетёкший со спины на грудь и живот – из ожогов, потому что – потому что, наверное, только ему было позволено любить то, что они оба ненавидели. Ласки, которые Даби дарил с жаром – ласки, которые тело Кейго чувствовало лишь приглушённо; прикосновение к больному связывало их, навсегда и окончательно. – Какой же ты… – на одном дыхании произнёс Даби, когда отстранился, чтобы дотянуться до смазки. Он замолчал, поджав губы, и Кейго слабо улыбнулся своими онемевшими губами. – Какой? – Это слово вырвалось не звуком, а слабым выдохом. – Красивый, – без стеснения сказал Даби. Его короткие ногти царапнули внутреннюю сторону бедра, от чего Кейго сладко вздрогнул, качнувшись навстречу новому ощущению. – Мой, – добавил Даби. Как будто у них было право так говорить. Им ничего не принадлежало – ничего, подумал Кейго. Но они и стали ничем. Они принадлежали друг другу… Эти мысли запутались в потёкшем мёдом сознании. То, как Кейго хотел Даби, казалось безумным. Не его член, не его тело, не его внимание, но при этом – всё одновременно. Всё, что было связано с Даби. Вся красота, весь трепет, всё грустное, страшное и отвратительное, и прекрасное, и удушающее, и дарящее единственную, последнюю надежду. Разведя ноги, подставляясь под пальцы Даби, Кейго чувствовал, как в голове становится приятно пусто. Он знал, как это – быть с Даби. Он позволял себе обнять его за острые плечи и забыть обо всём – может быть, поэтому они и сошлись так хорошо, так до отчаяния быстро. Им просто нужно было остаться с кем-то в вакууме медленного, аккуратного секса, с кем-то таким же опустошённым и полным одновременно. Кейго не знал – может быть, именно это называли любовью. Движения Даби были уверенными, почти механическими – он знал Кейго от кончиков его волос до сжавшихся но ногах пальцев. Он изучил всё, что Кейго позволил ему изучить. Его не пугала холодная неподвижность Кейго, поэтому, когда он убедился в том, что четыре пальца входят плавно и хорошо (а на бёдрах так липко от смазки; и чужой член буквально сочится от всего происходящего), то просто устроился между его ног, готовый войти. – Пожалуйста… – Кейго потянул Даби вниз за шею и коснулся губами его лба (от зачёсанный наверх чёлки Даби выглядел моложе, и его глаза казались огромными). Он не ожидал от себя этих слов, и Даби тоже не ждал их, но именно их им не хватало. Даби вошёл одним плавным движением и потянулся к Кейго за поцелуем. От того, как Кейго сжал его, он слабо простонал, и дрожащий звук переметнулся с его губ на губы Кейго. Кейго подался бёдрами навстречу Даби, от чего они оба задохнулись – воздух между ними нагрелся (или вовсе исчез, потому что они забыли, как дышать). – Дай мне всё, – зарываясь пальцами в волосы Даби, попросил Кейго. Эти слова не были пустыми; Даби понял. Кейго готов был отказаться от целого мира, лишь бы эта ночь не кончалась.

5.

