Шестьдесят секунд

Внешних отличий Сукуны от Итадори не так уж много. Татуировки. Цвет глаз. Ногти. Обычно подавление таких изменений не стоит потраченных на это усилий, поэтому Сукуна всегда позволяет им проявиться. Но не сейчас. Предыдущие два раза, когда он брал под контроль тело Итадори и пытался перехватить Фушигуро – тот только простреливал ледяным острым взглядом, поворачивался спиной, непреклонная стальная жердь, и тут же уходил. В третий раз Сукуна не планирует ему это позволить. А значит, пришло время испробовать другие методы. Сыграть Итадори не должно быть сложно. Сукуна гребаные годы провел в этом теле, в этом сознании и изучил Итадори от и до. Он же элементарный. На составляющие распадающийся без каких-либо усилий. Не будет внешних изменений – и вряд ли хоть кто-то сможет их отличить. Вряд ли это сможет сделать Фушигуро. Сукуна выбирает момент, когда они находятся на кухне. Фушигуро стоит, опершись поясницей о столешницу, Итадори – напротив него, что-то рассказывает, экспрессивно взмахивая руками и с театральным возмущением бурча. Взгляд Фушигуро на него – беззлобное раздражение и абсолютная нежность. Взбешенно зарычав, Сукуна перехватывает контроль. Чтобы сдержать проявление татуировок, требуется немалая доля сосредоточенности. Чтобы продолжить движение Итадори с того места, где он остановился, считывая в его сознании дальнейшее течение рассказа – сосредоточенность требуется еще большая. Театрально-хмурое, невинное выражение лица Итадори на собственном лице ощущается настолько чужим, что Сукуне хочется разбить его, как глиняную маску. Он продолжает играть. Он вдруг осознает, как сильно хочет этого – испытать нежность взгляда Фушигуро на себе. Понять, каково это – быть под прицелом этого взгляда. Сымитировать Итадори – проще простого. Может, хотя бы так Сукуна узнает, что это такое – не-ненависть Фушигуро. – А потом Нобара просто... Вот только проблема в том, что не проходит даже секунды, не успевает Сукуна даже закончить предложение, начатое Итадори – а взгляд Фушигуро уже остреет. Уже наливается сталью. Весь намек на нежность вымывает из него, беззлобное раздражение догорает до абсолютной ярости. – Ты правда думал, что я не замечу? – холодно и бесцветно спрашивает Фушигуро, обрывая Сукуну на половине фразы, и на какую-то долю секунды Сукуна охеревающе замирает. Как? Как он понял? Как, блядь?! Но отрицать что-либо смысла нет, как и задавать вопросы, так что Сукуна заставляет себя выдохнуть, заставляет оскал наползти на лицо. Это можно ощутить физически – то, как проявляются его татуировки, как глаза наливаются краснотой. – Значит, маленький фокус не сработал. Как досадно, – с ядовитым драматизмом вздыхает Сукуна, пытаясь игнорировать то, как что-то внутри рушится. Значит, даже так у него нет шанса, да? Никаких ебучих шансов ты не даешь, Фушигуро. Точно не тот Фушигуро, который вновь – вновь, вновь – простреливает этим ледяным, острым взглядом и уже отворачивается от Сукуны, явно собираясь уйти. Но – нет. Нет, блядь. Не в этот раз. Сукуна перехватывает его раньше, чем Фушигуро успевает сделать шаг. Запирает его в клетку собственных рук, упирающихся в столешницу. – Я не дам тебе сбежать от меня. – Это не одна из моих обязанностей – выслушивать твое дерьмо, – щерится разозленно Фушигуро, наконец вновь глядя на Сукуну – холод. Сталь. Ни намека на мягкость. Ни намека на нежность. Сукуна ощущает, как ярость вспыхивает и стремительно разрастается под кожей, как она горячечно несется по венам лавой. – Кажется, ты забываешь, с кем разговариваешь, шаман, – рычит Сукуна, наклоняясь к Фушигуро так близко, что их носы соприкасаются, что собственный рык оседает у Фушигуро на губах. Сукуна – не ручная псина. Сукуна – не тот, кого можно позвать и тут же вышвырнуть. Сукуна – гребаный тысячелетний демон. Он одним движением руки рвал в клочья таких, как пацан перед ним – и пора бы Фушигуро об этом вспомнить. Но вместо того, чтобы отшатнуться, чтобы испуганно съежиться, Фушигуро спокойно и ровно выдерживает его