Вы схороните меня

Когда Сонная Группа еще только начинала формироваться, я уже знал, что буду работать бок о бок с ними. Близнецы-архитекторы, к своим юным годам ставшие своего рода легендой – по провинциям, в которых они оставили свои творения, ходили разные слухи. Кто-то восхищался, говорил, что их таланту нет равного, кто-то считал их обыкновенными сумасшедшими, а кто-то – искренне ненавидел и желал им попасть на плаху. Были даже такие, кто пытался им подражать, правда, безуспешно. Подражать гениальности – глупее не придумаешь. Я же… жгуче хотел посмотреть на них, попытаться понять, как им удается создать нечто такое, о чем прочие не могут даже помыслить. Побывав в Столице, я день за днем возвращался к Танцующему Мосту, пытливо изучая его, пока не разгадал наконец, в чем кроется его секрет. В тот момент мне показалось, будто через это знание я познакомился с ними, узнал чуточку, что они за люди, пускай, пока только номинально, на уровне рукопожатия. Однажды мы даже почти встретились – я прибыл в город, где они в очередной раз возвели нечто нашумевшее – и были приговорены за свою дерзость к расстрелу, а потому вынуждены были бежать. Наши поезда разминулись всего на несколько часов. Я надолго задержался там, завороженно бродя по ледяным садам Холодного Холла, от нефизической, неземной красоты которых не просто захватывало дух. Это было – словно душа истончается, становится совсем прозрачной и застывает, как тонкая пластина чистейшего льда – до ужаса хрупкая и тихо звенящая. Любая неловкость, малейшее потрясение, и – она лопнет, раскрошится на миллион осколков. Я так и не смог понять, как они добились такого эффекта. Раз за разом покидал Холл за минуты до того, как моя душа не выдержала бы, когда казалось, что разгадка уже где-то совсем близко. И притом, его даже нельзя было назвать зданием – внешне неказистый бетонный короб, внутри Холл будто бы содержал в себе иное пространство, полностью искажающее все органы восприятия. Это невозможно. Это невероятно. Это уже воплощено. Как? Как возможно, чтобы сады изо льда не таяли? Как может здание пробираться так глубоко в душу? И самое главное – как им такое пришло в голову? Этот, самый сложный и самый волнующий вопрос не давал мне покоя, и потому, получив приглашение в Город-на-Горхоне, я понимал – там я найду все ответы. В сердце могучей и древней Степи. Говорят, она тоже – своего рода оторванное от остального мира пространство. Когда я приехал, они уже были там. Много работали и почти ни с кем не общались, и я быстро понял почему – большинство приглашенных инженеров и зодчих были словно счетные машины – очень точными и очень скучными. Сухие расчеты и неохотное подчинение распоряжением правящей семьи, спонсировавшей весь проект и имевшей довольно необычные представления о том, каким должен быть будущий Город. Так я познакомился с главой семьи – Симоном Каиным. По его глазам было видно – он тот, кто всё это придумал, и он знает о строящемся Городе больше, чем кто-либо. Мы много разговаривали. Симон был вдохновлен Стаматиными, их умение создать перед собой осколок иного пространства был в его плане ключевым элементом – весь Город должен был стать чем-то большим, чем просто место для жизни. Я убедил его поставить меня работать с ними в связке. По правде, это не было сложно, Симон будто заранее планировал всё именно так, и первым зданием, которое мы должны были возвести, стал Собор. Архитектурное сооружение, создающее время. –У нас у всех ровно столько времени, сколько нам требуется. Но Городу нужно больше. Эти слова я передал братьям Стаматиным вместе с весью о том, что нам предстоит работать вместе. Они не были рады, но в глазах Андрея блеснул интерес, а в глазах Петра – тревога. Их так легко различить. Даже если бы волосы были одной длины, если бы одинаковая одежда – глаза. Глаза очень разные. Мы работали в одном здании, в одной просторной комнате со множеством окон и столов. Много света, тишина, легкий плеск реки – идеальные условия, но работа не ладилась. Иронично, так гнаться за кем-то, чтобы обнаружить, что вы совершенно разные. Настолько, что даже определить облик будущего Собора нет никакой возможности. Полные противоположности, мы не способны были даже находиться в этой