Кейго проснулся, и Даби лежал рядом. Какое-то время его мягкое, лишённое всякого выражения лицо удерживало Кейго в постели. Он хотел коснуться живой кожи и приласкать обгоревшую, хотел покрыть всё тело Даби паутинными узорами кончиками пальцев. Даже сейчас, едва проснувшись, Кейго хотелось дарить и отдавать ему всё, посвящать Даби мир или остатки этого мира, приносить ему руины на собственных ладонях. Кейго так долго боялся поставить Даби превыше всего, но мир он своим сделать не мог, а Даби – Даби мог. Возможно, Кейго мог его даже спасти. Или, по крайней мере, не дать ему уничтожить самого себя окончательно. У Даби ещё был шанс взглянуть на собственную жизнь глазами, не застланными пеленой мести. Боясь разбудить Даби (он был соней, но иногда просыпался от любого шороха), Кейго тихо выскользнул из кровати. Тело было тяжёлым, словно бы наполненным сочной фруктовой мякотью, а не костями и мышцами. Он устало передвигал ноги, добравшись сначала до душа, а затем – до кухни на первом этаже. Заглянув за вечно закрытые в их доме шторы, он посмотрел в лицо утреннего неба, в котором не отражалось ничего из тех ужасов, что происходили внизу, на земле. Воспоминания о прошлой ночи и непривычные ощущения в теле не отпускали Кейго из мира фантазий, и образ Даби не покидал его мыслей. Казалось, Даби подобрался к нему настолько близко, что о нём можно было и не думать: Кейго и боялся, и ждал того времени, когда он перестанет удивляться и радоваться их близости, когда Даби станет чем-то привычным. С лёгкой головой он бродил по кухне, занимаясь рутинными утренними делами. Телефон попал в его руки случайно. Внешний мир так давно его не беспокоил, что Кейго успел о нём забыть. Палец нажал кнопку разблокировки по привычке, без какого-либо желания проверить почту или просмотреть новости. Два пропущенных звонка. Кейго нахмурился. Последние несколько недель ему не звонил никто, кроме Даби, который не хотел терять связь с Кейго даже в то время, когда тот выходил за продуктами. Это были звонки от Фуюми. Тревога застряла где-то в горле. Они время от времени обменивались сообщениями. Вряд ли это можно было назвать дружеской перепиской: они просто спрашивали друг у друга, всё ли в порядке – две одинокие души. Фуюми предлагала свою помощь всё то время, что он ходил в гипсе, а он следил за тем, как проходит её взаимодействие с Тартаром. Фуюми услышала новость о побеге Даби несколько дней назад. Она писала, что переживает и боится за Шото. Что они с Нацуо и Рэй переехали в Юэй («Не стоит ли и Вам переехать?», потому что Кейго уже, по всей видимости, не мог защитить себя самостоятельно). Что несмотря на поддержку и внимание семьи и друзей, ей кажется, будто опасность где-то рядом, что… Она долго не отвечала ему, а потом сказала, что, наверное, пойдёт на терапию. Кейго помнил, что Нацуо выписывал ей таблетки, но возможно ли, что их было уже недостаточно? Они нашли ей терапевта для пробной онлайн-сессии – мужчину средних лет, переехавшего на Окинаву. Они надеялись, что всё будет хорошо – их надежда была робкой и тихой. И вот – она звонила ему два раза, рано-рано утром. Второй звонок был пропущен всего лишь полчаса назад. Кейго выдохнул и набрал номер Фуюми. Через несколько гудков ему ответили: – Алло! Алло! Тревога слетела с его губ её именем: – Фуюми… – Быстрее, пожалуйста! – послышался незнакомый Кейго голос. – Нет, не выходите! Говорите при мне, пожалуйста! Сердце билось в каждой части его тела, даже в кончиках пальцев. Кейго знал: самое поганое – когда тебе не ясен контекст ситуации. Он и раньше видел тонкие, почти прозрачные стороны Фуюми, которые она застенчиво приоткрывала для него в самые тяжёлые для неё дни. Сейчас он чувствовал, что подглядывает за чем-то, что не было ему предназначено. Такой ранний звонок, такой больной, встревоженный голос. Он понимал, что что-то произошло, но ещё не понимал что именно. – Простите, простите, пожалуйста, – голос Фуюми слышался как сквозь толщу воды. Потом она, видимо, поднесла динамик обратно к губам, чтобы продолжить говорить с Кейго. – Господин Таками, мне так жаль… – В динамике раздался шипучий и влажный звук, как будто Фуюми с трудом дышала и сдерживала в себе рыдания. – Простите, я… Я не знала, кому ещё позвонить, мне так страшно звонить Нацуо или маме… – Фуюми, – тихо позвал он, надеясь, что её волнение не отразилось в его собственном голосе. – Просто скажите, чем я могу вам помочь? Всё в порядке. Но всё было не в порядке, и Фуюми издала странный звук, похожий на стон и крик одновременно. Он замер, услышав, как что-то зашуршало в трубке. – Простите за беспокойство. Как я могу к вам обращаться? – Незнакомый Кейго голос был вежливым, но холодным. Он понял, что с ним будут говорить коротко и по делу. Не голос злодея. Таким голосом сообщают плохие новости, о которых страшно даже думать. – Таками, – назвал он свою фамилию, надеясь, что ответившему за Фуюми мужчине не вспомнится прямой эфир, который когда-то раскрыл личность героя Ястреба. – Господин Таками, госпожа Тодороки попросила позвонить вам из больницы. Этой ночью она совершила суицидальную попытку. – Суицидальную попытку?.. – как дурак повторил он, хотя прекрасно расслышал с первого раза. – Госпожа Тодороки сказала, что вы сможете связаться с её семьёй. Полагаю, они смогут заняться тем, чтобы собрать нужные для неё вещи… – Для чего? – спросил он, потому что после слов про суицидальную попытку в голове стало пусто. Он растерянно обнаружил, что сжимал кулаки с такой силой, что его короткие ногти впились в кожу на внутренней стороне ладони, оставив там маленькие вмятинки. – Госпожа Тодороки согласилась на госпитализацию.

