Шестьдесят секунд

Когда Фушигуро прижимает его к стене – Сукуна ощущает на собственной коже чужие пальцы, клеймящие, кажется, до самых костей. Удовлетворенно взрыкнув, он притягивает к себе Фушигуро так сильно, как только может, основательно вылизывая ему рот. Шестьдесят секунд против тысячи лет существования – ничто. Но вот он, Сукуна, докатившийся до того, что отчаянно цепляется за каждую из этих блядских секунд. Оторвавшись от губ Фушигуро – искусанных, красных, до слепящего ярких, – он опускается кусачими поцелуями ему по скуле, ведет языком по линии челюсти. Фушигуро запрокидывает голову сильнее. Из его горла вырывается выдох – тихий и сдержанный, но до того хриплый, рваный, что от одного этого звука член Сукуны дергается, и сытый оскал оседает на челюсти Фушигуро. Все-таки, это реально. Вырвать из пацана хоть какую-то реакцию. Хоть какой-то намек на то, что крышу ему, может, и не в развалины – но все же на сторону основательно кренит. Старательно цепляясь за отсчет секунд в собственной голове, Сукуна скользит поцелуями ниже; еще ниже. Припадает к открытому горлу и ощущает губами мягкость кожи, силу мышц. Ощущает губами биение пульса, биение жизни – отчаянно частое, но сильное, твердое. Секунды разбиваются. Шестьдесят. Пятьдесят. Сорок. Ничто. Сукуна застывает благоговейно. И тоже разбивается. Разбивается об осознание того, что Фушигуро сейчас добровольно подставляет ему шею; подставляет ему под прицел – уязвимое место с концентратом жизни в нем. Вот она, здесь, трепыхается комом под тонким полотном идеально белого. Звездное небо под пальцами Сукуны – правильное, совершенное. Такое, каким должно быть, с чернотой звезд-родинок, на нем вспыхивающих. Он мог бы сделать сейчас что угодно. Мог бы насквозь – ножом, мог бы пальцами – в артерии и сухожилья. Мог бы клыками наживую выгрызть эту жизнь – и оставить ее себе. Проглотить частящее тук-тук-тук – пусть частит ему под ребрами; чтобы ближе уже было некуда. Биение пульса под губами – и хочется клеймить, присвоить. Вдруг вспоминается Фушигуро в его руках – избитый, едва держащийся на ногах, но продолжающий упрямо стоять. Вспоминается, как он сам, Сукуна, зарывался носом ему в шею и дышал им, глотал его запах, как свой личный воздух. Вспоминается оглушительная потребность убедиться – здесь, живой. Живой. Живой. …хочется сберечь. Сукуна моргает. Что? Страх колюче лижет изнанку, вгрызается ему в вены, с легкостью рвет капилляры; внутреннее кровотечение; пациент Рёмен, вас уже не спасти. Что, блядь? Сукуна с силой выдыхает. Нет. Просто – нет. Искра ярости вспыхивает внутри – Сукуна цепляется за нее, вдыхает в нее силу, позволяя разрастись до кострища, в котором сжигает страх. Подцепив зубами полотно кожи, Сукуна тянет на себя – клеймить. Присвоить. Ничего больше. Он же мразь и ублюдок. Всегда был. Никогда не отрицал. Не было в этом никакой потребности. Он властный. Он эгоцентричный. Он грубый. Он жадный. Он хочет чего-то – и он это берет, лишь в свое личное пользование. Зубы сильнее впиваются в чужую кожу – сладко, горько; один убитый космос. Сукуна ждет, когда Фушигуро взбесится. Ждет, когда оттолкнет. Ждет. Но вместо этого лишь ощущает, как чужая хватка на бедрах становится сильнее. Вместо этого вновь слышит, как хриплый стон-выдох вырывается из глотки Фушигуро. Коротко. Сдержанно. Сбито. Так до охуительного совершенно, что Сукуну кроет до сноса орбит. – Мой, – бесконтрольно и озверело рычит он в шею Фушигуро; он хочет Фушигуро только себе; хочет спрятать Фушигуро от всего мира, чтобы себе одному. Как жадничающий ребенок, который знает лишь слово «хочу»; можно было бы посмеяться: тысячелетний демон – и сам себя с ребенком сравнивает. Но как-то нихуя не до смеха. Потому что где-то здесь все рушится. Где-то здесь проваливается в преисподнюю. Потому что от одного этого слова Фушигуро моментально напрягается, от макушки до пят. Обрастает гранитом и сталью – всего лишь хрупкий человек, а вдруг кажется, не пробить броню всей тысячелетней демонской мощью. И вот теперь он действительно отталкивает. И он отступает на шаг. Второй. И он смотрит мрачным, темным взглядом; и он выдыхает тихое и короткое – но рубящее точечно по нутру: – Нет. Когда-то Сукуна проливал реки человеческой крови – сейчас, по ощущениям, Фушигуро проливает реки крови внутри него. Так выглядит та самая карма, о которой говорят люди, так любящие создавать себе искусственных богов? Колючий приступ боли в диафрагме почти заставляет Сукуну потянуться к грудине ладонью, чтобы растереть. У него же там, за ребрами, и нет ничего; тысячу лет не было. Так чему же там болеть-то, а? Что ты творишь, Фушигуро? Что ты, мать твою, творишь? Спасительная ярость приходит на помощь. Щерится. Разгорается. Сукуна подбрасывает в нее боль, как поленья – пусть жрет да полыхает поярче. Не помогает все равно. Но ярость дает возможность натянуть на лицо насмешливо-ядовитый оскал; прикрыться за ним, как Фушигуро прикрывается за своими гранитом-сталью. Дает возможность вспомнить, в чьем теле он находится – к боли от этого только пару тонн веса прибавляется; на кости начинает давить так, что крошиться скоро начнут. Зато мысль об Итадори помогает найти, как бы вогнать лезвие между ребер тому, кто напротив – лезвие не вгоняя; как бы прокрутить его так, чтобы без внешних увечий. – А для Итадори было бы «да»? – скалится Сукуна со злой насмешкой, но ожидаемый, требуемый эффект не приходит. Не приходит облегчение от причинения боли. Не приходит ликование от осознания себя победителем. Потому что Сукуна не побеждает. Потому что боль в диафрагме не утихает, вместо этого вдруг разрастаясь настолько, что хочется не ладонью по грудине – хочется пальцами за ребра, чтобы выдрать, выбросить, растоптать. Кишками наружу – не так больно, как это. Не так больно, как Фушигуро, во внутренностях поселившийся. Сукуна знает. Сукуна пробовал оба варианта – первое вполне терпимо и излечимо. Но второе… Контроль над телом у него отбирает почти сразу, стоит Сукуне ударить словами – как оказалось, по себе самому. Выражение лица Фушигуро рассмотреть он не успевает; не успевает увидеть, была ли хоть какая-то реакция. Но это не так уж важно. Потому что Сукуна уверен – он знает ответ на свой вопрос. Вечное «да» – от Фушигуро для Итадори. Вечное «нет» – от Фушигуро для самого Сукуны. Физического тела больше нет, а боль за ребрами все равно жрет яростно. И тысяча бессмысленных лет гребаного существования не подсказывает Сукуне, как от такой боли сбежать.