взгляд, его рык. Скалится в ответ. – Я прекрасно помню, кто ты такой, – и в его ледяном голосе проскальзывает такая же откровенная угроза, какой фонит разъяренный рык Сукуны. И Сукуна видит. Видит, как мрачные преисподние загораются в глазах Фушигуро. Видит, как тени стягиваются к его рукам. Нутром ощущает готовность Фушигуро стоять до последнего – даже если по итогу от него не останется и горсти пепла. Нет, не такой, как все, кого Сукуна с легкостью рвал в клочья. Никогда не был. Не тот, кто будет молить о пощаде. Не тот, кто сбежит. Не тот, кто откажется от борьбы и просто сдастся. Не тот, кто даст Сукуне себя сломать. Ярость смазывается благоговением. Сукуна заглядывает в преисподние глаз Фушигуро – и знает, что Фушигуро всегда будет бросать ему вызов. Всегда будет противостоять. Всегда будет силой, стремящейся к тому, чтобы стоять с Сукуной на равных – силой, которая уже на равных с Сукуной стоит. Вместо того, чтобы вызвать ожидаемые гнев или раздражение, осознание этого вызывает только восторг. Сукуна глубоко вдыхает. И прогоняет все. Прогоняет восторг. Прогоняет благоговение. Ему не нужно это. Он не хочет этого. Он хочет прогнать. Прогнать. Прогнать. Прогнать Фушигуро из своей гребаной головы. И заставляет ярость вновь наполнить свои вены. – Правда? – мурлычуще интересуется он, маскируя угрозу приторной сладостью в голосе. – Помнишь, Фушигуро? А помнишь, как я однажды вырвал из этого тела сердце? Забавный опыт. Может, стоит повторить? – с показательной задумчивостью заканчивает Сукуна, и, вот оно. Глаза Фушигуро распахиваются сильнее, на секунду – всего на секунду, – но тени размываются и преисподние в его радужках смазываются чем-то, похожим на отчаяние. Но уже в следующее мгновение Фушигуро берет себя в руки. Его кулаки сжимаются. Его челюсть сцеплена так, что желваки ходят под кожей. Сукуна же ощущает, как ярость в нем стремительно достигает пика, близится к той точке, за которой уничтожить весь мир – и этого будет мало. Потому что, как и всегда – дело в Итадори. В том, чтобы защитить Итадори. В важности Итадори. Для Фушигуро. – Или, может, для разнообразия я могу вырвать ему что-нибудь другое, – продолжает Сукуна, заставляя свой голос звучать так, будто все у него, блядь, под контролем. – Например, начать с руки. Той самой, которой я дрочил тебе несколько дней назад. Помнишь, как ты стонал, Фушигуро? Помнишь, как умолял продолжать? Ложь. Ложь. Ложь. Фушигуро ни о чем не умолял – зато почти умолял сам Сукуна. Почти умолял позволить. Притронуться. Ощутить. Почти молитвы возводил, когда Фушигуро сам направил его руку. И Сукуна думает о том, о чем запрещал себе думать все эти дни. О том, что, возможно, Фушигуро направлял не его руку. Возможно, он направлял руку Итадори. Возможно, он всего лишь перепутал их – а понял все слишком поздно. Возможно. Мысль об этом приводит Сукуну в отчаяние. Мысль о том, с каким искренним холодом звучал голос Фушигуро, когда он говорил о своей ненависти. Сукуна к отчаянию не привык. И он прикрывает его яростью. И это работает. И, не успевает он закончить – как уже ощущает пальцы Фушигуро на своей шее. Тонкие. Изящные. Сильные – но сжимающие контролируемо, не причиняя вреда. Их холод на собственной разгоряченной коже – идеально. Сукуна скалится. Сукуна подается вперед, навстречу этим пальцам. Сукуна думает – если бы его смерть пришла с этими пальцами. Это была бы не такая уж и плохая смерть. Блядь. – Что, думаешь, сможешь причинить вред этому телу, Фушигуро? – хрипит Сукуна и ощущает, как собственный оскал едва держится, ощущает, что еще немного – этот оскал разобьется о монолит Фушигуро; сам Сукуна – разобьется. И Фушигуро сдавливает пальцы чуть крепче – но все еще не до синяков. Фушигуро шипит мрачно, с угрозой: – Только попробуй что-нибудь ему сделать. А после резко отстраняется. Резко отпускает. Сукуна тут же начинает беспомощно за прикосновением тянуться – хотя бы таким, зато лишь ему одному предназначенным. Но шестьдесят секунд заканчиваются. И Сукуна падает в пустоту.