6.

Спокойный синий день оборачивался катастрофой. Психиатрическое отделение сейчас находилось в корпусе Юэй – это последняя вещь, о которой он хотел бы узнать этим утром. Стены – девственно белые, не тревожащие беспокойный разум больных, хранящие анонимность и даже тайну. Кейго чувствовал, как его подташнивает от стерильной чистоты. Семья Тодороки уже сидела в коридоре, когда он оказался в коридоре, ведущим в отделение для пациентов с тяжёлыми расстройствами. Каждый из них выглядел словно Атлант – каждый из них держал на плечах своё небо; это небо грозилось раздавить их. Нацуо был первым, кто поднял голову, услышав тихие шаги в коридоре. – Таками, – проговорил он. Видно было, что он готов был взорваться от всего случившегося. Его нижняя губа слабо подёргивалась, словно он вот-вот готов был закричать. Сидящий рядом с ним Шото беспокойно играл пальцами, сжатыми в замок. И только госпожа Тодороки оставалась спокойной. Наверняка её уже не пугали ни узкие коридоры, ни голоса врачей, раздающиеся из-за двери. – Мы ещё не видели Фуюми, господин Таками, – склонив голову, сказала Рэй. – Но, думаю, с ней всё в порядке. Нам не о чём волноваться. Рэй, конечно же, имела в виду, что теперь Фуюми окружена профессионалами, которые обязательно ей помогут, что всё страшное, неподконтрольное им – позади, но Кейго не мог заставить себя расслабиться. Он сел недалеко от Нацуо и опустил взгляд на свои руки. Они молчали, каждый погружённый в свои мысли. Что тут можно было сказать? Попытка Фуюми покончить с собой обернулась тем, что она осталась в живых и все они собрались здесь, ожидая новостей о её состоянии. Получается, Фуюми спас лишь счастливый случай? Тот счастливый случай, который не достался Старателю. Который не достался Тойе, когда он разгорелся пожаром на весь Секото. Фортуна как будто наугад определяла, кому из семьи Тодороки жить, а кому умереть. А кому, – подумал Кейго, – восстать из мёртвых. Но Фуюми молодец, – подумал Кейго. Она заставила себя обратиться за помощью. Она не оставила этот счастливый случай, а ухватилась за него и попыталась выбраться. Это, конечно же, было слабым утешением – просто проблеск в затемнённом болью сознании, но Кейго не мог перестать думать о том, что Фуюми всё-таки выжила. Посмотрела в глаза смерти, разглядела всю глубину своей кончины и всё равно выбрала жизнь. Кейго не подозревал, что мысль о том, что Фуюми могла умереть, принесёт ему столько боли. Он вдруг подумал, что если бы жизнь каждого из них сложилась иначе, они с Фуюми могли бы стать хорошими друзьями. Ему не нравилась мысль о том, что он мог потерять друга. Если бы только… Да, в голову лезли мысли, о которых он не хотел думать – и он насильно заставлял внутренний голос молчать. Кейго знал: сколько не думай, правду он услышит только от Фуюми. И уж если его безмолвные опасения окажутся правдой, то ему и в век к ним не подготовиться. Они долго – может быть, даже слишком долго – ждали, когда им позволят зайти в отделение. Двери всё-таки приоткрылись, и молодая санитарка пригласила их пройти дальше по коридору. Мимо них слонялись люди в больничных халатах, и когда Кейго смотрел в их лица, что-то скручивалось у него в животе: лихорадочные глаза изучали семью Тодороки и Кейго, как диковинку, и каждый больной хотел присвоить их себе. Они были происшествием в бесконечной белизне, странным ярким пятном в мерно идущей жизни. Интересно, кому достанется этот кусочек из внешнего мира? Фуюми оказалась перед ними совершенно внезапно – уже покрытая серостью и сосущей пустотой этого места, очень