Шестьдесят секунд

Это становится все более раздражающим – смотреть на Фушигуро глазами Итадори, через призму его восприятия. Все более раздражающим – быть в чужой голове постоянным безвольным зрителем. Наблюдать за тем, как собственные – но чужие руки Фушигуро касаются; наблюдать за тем, как на него – но не на него Фушигуро смотрит с мягкостью, как ему – но, блядь, не ему Фушигуро самыми уголками губ улыбается. Зато так, что почему-то у этой улыбки важности – безгранично и бесценно. Сукуна не хочет думать, что это значит. Не хочет понимать, откуда это дерьмо в нем берется. Так что вместо этого Сукуна очень вовремя вспоминает, что он, на секунду – тысячелетний, мать его, демон, пусть и запертый в теле инфантильного мальчишки, но все же не совсем беспомощный. Глаз на тыльной стороне собственной ладони Итадори не замечает – конечно же, нет, – и это не так чтобы сильно удобный способ наблюдения, особенно когда тупоголовый мальчишка руками начинает размахивать, как ветряная мельница. Тут мигрень заработать – на раз-два, хотя у Сукуны даже тела нет, какая уж тут, к хренам, мигрень. Но Итадори находит все новые и новые способы действовать Сукуне на нервы. И все-таки наблюдать за Фушигуро даже так – терпимее. Сноснее. Лучше уж это, чем ощущение всего долбаного тела как фантомной отрубленной конечности – кажется, вот, сейчас сможешь протянуть руку, но на самом деле не можешь нихера. Поэтому Сукуна принимается временами проглядывать в реальный мир из руки Итадори, когда Фушигуро рядом, и временами – когда его рядом нет, если удается об этом вспомнить. Просто чтобы убедить себя, что дело, конечно же, не в Фушигуро. И в этом самоубеждении тотально проебывается, но продолжает делать вид, что все идет по плану. Он тысячелетний демон. У него всегда есть план – и этот план всегда работает. Проблема только в одном. В интуиции Фушигуро, которая у него работает на все сто двадцать процентов и почти никогда его не подводит. Так что, да, Фушигуро пристальные взгляды с ходу на себе чувствовать начинает. Он оборачивается в первый раз, когда Сукуна на него смотрит – видит только Итадори, беззаботно смотрящего в другую сторону, и спокойно отворачивается. А потом случается второй раз. И третий. И пятый. Фушигуро все сильнее хмурится, все сильнее напрягается с каждым таким разом. Сукуна с каждым таким разом – сильнее раздражается. Потому что Фушигуро, как и обычно, видит только Итадори. И то, что Сукуна смотрит на мир в эти минуты не его глазами – в сущности нихера не меняет. Но на шестой раз до Фушигуро наконец доходит. Он скользит по телу Итадори пристальным, внимательным взглядом, от уровня глаз – ниже, через метки глаз Сукуны, внимательно и сосредоточенно. Здравый смысл подсказывает Сукуне, что пора бы исчезнуть, что Фушигуро лучше бы его не видеть, что эти вспышки сталкерства лучше бы оставить при себе. Так их проще будет игнорировать. Сукуна продолжает смотреть. И, когда Фушигуро наконец натыкается взглядом на его глаз – проходят доли секунды, но почему-то кажется, что куда дольше, – Сукуна, за неимением возможности широко оскалиться, подливает ехидства в прищур. Глаза Фушигуро ответно сужаются, под кожей начинают ходить желваки, когда он произносит одними губами, крепко сцепив при этом зубы: – Съеби. Не выдержав, Сукуна смеется, гогочет гиеной, пусть никто его и не слышит. Вдруг хочется абсолютно по-детски, бессмысленно и глупо высунуть язык, исключительно из желания сильнее Фушигуро взбесить. Из желания все-таки заставить его шагнуть за грань – и разбить свое вечное равновесие. Сукуна все же сдерживается; он тысячелетний демон, в конце-то концов, блядь, а не пятилетний ребенок. Но. Конечно же, никуда не съебывает. Это повторяется. Снова и снова. Это начинает напоминать общение взглядами. Ядовитыми прищурами. Драматичным закатыванием глаз. Итадори пару раз хмурится, замечая гримасы Фушигуро – но тот только отмахивается, мол, в порядке все, ничего особенного. Сукуне не нравится быть вот этим «ничего особенного» – но появляется ощущение, будто у них с Фушигуро есть что-то, принадлежащее только им двоим, понятное только им двоим. Что-то, к чему Итадори отношения не имеет. Что не может разрушить одним фактом своего существования на орбите планеты Фушигуро. Сукуна не знает, почему это имеет для него хоть какое-то значение – и знать не хочет. А однажды, когда Итадори с Фушигуро разбираются с какими-то книгами – Итадори засыпает, упершись щекой в стол и пуская на него слюни. Мерзость какая. И Сукуна в это время появляется глазом из скулы Итадори, ртом из его руки. – Знаешь, мы могли бы засосаться и так, – скалится он ехидно, надеясь, что Фушигуро от неожиданности хотя бы вздрогнет. Но тот только опускает на него спокойный, даже ни капли не удивленный взгляд. – Ты серьезно предлагаешь мне сейчас засосаться с рукой Юджи? – Так у нас может быть гораздо больше минуты. Фушигуро медленно, с силой выдыхает. Так, будто просит богов, бесов – всех, кто готов подсобить, о безграничном запасе терпения. – Какой же ты больной извращенец. – И горжусь этим, – скалится шире Сукуна. Бросив на него взгляд – холодный, острый, таким бы стальные листы резать, – Фушигуро подхватывает книги и встает из-за стола. – Мне работать нужно, твоя бессмысленная болтовня отвлекает. Когда Фушигуро уже приближается к двери, отобравший себе тело Итадори Сукуна подскакивает к нему. Разворачивает. Прижимает к стене. Книги падают. Разлетаются калейдоскопом обложек, веером страниц – у Сукуны внутри тоже что-то падает. Монументально обрушивается. Чертов пацан. – Как же ты бесишь, – рычит ему в губы Фушигуро, но Сукуна не считает, что ответ стоит потраченного на это времени, и только глотает ртом следующий хриплый выдох Фушигуро. С каждым разом их шестьдесят секунд заканчиваются все быстрее. С каждым разом Сукуне все сложнее смириться с невозможностью разорвать мир на части, когда время отбирает у него Фушигуро.