комнате дольше часа. Братья хотели водрузить Собор на тонкий шпиль, разорвать всякую связь с землей, а я, напротив, считал, что древняя земля Степи может дать очень многое, и всю площадь Собора нужно распластать по ней. Я был спокоен, я отстаивал свою правоту с упрямством этой реки, что течет здесь веками. Сколько бы не было во мне восхищения перед творениями братьев, разве говорил я хоть раз, что считаю себя хуже них? Гении упрямы. Андрей злился, кричал и сминал в кулаках любые зачатки макетов, пока я продолжал спокойно гнуть свою линию. Внешне. Только внешне спокойно. Эта исходившая от него энергия заставляла воздух вокруг нас дрожать, дрожали и мои внутренние органы, не дрожал только голос. И это продолжалось до тех пор, пока молчавший до этой поры Пётр не сказал свое слово. При мне он говорил нечасто, речь у него была, в противоположность брату, тихая, будто несмелая. Пожалуй, это еще одна вещь, по которой их можно различить. Пётр предложил компромисс или же слияние наших противоположных концепций. Путаные, размытые объяснения, отсутствие представления о том, как это осуществить, но отчего-то мы оба, и я, и Андрей, поняли, что он хотел сказать, и практически одновременно схватились за карандаши. Наброски, вышедшие из-под наших рук, были… очень похожи. С этого момента метафорическое рукопожатие стало реальным, Андрей вдруг совершенно успокоился и протянул мне руку. – Будем работать, Фархад. Он сказал так и широко усмехнулся, показывая зубы, и этот жест виделся мне своего рода сигналом, оповещением о том, что пройдена некая черта, сломана очень крепкая преграда. У него были жесткие пальцы, а Пётр кивнул и отстраненно коснулся моего плеча. И мы стали работать. Конфликты, конечно же, никуда не делись, даже, будто бы стали глубже, серьезнее, споры над любой мелочью длились подолгу и выматывали нас всех, а потому мы старались не разговаривать без необходимости. Только к ночи, когда глаза уже ломило от усталости и тусклого света ламп, перебрасывались ничего не значащими фразами, а потом близнецы уходили: Пётр всегда первым, Андрей чуть сзади, оберегающей тенью над плечом. В какой-то момент одной из ничего не значащих фраз стало «Мы идем выпить, не хочешь с нами?». Не знаю, кто из них это сказал. От удивления я молчал так долго, что они пожали плечами и ушли так же, как и всегда. Так, в звенящей напряжением тишине, в напоенном осенней пылью остывающем воздухе мы смогли создать такой чертеж, который ни у кого из нас не вызывал возражений. В честь этого братья решили выпить прямо здесь же, где мы и работали. Запахло сладким вином, должно быть, привезенным из Столицы – из местного алкоголя можно было достать только спирт и настойки на травах. Мне налили молча, не спрашивая. Удивительно, как раньше мне хотелось с ними познакомиться, а теперь, когда мы провели вместе несколько месяцев, мы разговаривали так мало. Кроме бесконечных споров, я не знал, что им сказать, но братьев, похоже, это не волновало. Они часто переговаривались между собой, словно одни в комнате, из этих разговоров я понял, что отношения между ними гораздо глубже, чем бывает между братьями. Их не смущало, что я всё слышу. Меня тоже. С приходом зимы началось строительство Собора, но наша работа на этом не закончилась – предстояло еще добиться того, чтобы он вместил в себя время, вместил душу… Я не имел понятия, как этого достичь, но близнецы взялись за дело с уверенностью и азартом. Чего я не ожидал – так это того, что они раскроют мне свои секреты. Манипуляции с материалами, преломлением света, тепловой проводимостью, плотностью воздуха и даже земным притяжением – Пётр без запинки выдавал всё новые и новые невероятные решения, а Андрей досконально знал, как воплотить их в жизнь. Они перебирали варианты, делали расчеты, фантазировали, а я наблюдал. Увидел, как обычно подавленный и отстраненный Пётр смеется, показывая зубы точно так же, как брат, как он вскакивает со стула и принимается расхаживать вдоль окон в порыве вдохновения, как обрисовывает ладонями в воздухе одному ему ведомые конструкции, и как Андрей удивительным образом всякий раз понимает, что он имеет в виду. В один из таких зимних вечеров они начали целоваться, стоя прямо рядом со мной. Я не сказал