похожая на других больных в своей больничной пижаме. Её глаза опухли от слёз, с щёк ещё не сошёл неровный румянец истерики. Она была без очков, её волосы были распущены. Обычно сдержанная Рэй почти подбежала к ней, чтобы крепко её обнять. Пока Фуюми пыталась сдержать подступающие к глазам слёзы, госпожа Тодороки что-то нашёптывала в её щёку, в её волосы. Потом Фуюми по очереди обняла Нацуо и Шото, а когда подошла к Кейго, то крепко пожала ему руку. – Мне так жаль, что я побеспокоила вас, господин Таками, – застенчиво произнесла она. Он мягко сжал её тонкие пальцы. – Мне очень жаль, – добавила она, глядя в пол и, видимо, обращаясь уже к своей семье. – Правда. Мне так жаль… Что бы Фуюми ни собиралась сказать дальше, её прервало появление доктора. Он обменялся вежливыми кивками с госпожой Тодороки (как будто они были давно знакомы друг с другом) и пригласил их всех в его кабинет. Кейго помялся на месте, не совсем понимая, что ему делать. Фуюми так и не отпустила его руки. Санитарка смирила их коротким взглядом и сказала, что им лучше поговорить в комнате для свиданий. Комната для свиданий была похожа на кабинет для переговоров: длинный стол, ряды стоящих друг напротив друга стульев. У окон собрались горшки с цветами, искусственно освежая закрытое пространство. Здесь было душно. Кейго почувствовал, как капелька пота скатилась вдоль его позвоночника. Фуюми робко присела на стул у края стола, и Кейго, слабо ей улыбнувшись, сел рядом. – Это было несправедливо – вовлекать вас в… такую ситуацию, – попыталась сказать Фуюми, но Кейго покачал головой и снова протянул к ней руку. Может быть, так на него подействовала новость о её попытке покончить с собой – сейчас ему надо было чувствовать, что она рядом и что с ней всё более или менее в порядке. – Вам не стоит волноваться обо мне, госпожа Тодороки, – как можно ласковее сказал Кейго. Он снова сжал в своих руках её пальцы, почувствовал их природный холод и хрупкость: Фуюми – тонкая льдинка. Ему отчаянно хотелось внушить ей спокойствие своим прикосновением, – его большой палец скользил вдоль тыльной стороны её ладони, – он просто не знал, что мог сказать в сложившейся ситуации. Должен ли он был утешить её, сказать, что всё в порядке? Был бы в этих словах хоть какой-то смысл для человека, который готов был умереть – умереть по-настоящему? – Я много думала, – начала Фуюми. – Об отце. Когда мне сказали, что Тойя сбежал из Тартара, я поняла, что папа знал об этом, когда убивал себя. – Она медленно отняла руку от Кейго и потёрла ладонями сухие глаза. – Я его поняла. Не так важно, убил ли он себя, потому что боялся увидеть то, что Тойя сделает с нашей семьёй… Или, наоборот, убил себя, понимая, что после его смерти Тойе будет плевать на нас, он… Кейго сел чуть ближе, когда услышал, как она начала плакать. Его посетила мысль: мог ли Старатель оказаться на месте Фуюми – в роли проигравшего битву против самого себя человека, нуждающегося в сторонней помощи? Он вспомнил кусунгобу в мощной шее. Ни в одной статье о смерти Старателя не упоминалось о том, что самоубийство было совершенно кинжалом для традиционного харакири. «Перерезал себе горло» – переиначили они, не вдаваясь в детали, когда детали были так важны. Старатель признал свою слабость; кусунгобу в шее был синонимом лёгкой и быстрой смерти. Синонимом трусости. Старатель сдался. Сдался в борьбе против Тойи. Они с Даби ещё никогда не разговаривали об этом. Кейго вспоминал о его истерике и боялся поднять эту тему: Даби, казалось, только-только приходил в себя, он только-только начинал