Шестьдесят секунд

Первое, с чем Сукуна сталкивается, открывая глаза в теле Итадори – холодный непроницаемый взгляд Фушигуро, у которого в острых чертах лица читается настороженность, готовность в любую секунду начать защищаться. Вполне ожидаемо. Все равно больно. Сукуне отчаянно хочется придвинуться ближе, прижать Фушигуро к себе, утопить себя, жадно его глотая. Но он заставляет себя оставаться на месте. Между ними – пара футов. И сотня пропастей. Сукуна разрешает себе прикрыть глаза всего на долю секунды, а когда открывает – произносит как может ровным, спокойным голосом, пока внутри двенадцать по Рихтеру: – Я не трону его. Уточнять, о ком речь, Сукуна не видит необходимости. Конечно же, Фушигуро поймет и так. И он понимает. Его взгляд, выражение его лица почти не меняются – но Сукуна знает его годами и может уловить, как на какую-то тысячную долю расслабляются плечи, как что-то режущее внутри на тысячную долю смягчается. Вместо ответа – глубокий вдох-выдох, грудная клетка Фушигуро поднимается-опадает. За этим следует короткий твердый кивок. Хорошо. Лучше, чем ничего. На этом пора бы закончить. Сукуна не может продлить шестьдесят секунд – но может уйти раньше, чем они закончатся. И он сказал все, что хотел. Все, что было нужно. Фушигуро и так его ненавидит, и Сукуна... Сукуна не может сделать все еще хуже, чем оно есть. Не может потерять даже то немногое, что Фушигуро ему позволяет. Ему понадобилось несколько часов, чтобы остыть, чтобы загнать ярость под кадык и сглотнуть ее, сглотнуть желание и впрямь выдрать сердце из грудной клетки Итадори, разламывая ему ребра в труху. Проблема в том, что на смену ярости пришло воспоминание. Воспоминание о выражении лица Фушигуро, о его взгляде в тот день, когда Сукуна на самом деле вырвал Итадори сердце. Пока Сукуна с Фушигуро сражались – Фушигуро держался. Хладнокровный. Сосредоточенный. Но потом контроль над телом вернулся к своему хозяину – и Сукуна наблюдал глазами умирающего Итадори за Фушигуро. Наблюдал за его отчаянием. За ломаной улыбкой, которой он усилием воли растягивал губы – для Итадори. Всегда – для него. Стоило только вспомнить – Сукуна тут же вдруг остро осознал, что больше никогда не хотел бы видеть то самое убитое выражение на лице Фушигуро. Чувства. Такое бесполезное человеческое дерьмо. Такое бесполезное человеческое дерьмо – беспокоиться о других. Ставить других выше себя. В собственной голове делать других важнее себя самого. Бесполезное. Человеческое. Сукуна не человек. Он сломал стольких, что вечности не хватит сосчитать. Но он смотрит на Фушигуро. И ломать совсем не хочет. Ему нет дела до Итадори – но до Итадори есть дело Фушигуро. А значит, Сукуна ничего ему не сделает. Не сможет. Даже если хочет. Даже ради тщательно продуманной выгоды, как оно было, когда Сукуна вырвал сердце из этого тела в первый раз. Сукуна не хочет видеть в глазах Фушигуро ненависть. Но ненависть – все, что там есть для него. Сукуне пора уходить. Вместо этого он вдруг спрашивает – пытается ровно, бесцветно; хрип все равно пробивается: – Ты настолько его хочешь? Сукуна не знает, зачем ему ответ. Это ведь ничего не изменит. Если Фушигуро хочет только Итадори – ладно. Хорошо. С этим можно смириться. С этим можно работать. Пока Фушигуро готов целовать его, Сукуна примет любые условные правила игры. Хотя бы шестьдесят секунд. Все, что у него есть – пусть и предназначенное не ему. Карма, да? Бессердечная сука, да? Но Сукуна спрашивает, потому что надежда – дерьмо. Пусть Фушигуро уже добьет его. Тогда Сукуна будет хотя бы твердо знать, чего ожидать – он всегда предпочитал знание. Сукуна глубоко вдыхает. И готовится получить ментально под дых. Но Фушигуро только смотрит на него. И смотрит. Вздох. Что-то в глубине его глаз меняется. – Мне и правда придется сказать это вслух, да? – и в голос тоже пробивается что-то неясное, Сукуне недоступное – пусть и слишком уж похожее на обреченность; но едва ли это может быть правдой. Сукуна молчит. Ждет. Между ними – пара футов. И тысяча пропастей. Фушигуро же опять вздыхает – глубокий, шумный звук. На секунду зарывается в ладони лицом, растирает его едва не яростно, а когда смотрит на Сукуну опять – в его глазах горит очень знакомое упрямство, почти отчаянная решимость. С таким взглядом Фушигуро обычно бросается в сражения, в которых победить не особо рассчитывает – но рассчитывает все равно сражаться до конца. – Если бы дело было в Юджи – я бы никогда не сделал того, что делаю. Я бы не предал его так, как предаю ради... – Фушигуро обрывает сам себя, стискивает зубы; его губы – острая линия горизонта. – Тело без того, кто внутри него, не имеет значения. Не для меня. Что-то внутри Сукуны с каждым словом обрывается – и взлетает. Что-то падает, рушится. Что-то исцеляется. Фушигуро смотрит так, будто ждет, что Сукуна сейчас одним словом его разобьет – и уже с этим смирился. Так, будто даже не подозревает. Как сам Сукуну разбивает. Это не ложь. Фушигуро не стал бы лгать, только не он; он до самоубийственной глупости честный. Но если Фушигуро хочет не Итадори... Если он хочет не это тело… Сукуна судорожно сглатывает. За ребрами отчаянно бьется и к Фушигуро в руки просится то, чего у Сукуны нет. Остается семь секунд. – Ответ «нет». Фушигуро шумно втягивает носом воздух. Хрипит: – Что? Шесть. – Использовал бы я, – пять, – твое тело, – четыре, – будь в нем кто-то другой, – три. – Нет, – два. – Это было бы бессмысленно. Сукуна успевает увидеть, как глаза Фушигуро распахиваются сильнее. Как он подается вперед... Один. Сукуну вышвыривает из тела Итадори. Собственные руки ловят пустоту. Расстояние между ними – вечность пропастей.