ничего, только смотрел, убежденный, что они просто забыли, что не одни. Потом братья вдруг повернулись и посмотрели на меня, и я понял, что в одном насчет них был неправ. Взгляды у них совершенно одинаковые. Когда мы впервые оказались в одной постели, я сначала тоже только смотрел. Близнецы занимались любовью не показано, любили друг друга просто, без пошлости, трогали так, как человек касается сам себя – точно зная, что именно почувствуешь в следующий момент. В каждом их действии было море ласковости и доверия, и, кажется, еще боли. Откуда могла взяться эта душевная боль, я не знал, но, увидев ее раз, не смог больше не замечать надлом и какое-то отчаяние в их движениях. Я сидел молча на краю кровати, время от времени они задевали меня, но не замечали этого, в этот раз действительно забыв о моем присутствии. И, оторвавшись друг от друга, увидели меня будто в первый раз. Долго смотрели молча – это, кажется, стало для нас универсальным стилем общения. Я собирался уйти, понимающе улыбнувшись им, сказав, что мне тяжело смотреть на их боль, но две правых руки удержали меня. Тот, первый раз, я помню лучше всего. В физическом плане почти ничего не было – я узнал, что целуются они оба одинаково, с закрытыми глазами не отличить, узнал, каково это – лежать меж двух обнаженных тел, дышащих в унисон, не понимая, где чьи ноги и руки. Зато было много всего, относящегося к понимаю между мной и ними. Близнецы подпустили меня к себе вплотную, и я не знаю, понадобилось ли для этого несколько месяцев или несколько минут. Мы почти ни о чем не говорили, они только звали меня по имени, и впервые в их голосах я услышал уязвимость. Моим именем они спрашивали – и я отвечал, отвечал уверенно и понимал, что не вру. Моих рук хватало, чтобы обнимать за плечи обоих, моей уверенности хватало, чтобы убедить и их – я не обману, мне важно помочь, мне так чертовски давно важно понять вас. Я до сих пор помню, то безумно острое ощущение, которому я так и не смог дать определения. Оно распирало грудь, не давало сделать вдох, кружило голову, заставляло повторять их имена в ответ и зажигало звезды над головой – чистое осознание того, что именно этого я всегда хотел. Строительство Собора продолжалось, и продолжал выстраиваться мост между мной и братьями, мост, оборачивавшийся вокруг нас винтовой лестницей, сжимавшейся всё теснее, так что мы всё чаще дышали друг другу в губы. Непонятно было только – куда вели ступени той лестницы – вверх или нет? Долгая степная зима принесла много ночей, не кончавшихся с рассветом. Почти все эти ночи мы проводили втроем, согреваясь под несколькими одеялами до тех пор, пока холодный воздух, не прогреваемый печкой в углу комнаты, не начинал казаться нам жарким. Чаще всего Пётр оказывался между нами с Андреем, мы могли любить его оба, и в какой-то момент он схватился за меня, за плечи и за шею, так же, как цеплялся за брата, и перестал дрожать, полностью отдавшись ощущениям, сбежав от любых мыслей, которые могли его беспокоить. На то время мы с Андреем стали теми столпами, за которые Пётр мог держаться, не боясь упасть, всегда находя поддержку и ласковое слово. Много ласковых слов. Поначалу чуравшийся их, постепенно Пётр привык, садился расслабленно в объятьях спиной к моей груди, и плечи его не были напряжены, не поднимались острыми косточками вверх, и сам он раскрывался, выговаривая всё, что было на душе. Слой за слоем обнажалось вместо него нечто израненное, кровоточащее, и вместе с тем – удивительно нежное, что хотелось бережно прижать напротив сердца, укрыть собой, оберегая ото всего мира. Именно этим и занимался Андрей, именно это стал делать и я, вызывая волны ревнивой собственности, которая вытекала в бешеную энергию в постели, обрушиваясь на нас обоих, но больше на меня, конечно. И ее я принимал так же, как принимал хрупкость Петра, этой буйной энергией я захлебывался, глотал, обжигаясь, огонь, горевший у Андрея в глазах в эти моменты. Всё это стоило того, чтобы после, лежа плечами к плечам, сжимая в своих ладонях по их руке, слушать их вдохновенные речи, и тогда Пётр говорил уверенно и сильно, и я переставал понимать, где чей голос. Растворяясь в этой, истинной их сущности, я всё убеждал себя, что я им нужен, чтобы уравновесить