жить. Жить по-другому – наверное, жить не так, как хотелось бы жить самому Даби когда-то, а так, как хотелось Кейго. Ведь теперь именно Кейго заполнил все пустые трещинки, оставшиеся в Даби от Старателя; Кейго окружил его собой, поглотил всё его внимание. Он эгоистично дарил Даби любовь и внимание – спокойному, тихому Даби, не рвавшемуся к саморазрушению. Тому Даби, который когда-то разговаривал с ним, тихо отвечал на его поцелуи, прикасался бережно и аккуратно… Даби, с которым он не хотел расставаться. – Вы боитесь… – начал Кейго и замолчал, не уверенный, правильно ли он понял мысль Фуюми. – Вы боитесь Тойи?.. Фуюми кивнула, а потом, наоборот, покачала головой. – Я не уверена… Теперь, когда я знаю, что он сбежал… что отец мёртв по его вине, я… Плечи Фуюми начались трястись, и Кейго не был уверен, стоило ли ему обнять её. Когда он попытался протянуть к ней руки, она резко встала из-за стола и подошла к окну. Кейго подумал: вдруг она почувствовала в нём запах Даби? Вдруг он пропах им насквозь? – Я только сейчас поняла, что хотела оставить мою семью в такое непростое для неё время. Чем я вообще думала?.. – тихо спросила Фуюми саму себя, низко опустив голову. Но никто не мог ответить на её вопрос. Кейго понимал: в реальности Фуюми Тойя был сродни родовому проклятью. И ему так хотелось бы рассказать ей о том Даби, которого он знал: вот – Даби, по крупицам изучающий дом его матери; Даби – внимательный и цепляющийся за детали; его Даби, которого хотелось оставить при себе, но при этом – которым так хотелось поделиться с миром. Ему хотелось показать того грустного мальчика, который сшил из остатков своего лица маску монстра. Но если разгладить тут, подтянуть кожу здесь и там – можно ещё разглядеть нежные черты его красивого лица. И неужели последним воспоминанием Фуюми о Тойе будет попытка собственного самоубийства, последним чувством – глубокое отчаяние? Почему Нацуо до конца дней запомнит лишь его грубость, а Шото – его жестокость? Почему для них всё должно было кончиться именно так? Несправедливость горела в горле Кейго комом. Даби… мог быть другим. Его можно было любить. Даби был прав: когда Кейго попросил Нацуо прийти и помочь Даби, он надеялся, правда надеялся, что семья Тодороки ещё может спастись – он видел в ней отражение своего разбитого детства, где каждый – Кейго, мама и отец – был сам по себе. Тодороки могла объединить боль, их могло объединить прощение. Но Даби выжег вокруг себя всё живое, оставив себе царством мёртвое пепелище. А Фуюми, Нацуо, Шото и Рэй не могли бороться вечно. Кейго почти задыхался, когда начал понимать, что имела в виду Фуюми. Она верила: Даби уничтожит их. Он стал злом, гнойником, паразитом, раковой опухолью. В этой семье ему больше не было места – не после смерти Старателя. Вот, что сделал Энджи Тодороки: убил себя, убил Тойю. В смерти Старателя семья Тодороки могла винить одного лишь Даби. В самоубийстве Фуюми – тоже. Вот, кто Даби – или Тойя – теперь: клеймо семейного горя. Даби, который только-только учился улыбаться – он улыбался в пустое пространство, как будто ещё не решался улыбнуться Кейго напрямую, просто посмотреть на него с улыбкой, просто показать, что он счастлив. Даби, который уничтожил героя номер два и «убил» героя номер один. Даби – злодей. Даби – революционер. Даби – ласковый под прикосновениями Кейго, воскресающий под поцелуями. С длинными тонкими пальцами. Светящимися изнутри синими глазами. Даби – едва живой, давным-давно мёртвый, бессмертный ужас, тлеющий огонёк. Даби, Даби, Даби. Всё обрывалось на его имени.

7.

