Шестьдесят секунд

Сукуна осознает все первым, гораздо раньше, чем уставший, еще медленнее обычного соображающий мозг Итадори успевает понять, что что-то вообще происходит. Не замечая ни включенный свет, ни едва слышный шум воды, он заходит в ванную – и Сукуна тут же перехватывает контроль. Блядь. Какую-то долю секунду ему хочется Итадори въебать. Потому что стучать надо как минимум, раз уж соображалки не хватает включить органы чувств и по элементарным признакам убедиться, есть ли там кто-то. Но почти сходу слух Сукуны – куда острее, чем у Итадори, – улавливает за плеском воды в душе другие звуки. Смазанные. Приглушенные. Пальцы сжимаются в кулаки. Внутри что-то стягивается. Судорожный вдох – и Сукуна о существовании Итадори окончательно забывает. Отсюда нужно срочно сваливать. Поворот на сто восемьдесят – и прямиком на другую планету, где жажда и голод его не догонят. Вот только они уже догнали. Сукуна прекрасно знает, кому эти звуки принадлежат. Знает, что они значат. И его ведет. Буквально. Фигурально. Ведет вперед – за поводок дергает, тут ни соображать, ни останавливать себя сил не остается. Потому что ведет и сознание. Тянет. Тащит. Когда Сукуна отодвигает душевую занавеску – вид ему открывается на сильное, подтянутое тело. Резкий срез мышц, сухих и рельефных, скульптурных – такие в мраморе бы вытачивать. Они в мраморе и выточены. В совершенстве бледной молочной кожи. Темноволосая голова склонена вниз, капли воды разбиваются о затылок; выражение лица не рассмотреть – оно скрыто пеленой мокрых волос. Одна рука упирается в кафель ванной. Вторая – обхватывает член. Сукуна не думает, что когда-нибудь видел зрелище прекраснее, совершеннее, чем дрочащий Фушигуро. И этим зрелищем любоваться можно было бы вечность – но у Сукуны нет вечности. У Сукуны есть всего шестьдесят секунд. Уже – пятьдесят четыре. Поэтому он не дает себе времени на – включать мозг. На – подумать. На – остановиться. Он в одно движение сокращает расстояние между ними, вода тут же обрушивается на него потоком – но Сукуна едва это замечает. Он уже прижимается к Фушигуро сзади. Уже опускает руку ему на бедро. Фушигуро вздрагивает, только теперь понимая, что больше не один. Быстро движущаяся на члене рука останавливается. Сукуна заставляет себя не давить. Заставлять свою хватку оставаться слабой – так, чтобы Фушигуро мог оттолкнуть, отшатнуться, врезать, если захочет. Хотя сейчас, когда Фушигуро уязвим, когда возбужден – так просто можно было бы получить то, чего Сукуна хочет, силой. Заставить. Принудить. И он не знает, почему этот вариант даже не рассматривается. Не знает, почему так важно, чтобы Фушигуро хотел сам. Сукуна не желает думать об этом сейчас; а лучше не думать вообще никогда. Вместо этого он заставляет себя замереть и все, что себе позволяет – это шепот, хриплый и сбитый, выдохнутый куда-то Фушигуро в шею. – Мегуми, – и это, кажется, первый раз за все их знакомство, когда Сукуна зовет его по имени. Это не должно быть важным – но это почему-то важно. И звучит это почти мольбой. Почти молитвой. Фушигуро же в ответ резко, с присвистом выдыхает, а потом вместо того, чтобы оттолкнуть – вдруг подается назад, прижимаясь спиной к грудной клетке Сукуны. Откидывает голову ему на плечо. Его глаза закрыты, вода стекает по белоснежному мрамору кожи. Сукуна разрешает себе один облегченный выдох, а после тычется носом в чужой висок, шепчет снова, теперь обдавая дыханием ушную раковину. – Мегуми. Мольба. Молитва. В следующую секунду он уже ощущает чужие пальцы на своей руке, тянущие вниз, направляющие. Когда ладонь Сукуны оказывается на члене Фушигуро – тот кладет собственную ладонь поверх, переплетает их пальцы. Сукуна выдыхает благоговейно ему в висок. И начинает двигать кистью. Когда он пришел, Фушигуро уже был на грани, так что ему не понадобится много времени – но Сукуна восторженно ловит каждый его сиплый, тяжелый выдох, силу пальцев Фушигуро на своих собственных, каждое их общее, синхронное движение на его члене. Чуть отстранившись от виска, Сукуна глотает жадно выражение лица Фушигуро, игнорируя продолжающие литься потоки воды и раз за разом шепча ему в ухо сбитой молитвой: – Мегуми. Мегуми. Мегуми. Собственный член уже давит на ширинку так, что больно – но Сукуна игнорирует это. Фушигуро – главное. Фушигуро – его приоритет. А потом Фушигуро стонет – гортанно, грубо, коротко; Сукуна знает, что будет помнить этот звук всю следующую вечность, – и его сперма оседает на кафеле и на их все еще переплетенных пальцах. Фушигуро дышит тяжело, сорванно – Сукуна сорванно дышит в такт. Ему отчаянно хочется подхватить расслабленного, обессиленного, абсолютно совершенного Фушигуро на руки, отнести его в комнату, вылизать его с головы до ног. Но... – Время, – сипит Фушигуро. Совсем не расслабленный. Совсем не обессиленный. Трезво соображающий даже сейчас, когда кончил какую-то секунду назад. Сукуне хочется зарычать от собственного бессилия. Но – это правда. Время. Остались считанные секунды. И за эти секунды Сукуна не успеет даже из ванной убраться, не говоря уже о том, чтобы вымыть руки, переодеться – футболка и джинсы насквозь мокрые, – или что-то сделать с собственным стояком. Фушигуро не простит его. Не простит, если, очнувшись, Итадори обнаружит себя в таком положении. Не простит, особенно если учесть их ссору несколько дней назад, после которой они не говорили; если учесть все, что Сукуна ему сказал. Сукуна не уверен даже, что Фушигуро простит ему то, что происходило здесь и сейчас – может, Сукуна и не применил силу, но он все же воспользовался возможностью, воспользовался уязвимостью. Почему-то даже думать о том, что Фушигуро не простит – невозможно. Больно. Страшно, сука. Его холодное «как же я иногда тебя ненавижу» гремит в ушах набатом. Вот только Сукуна не может продлить свое время в этом теле. Не может, как бы сильно этого ни жаждал. Есть только одна вещь, на которую он способен. Одна возможность повлиять на чужое сознание – такая, какую Фушигуро, возможно, примет. Все, что Сукуна успевает – прохрипеть ему в ушную раковину: – Итадори сейчас уснет. И последнее, что он чувствует – как Фушигуро резко оборачивается; руки Фушигуро, когда он подхватывает опадающее тело. А потом Сукуна вырубается вместе с Итадори.