их, чтобы помочь. Правда в том, что они нужны были мне – оба, так сильно. Но нужен ли был им я? Чем ближе к завершению был Собор, тем чаще я оставался лишь с одним из них. Пётр отдавался мне, всё чаще бездумно, без тени сомнения, изламываясь подо мной, сводя лопатки, задирая голову, закрывая глаза, словно ничего не боялся в эти минуты. Однажды я спросил у него, в чем тайна Холодного Холла. Я узнал так много об их образе мыслей, так много их секретов и приемов, но так и не разгадал устройство этих садов. – Просто мы создали среду, в которой сам по себе поддерживается баланс температур и света. Андрей бы лучше объяснил… – Нет, я хочу спросить, что он делает с душой. – С душой? – Когда я был там, думал, она разобьется. – Мы… ничего такого не делали. Всё дело, значит, в твоей душе, брат, как стеклышко она у тебя прозрачная… С Андреем разговоры вести было труднее. Андрей не отдавался никогда, всегда брал, но чем чаще, тем больше в его движениях страсть уступала той самой болезненной осторожности, что всегда присутствовала у него с братом, пока однажды, закончив, он не уткнулся лбом в мою грудь, заговорив хрипло, без обычной своей дерзости. Рассказал, как в десять лет Пётр сильно порезался осколком разбитого стакана и не стал звать на помощь, просто смотрел, как вытекает кровь, до тех пор, пока не пришел Андрей. Пётр тогда признался, что ждал, пока она не вытечет вся. Андрей всё говорил, не поднимая головы, перечисляя все последующие случаи, и у него тряслись руки, близость словно и для него стала возможностью говорить откровенно то, что на душе, что гложет годами, и что не с кем разделить. Потом он спросил: – Ты же не уйдешь? – Сам – никогда. Он посмотрел мне в глаза и, кажется, не поверил. Словно воочию увидел, как вместе с Петром я шагну в пропасть, крепко держа его за руку. Но ничего не сказал, только кивнул и потом целовал меня еще очень долго, и я понял – это его способ заземления для брата, способ показать ему, что есть на этой стороне хоть что-то, ради чего стоит продолжать жить. И хотя я нередко проводил часы только с одним из братьев, это лишь помогало мне лучше понять каждого из них в отдельности, чтобы в следующий раз, когда мы займемся любовью втроем – полнее понимать близнецов как одно целое, как сопряженный механизм, где одна часть не в состоянии функционировать без другой. И сам я, чем дальше, тем сильнее ощущал себя еще одной деталью, для которой всё никак не находится идеально подходящий паз, но которая уже не может действовать в отрыве от двух других. Возможно, я никогда не умел любить. Я хотел вклиниться, вплавиться в их союз, но они оказались сплетены слишком плотно. Возможно, я любил слишком сильно, и в этом не оказалось для них блага. Мы возвели вместе Собор – и он не стал таким, как нужно. Он рождал время, оно сочилось меж его камней, растекалось по Городу, но нутро его было мертво и никак не воздействовало на душу. Наш союз, на который я так уповал, слияние противоположностей – не дал ничего. Близнецы будто потухли, впервые потерпев неудачу, и в этом я чувствовал свою вину, будто, вмешавшись, испортил их творение. Мне хотелось сгладить их тоску, и я был ласков с ними, как никогда прежде. Забирая все их силы в постели, всё дыхание до капли, после я вынуждал их говорить со мной – обо всем, что бывало, и чего не может быть, о мечтах и том, что уже свершилось, часами, до тех пор, пока их светлые глаза не становились прозрачны, как рассветное небо. С ближайшим поездом из Столицы я заказал граммофон и пластинки, и музыка в нашем доме не замолкала целыми днями. Поначалу фырчавший на это Андрей, ходивший мрачнее тучи, в итоге с нескрываемым удовольствием постукивал пальцами в такт по чему попало, и в итоге мы начали танцевать. Много, долго, все вместе, но Пётр быстро уставал, и мы с Андреем оставались один на один, тогда танец становился всё более хищным, порой даже опасным. У Андрея был любимый нож, и нередко он брал его с собой в танец, рассекая им воздух со свистом, рисуя сталью в воздухе узоры, окружая ими нас с ним, потому что танцевали мы, плотно друг к другу прижавшись, но ни один волос не падал с моей головы. Андрей будто был уверен, что его наваха не ранит меня, если он сам того не захочет. Ему нравилось