– Таками, – услышал Кейго голос Нацуо у себя за спиной. Они с Фуюми одновременно повернулись в сторону бесшумно приоткрывшейся двери. – На пару слов. Кейго послушно встал со своего места. Он хотел уйти подальше от Фуюми так же сильно, как хотел остаться рядом с ней, пока она не успокоится. В комнату для свиданий зашли Рэй и Шото. Краем глаза Кейго заметил ледяной взгляд младшего сына семьи Тодороки – с таким лицом бойцы идут в последний бой. Как же несправедливо быстро он повзрослел. Не ради такого будущего Кейго марал свои руки. Как только Кейго прикрыл за собой дверь, Нацуо схватил его за предплечье и потащил в сторону лестничного пролёта – подальше от чужих глаз. Когда они оказались за пределами отделения, Нацуо застыл на месте, словно ледяное изваяние. Кейго заглянул ему в лицо: взгляд у него был стеклянным. Нижняя губа мелко подрагивала. – Что вам сказал доктор? – аккуратно поинтересовался Кейго, когда молчание затянулось. Нацуо тряхнул головой. – Фуюми останется здесь… на некоторое время, по крайней мере. – А потом тихо добавил: – Она пыталась отравиться. На ночь приняла целую пачку своих таблеток. Это была несмертельная доза. Не могу представить, в каком состоянии она проснулась… – И она пришла сюда? – Она позвонила в «поддержку», и её пригласили к суицидологу. И… вот она здесь. Нам сказали, что, скорее всего, её переведут в отделение к тревожникам и депрессивным, и там мы сможем позаботиться об отдельной палате, но пока ей придётся побыть в отделении с тяжелобольными. А… тебе она что сказала? Кейго поджал губы. Слова дались ему через силу: – Она говорила о Даби. Нацуо подошёл к небольшому зарешёченному окну. Кейго подумал о Фуюми, которой предстоит смотреть на небо из своей небольшой тюремной камеры. Она не сделала ничего плохого, – подумал он, – она этого не заслужила. – Доктор сказал, что это что-то вроде аутоагрессии. Фуюми не любит себя, – через силу выдавил из себя Нацуо. – Она винит себя во всём, что происходит в нашей семье. А я, – он рассмеялся, и смех его был странным, – просто подливал, блять, масло в огонь, когда направо и налево кричал, что все мы виноваты перед Тойей. Может, – он резко обернулся, чуть не сбив Кейго с ног, – а может, я всё это время был неправ? Может, я просто встал не на ту сторону? – Что ты имеешь в виду? – нахмурился Кейго. Между ними повисло тяжёлое молчание. – Может, мне всё это время надо было защищать маму, Шото и Фуюми, а не… не того, кто решил называть себя Даби? – Нацуо зарылся пальцами в волосы и странно, конвульсивно дёрнулся – в этом движении Кейго узнавал Даби. – Да посмотри на меня, Таками, я всё, всё делаю несвоевременно. Пытаюсь защитить старшего брата, когда защищать уже некого. Пытаюсь показать Фуюми, что она не виновата, хотя сам внушил ей эту вину. И что дальше?! Что дальше?.. Голубое безоблачное небо подмигивало белоснежным солнцем. Кейго смотрел на его свет, пока у него не заболели глаза. Ему хотелось ослепнуть. Погрузиться во тьму и найти в ней все ответы.

8.

