Шестьдесят секунд

Все ломается в тот день, когда заканчивается очередной виток их шаманского ада. Итадори с Фушигуро оба – окровавленные. Заебанные. Едва держащиеся на ногах. Очередная – и явно, сука, не последняя – попытка Фушигуро самоубиться о проклятье, с которым дрался, заканчивается тем, что на нем, кажется, живого места не остается. Сукуна пытается убедить себя, что ему плевать. Пытается оставаться спокойным и расслабленным. В том, чтобы пацан не подох, Сукуна заинтересован лишь в ключе пользы, которую Фушигуро для него может принести. В ключе планов, которые у него на Фушигуро годами выстроены. И пацан жив – это, в целом, максимум, который Сукуну должен интересовать. Плюсом разве что можно добавить еще наглядную демонстрацию того, что силу свою он наращивает, что сам становится все опаснее, что клыки его – все острее. Это вполне вписывается в радиус интересов Сукуны. Фундамент всех его планов на Фушигуро – возможный максимум его способностей. Но теперь очередная битва с проклятиями окончена. Фушигуро жив. И Сукуне пора бы потерять к происходящему интерес. Но вместо того, чтобы отвернуться – он скользит по телу Фушигуро взглядом пристальным. Против воли морщится, замечая все новые и новые синяки и ссадины. Руки в кулаки сжимаются. Хочется вырваться из тела Итадори. Хочется отчитать за безголовость, за отсутствующий инстинкт самосохранения; хочется лично обработать антисептиком, залепить пластырем каждую ссадину. Хочется самому для Фушигуро стать самым действенным антисептиком. Блядь. Внутренности ощутимо зажимает призрачно щелкнувшим капканом, и Сукуну самого – в капкан имени Фушигуро. Ему бы выбросить все это дерьмо из своей головы. Выкорчевать так, чтобы с корнем. Но Фушигуро – пацан упрямый. Если уж поселился – хер прогонишь. Сукуна бы рассмеялся. Но все еще слишком занят тем, что пристально следит за каждым движением Фушигуро, который пытается отыгрывать типичное для него «я в норме» – и подмечает каждую деталь, которая вопит о противоречии этой самой норме. Беспокойство шевелится там, во внутренностях, прямо под ржавыми зубьями капкана. Незнакомое, непривычное. Абсолютно для Сукуны нетипичное. Итадори же тем временем начинает медленно выходить из ступора. Он делает первый слабый шаг вперед. Еще один – немного тверже. А потом срывается в бег, хотя даже Сукуна ощущает его тяжелое, с присвистом дыхание, ощущает, как резонирует болью в мышцах каждое движение. Наверное, если Сукуна и должен быть чем-то хоть немного обеспокоен – так это состоянием своего сосуда. В конце концов, от Итадори зависит его собственное существование. Но вот как раз на Итадори ему похер абсолютно и беспросветно. Тогда как Фушигуро... ...Фушигуро уже в следующую секунду оказывается в медвежьей хватке Итадори – и Сукуна ощущает смесь облегчения и раздражения. Такое слишком человеческое дерьмо, что у Сукуны от бессильной ярости сцепленные зубы едва в песок не крошатся. Сукуна обнимает Фушигуро – но обнимает Фушигуро не Сукуна. Потому что это делает Итадори. И именно Итадори – не Сукуну, – Фушигуро после секундного колебания обнимает в ответ, даже если Сукуна может почувствовать его хватку, как прикосновение к самому себе. Ему хочется ближе. Теснее. Ему хочется оторвать Итадори от Фушигуро. Блядское противоречивое дерьмо, швыряние по полюсам – и не выходит это ни остановить, ни контролировать. Сукуна вдруг особенно остро скучает по тем временам, когда его мир был понятен и прост. Власть и кровь. Элементарное уравнение из двух составляющих. Даже если отдаленная часть сознания шепчет ему, что он всегда что-то искал. Что ему всегда чего-то не хватало. Что власть и кровь были как заполнение гулкой пустоты внутри. А теперь вместо пустоты – Фушигуро. И от такого человечество с их хрупкими телами, с их обитанием в кожаных мешках, забитых мясом и костями, лекарство не придумало. Сукуна хочет, чтобы Итадори отлепился уже наконец от Фушигуро. И хочет, чтобы никогда его не отпускал. ...никогда его не отпускать. Хочет ближе. Теснее... И Итадори действительно придвигается ближе. Утыкается носом Фушигуро в шею. Глубоко-глубоко вдыхает. Сукуна глубоко вдыхает следом – хотя ему совсем не нужно этого делать. Но призрачные легкие уже наполняются запахом Фушигуро до самого отказа. Кровь. Грязь. Пот. Что-то типичное Фушигуровское. Что-то, отдающее абсолютной свободой и концентратом жизни. Сукуну ведет. В следующую секунду он уже сам утыкается носом в шею Фушигуро. Уже сам заполняет легкие Итадори – и собственные, призрачные, запахом Фушигуро. – Если сдохнешь, я тебя и в аду достану, пацан, – хрипит Сукуна в шею Фушигуро и на секунду ему кажется, что чужие руки смыкаются вокруг его тела – вокруг тела Итадори – едва уловимо крепче. – Да, ад – это явно твоя специализация, Сукуна, – сиплым и сорванным, но не утратившим упрямую силу голосом выдыхает Фушигуро. Сукуна вдруг остро осознает, что тот еле на ногах стоит и лишь абсолютным усилием воли в обморок еще не грохнулся. Хочется лично затолкать его в кровать. Укутать в одеяло. Проследить, чтобы ни одна мразь сон не нарушила. Но Сукуна не может заставить себя даже с места сдвинуться. У него есть всего шестьдесят секунд. Уже – тридцать девять. В этот раз нет голодных отчаянных поцелуев, нет жажды, нет попыток практически друг друга сожрать. Но есть потребность. Острая и всеобъемлющая. Убедиться – здесь, живой; не в порядке, но будет. Поэтому отведенные ему шестьдесят секунд Сукуна просто стоит и вдыхает Фушигуро, забивая себе внутренности им до самого дна. И понимает, что проведи он так всю следующую тысячу лет – это время не казалось бы бездарно проебанным. Но потом его шестьдесят секунд заканчиваются. И все, что остается Сукуне – фантомный запах в фантомных легких.