танцевать и нравилось чувствовать опасность, нравилось, что мы двигались синхронно и дышали в унисон, и это было почти как в постели, только даже еще лучше. С Петром или всем втроем можно было также и танцевать, медленно качаясь на волнах мелодии, соединившись лбами, соединив ладони, закрыв глаза, чтобы изгнать из головы прочь все думы, освободить место для эфира, в котором сами собой родятся правильные мысли и гениальные идеи. Мне хотелось думать, что близнецам нравилось всё, что я для них делал, хоть по ним никогда нельзя было сказать точно. Мне же – нравилось до безумия проводить с ними время, связать с ними все свои занятия, забросить любые свои проекты и отдать им всего себя. Но не смотря на все мои старания, между ними всегда оставалось нечто особенное, касающееся только их двоих, нечто такое, что я не смог бы постичь, даже если бы коснулся этого своими руками. Нечто настолько сильное, что казалось, этой силы достало бы, чтобы вывернуть наизнанку весь мир, не оставить в нем ничего привычного нам, заменить его материей, которая у них получается лучше всего. Той, что меняет души. Настолько сильно было чувство между ними. Любил ли я их или то, как они любят друг друга? Я до сих пор не знаю ответа. Но всё, что я делал, помогало. Пётр снова стал смеяться и взялся за кисти и краски – до этого я и не знал, что он любит писать. Мы проводили так часы – я просто сидел рядом и наблюдал за тем, как он творит, чаще всего молча, чтобы не сбивать его. Мне казалось, он забывал о моем присутствии, но потом он всякий раз говорил что-то, о чем, может быть, думал все эти часы, а может, это только пришло ему в голову. Петру нравились мои глаза. Говорил – они как вода. Говорил, в них хочется окунуть кисть, испачканную в краске, побултыхать, чтобы разошелся цветной пигмент причудливым узором. Говорил, по этим фигурам можно было бы устраивать гадание на будущее. Говорил, этой водой бы размыть очертания Города. Я спросил: – Почему ты хочешь умереть? – Я не хочу. Теперь не хочу. У него был ясный взор и мягкая, такая редкая улыбка. Я поверил ему. Так пришла и прошла весна, свежим ветром разогнала затхлое уныние, когда братья, объясняя наперебой, звонко смеясь, показали мне первый набросок того, что решили возвести следующим. Пётр сказал, что это будет Роза. Прекрасная невянущая Роза, не касающаяся тяжелой земли, не дающая любой душе угаснуть. Андрей сказал, что это будет Башня, взойдя на вершину которой, можно будет достать до самого неба, и она никогда не рухнет, ведь те, кто ее возведет, говорят на одном языке. Они и вправду говорили на одном языке. Понимали друг друга даже не с полуслова – а часто и вовсе без слов, тогда как мне требовалось провести расспросы, для того только, чтобы осознать всю глубину и обширность их замысла. Их будущее творение… потрясло меня еще тогда, когда оно было первым бумажным макетом, совершенно не удовлетворившим близнецов, кинувшихся править чертежи. Они забраковали и смяли макет, я же долго еще сидел потрясенный, всё внутри меня тонко дрожало – от восторга и от страха одновременно. Их замысел был слишком дерзок. Он мог бы перевернуть все существующие представления о мире, и если это так сильно напугало даже меня – как должны принять это люди? Если даже за мост, содержащий в себе простецкий секрет, братьев изгнали из Столицы под страхом смертной казни, то что говорить об этом чуде, о… Многограннике? Но хотя я был поглощен сомнениями – как же в эти дни они были прекрасны. Работающие сутками, напоенные вдохновением и азартом, черпающие силу в осознании собственной состоятельности, близнецы сияли почти физически, и вот в эти моменты их действительно легко было спутать, так слаженно порхали их руки над бумагой, угадывая, продолжая линии друг за другом. Я работал здесь же, взявшись за те проекты, которые родились у меня в то время, что я провел, пытаясь вернуть вдохновение братьям. Больше не осталось времени на танцы и музыку, его даже почти не осталось на занятия любовью – настолько все мы были поглощены своими будущими творениями. Нам пришлось поставить в этой же комнате кровать, широкую, но одну – словно специально негласно запрещая себе проводить время порознь. Время шло, на берегу искусственно образовавшегося озерца