Полуразрушенный Мусутафу расстилался перед ним бесконечными перепутьями, и Кейго неприкаянно бродил по улицам, пока наконец не дошёл до дома своей матери. Он похлопал себя по бёдрам в поисках ключей и только сейчас понял, что не взял с собой телефон. Горячее чувство вины кольнуло в груди: он обещал Даби никогда не выходить из дома без связи. Они оба (почти небезосновательно) боялись, что Кейго не вернётся домой. Тени в коридоре словно разъедали воздух, и Кейго казалось, что его душат. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел перед собой Даби – как он вообще мог его не заметить? Его челюсть была напряжена, руки – сжаты в кулаки. Казалось, что он готов был развязать драку, но Кейго знал, что в этой позе крылась тревога: Даби пытался загнать волнение вовнутрь себя, не треснуть по швам от чувств. Смотреть на него было так же больно, как смотреть на солнце. – Почему ты… – голос Даби треснул, как только Кейго пошёл к нему навстречу. – Эй-эй-эй, – взволнованно позвал он, когда Кейго вжался в него всем телом. – Где ты был? Что случилось? Но Кейго не хотел говорить об этом. Он хотел сжать Даби в своих руках так сильно – так, чтобы они стали единым целым. Так, чтобы Даби мог перенять его мысли, а Кейго – перенять чужую боль, кровоточащее прошлое, смутное будущее. Он хотел всё ничто, что сидело в Даби, он хотел забрать его себе, он хотел сделать его собой, он хотел, хотел, хотел… – Кейго. Кейго, – Даби обнял его лицо своими ладонями, почти насильно заставив посмотреть себе в глаза. – Ты в порядке? Я не в порядке, – хотелось ответить ему. Я не в порядке, ты не в порядке, весь этот чёртов мир не в порядке. – Пожалуйста, поговори со мной. Как будто он боялся, что Кейго может ускользнуть от него. Если бы Кейго исчез, что бы осталось у Даби? Если бы Кейго отпустил его, что бы от Даби осталось? Его мысли – ад, он готов был вот-вот свести себя с ума. Ему было страшно. Ему было очень горько. Он прекрасно знал, насколько привязан к Даби, но так мало думал о том, насколько Даби привязан к нему. И Даби жался к нему, как к последней надежде, смотрел на него, как на святыню, хотя Кейго не мог – просто не имел сил – стать для него всем. Смыслом жизни. Центром вселенной. Он только сейчас понял – понял только сейчас, хотя знал давно: это не он в руках Даби, это Даби в его руках. Он может сделать с ним всё, что угодно. – Я люблю тебя, – выдавил из себя Кейго, хотя эти слова не могли сейчас помочь ни ему, ни Даби. И тем не менее, как только он их произнёс, мир вокруг замер. Даби вцепился в его лицо так, будто собирался снять с него скальп. Его глаза казались огромными. Кейго чувствовал, как сердце пыталось прорваться сквозь рёбра – прямо к сердцу Даби. – Прости, я просто… – Кейго аккуратно отнял ладони Даби от своего лица. – Я не знаю… Он торопится, он слишком торопится. Вот-вот – и он примет самый неверный выбор в их с Даби жизнях. Но он должен был что-то сделать. – Тебе нужно убираться отсюда, – задумчиво произнёс Кейго, обвивая пальцы вокруг запястий Даби. Он чувствовал его пульс – из-за обожжённой кожи казалось, что сердце бьётся прямо у него в руках. Даби рвано выдохнул: – Хочешь, чтобы я ушёл?.. – Было больно делать вид, будто слова эти не были пропитаны страхом. – Нет, – устало улыбнулся Кейго. – Конечно, нет. Но тебе здесь не место. – Кейго зарылся лицом в ладони Даби, словно убаюкивая себя в чужих руках. Успокаивающий запах костра придавал ему сил и смелости. Он вспоминал фотографии Тойи из дела Даби – того, которое досталось ему уже в Тартаре. Грустные синие глаза были нечто большим, чем простым обвинением герою Старателю. Скорее уж – всему геройскому обществу, миру героев и злодеев, миру, где впервые появилось чётко разграниченное чёрное и белое. Но ни Тойя, ни Даби не вписывались ни в хорошее, ни в плохое, как бы каждый из них ни старался. Этот мир не для него – не для Даби. Этот мир не для Кейго. Им нужно вырезать себя из этой гнусной истории. – И мне тоже, – добавил наконец Кейго. – Я не хочу больше здесь прятаться. Я не хочу рассказывать тебе о небе, зная, что ты больше никогда его не увидишь. Выходить на улицу с телефоном. Ему хотелось сказать ещё много. О пропахшем пылью Мусутафу. О Нацуо и Фуюми, и о том, что с ними произошло. О Старателе – их ложном боге. Им надо искать новую веру. Может быть, веру друг в друга. Ведь в мире не осталось никого, кроме них двоих. В их мире – где больше не существовало ни героев, ни злодеев. Кейго сжал запястья Даби и поднёс их к своим губам. – Ты позволишь мне сделать глупость – самую большую глупость в моей жизни? – Он поцеловал его руки – прямо там, где тонкая, бархатистая и изувеченная шрамами кожа билась пульсом. – Ты веришь мне? Пальцы Даби легли на лицо Кейго с паучьей лаской. – Только тебе я и верю.