началось строительство моего Омута, на котором я пробовал свои силы – если всё получится, как я задумал, его воздействие на человеческую душу будет не слабее, чем у Холодного Холла. А близнецы всё продолжали биться над своим нерожденным чудом и никак не могли найти ту единственную точку, в которой сошлось бы всё, чего они желали достичь. Мое присутствие, никакие мои действия больше не помогали – они снова возвращались к своим демонам: Андрей выходил из себя по любому поводу, Пётр же закрывался, впадая в меланхолию на долгие часы неподвижности. Я чувствовал, как то хрупкое, безумно редкое сокровище, за которым я так гнался, утекает сквозь пальцы, и тогда я совершил ошибку. Я предложил братьям отказаться от своей задумки, которая, очевидно, была им не по плечам. Наверное, тогда всё и начало рушиться. Андрей рычал, переворачивал столы и обвинял меня в предательстве, а Петр просто молча смотрел полным разочарования взглядом. И это разочарование в его глазах оказалось даже больнее, чем когда Андрей ударил меня. Тогда мы подрались, но спать всё равно легли вместе, как и прежде. Неосознанно близнецы прижимались ко мне, обнимая с двух сторон, даже во сне продолжая отстаивать свои принципы, доказывать, что если они сделали выбор, ничто не свернет их с пути. Как выбрали они необходимостью возвести рукотворное чудо, какому не было равных, так выбрали они меня, чтобы я был с ними рядом. И я был, согревал их собой как мог, наблюдая, как, хватаясь за свои устремления зубами, они создавали всё новые и новые вариации Многогранника, с каждым разом всё ближе подходя к задуманному. Мне было тревожно, воодушевленный блеск в их глазах сменился на лихорадочный и больной, они почти не спали, не говорили ни о чем другом, кроме своего чуда, которым грезили наяву, и, оказавшись со мной в постели, мгновенно засыпали, прижавшись ко мне, как к опоре, чтобы всего через несколько часов вернуться к работе. Стояла нестерпимая летняя жара, когда у них наконец получилось. Воздух был напоен взвесью дурманящей пыльцы, от которой тяжелела голова, но это, казалось, только придавало братьям упорства. На финальный макет Пётр смотрел завороженно, боясь дышать, словно не верил, что он действительно существует. Мне подумалось, что когда его Роза распустится над степью по-настоящему, он может и не суметь оставить ее даже на день. В тот вечер близнецы любили меня с каким-то особенным вызовом, словно доказывая, что я, глупец, не верил в них, и оказался неправ. Их одержимость пугала меня всё сильнее, но тогда, задыхаясь, пытаясь в беспорядке поймать их за руки, путая мелькающие перед глазами лица, я был счастлив и смеялся с ними хором – победно. Была гроза, когда в размякшую от осенних дождей землю вбивали иглу, на которую должен был встать Многогранник. Андрей ворвался домой под раскат грома, с него ручьями текла вода, но лицо… Такого лица я никогда больше не видел ни у одного другого человека. Хищное торжество. Я никогда не обладал даром предвидения, но в тот момент отчего-то понял очень отчетливо: Многогранник принесет беду. Когда, какую и для кого – я не знал. Но желание защитить близнецов от этой беды побудило меня вновь завести разговоры об остановке строительства. Это было словно отнимать у детей сладость, которую они уже попробовали на язык. Я увещевал, снова и снова, не имея ни единого внятного аргумента, руководствуясь лишь смутной, но мощной тревогой за людей, оторвать себя от которых теперь я мог только с кровью и кусками души. Никто из нас не хотел этих споров, у которых не может быть правильной точки зрения. И мы замалчивали их в постели, где каждый раз поднимались в небеса, о которых так грезили близнецы, и падали глубоко в землю, к которой питал уважение я. Но этого было мало. И споры возобновлялись, и каждый из нас был слишком упрям, чтобы их прекратить. Я слышал много раз, как Пётр плачет. Я видел лишь однажды, как плачет Андрей. Вытаскивая из ледяной воды ледяное тело брата в пропитанной бледно-розовым рубашке. Воды в эмалированной ванне было много, она выплеснулась через край, когда Андрей бросился вытаскивать закоченевшее тело, но оказалось, что крови в воде было гораздо меньше, чем казалось поначалу – руки у Петра дрожали, и он не сумел сделать надрез достаточно глубоким. В этом Андрей винил себя, а после – меня. Потому что оба мы, ослепленные своими убеждениями, оставили Петра без внимания на время, достаточное для того, чтобы черная тоска выела его изнутри. Наши отношения стали видеться мне болезнью, которая поразила нас всех. Чтобы ослабить ее хоть немного, я пригласил их в свой Омут, строительство которого к тому моменту было завершено. Отведя Петра в сторону, я вложил в его ладонь небольшой железный ключ. – Сохрани его. Он подходит к двум замкам сразу. Один – на ящичке в основании граммофона. Положи туда что-нибудь, что захочешь, и закрой. А второй – на двери, которая сейчас перед тобой. За дверью, венчающей длинную винтовую лестницу, опоясывающую Омут, оказалась обсерватория. Никогда не смогу забыть их лица в тот момент – истинное ребяческое счастье, без лишних примесей, очень искреннее. Они кричали, носились по ней, подпрыгивали, пытаясь достать до купола. «И ты молчал!» Да, я молчал, заранее зная, что такой подарок точно придется им по душе. Раздвижной купол позволяет наблюдать рисунок на ночном небе ближе, чем с земли, и нет нужды строить башню до неба, чтобы увидеть звезды близко, когда есть телескоп. Мы с ними были влюблены в звезды одинаково сильно. Только братья хотели непременно достигнуть их, почитали это одной из главных своих целей, а я считал, что звезды должны оставаться на небе, и людям суждено только смотреть на них снизу. Смотреть на небо – это важно для людей, и звезды в этом лучший помощник. А история знает много примеров того, что не стоит подниматься слишком высоко. Мы просидели там всю ночь до рассвета. Хорошо просматривался остов Многогранника, братья рассказывали мне, как солнце станет играть на его гранях, делая весь его прозрачным именно в этот краткий рассветный миг, и я не сказал против этого ни единого слова. Нет способа заставить мечтателя отказаться от своей грезы. В конце концов, сам я мечтал о них двоих, и ни одна сила не остановила бы меня на этом пути. Я сказал им: – Вы схороните меня. Они нахмурились, не понимая, а я взял их за руки и улыбнулся. – Так звучит признание в любви в одной восточной стране. Я обучался там, недолго, но… я люблю вас. Недолго. Мы провели вместе не так много времени, но этого оказалось достаточно, чтобы отдать за эти ощущения жизнь. Роза Многогранника росла, раскрывалась, выращивала всё новые лепестки, зажигала над собой свои собственные звезды, чуть раскачиваясь на своей игле. Солнце светило очень ярко в тот день, когда Пётр позвал меня на одну из верхних площадок, чтобы показать: какая она, прекрасная, невероятная, слушай, как она дышит, смотри, как она сияет, чувствуй, как она растет. Я стоял на краю, на захватывающей высоте над растущим Городом, слушал, смотрел, чувствовал – это чистое счастье Петра, Пети, Петеньки, которому так редко удается забыть себя, свою острую тоску, сбросить ту пыльную горечь, которая давит на его плечи, мешая расправить их и идти дальше. – Если даже твоя Роза принесет этому миру одни только беды, всё равно – пускай живет. Пока она жива, жив и ты, я вижу это ясно, и это для меня важнее всего прочего. У него было хорошее лицо в тот момент. Такое радостное, спокойное – он не сомневался больше. Всего три шага разделяли нас с ним, он собирался пройти их, чтобы обнять меня, как он часто это делал, сцепив ладони в замок над моими лопатками. Всего три шага, но вот одна из тонких граней, ловящих ветер на высоте, поймала и отразила солнечный луч. Пётр оступился, зажмурившись от яркого света, неловко взмахнул руками, цепляясь за единственного, кто был там рядом с ним. Как же хорошо, что он не сорвался. Упасть с такой высоты… я бы не хотел этого для него. И не хотел бы видеть такое его лицо: испуганное, непонимающее, лицо, на которое в тот же момент начала отбрасывать густую тень его меланхолия, чтобы больше никогда уже не исчезнуть. Чем ниже я падал, тем чернее становилась эта тень. Ее не смыть ни водой, ни кровью, ни даже настойкой степных горьких трав, которой теперь близнецы каждый год омывают мое надгробие. Схоронив меня в древней земле, они дали мне возможность наблюдать, и, наверное, было бы лучше, если бы я и раньше только лишь смотрел на них, не пытаясь достать, как до звезд.