Шестьдесят секунд

После очередного сражения Фушигуро с Итадори возвращаются абсолютно вымотанные, почти валящиеся с ног – пусть и ограничившиеся в кои-то веки парой ссадин. Как только они добираются до ближайшей относительно мягкой горизонтальной поверхности – этой поверхностью оказывается кровать Итадори, – оба тут же падают на нее, как подкошенные, и моментально отрубаются. Сукуна скрипит зубами, заталкивает вспышку ярости поглубже. В этом нет ничего особенного. В этом нет ничего большего. Это попросту далеко не первый раз, когда они на одной кровати спят, и если Сукуна с каждым годом все больше раздражался в такие моменты и не понимал, почему – то, что ж. Теперь он, кажется, понимает. К собственному ебучему сожалению. Дождавшись, когда Итадори окончательно провалится в глубокий сон, Сукуна открывает его глаза. И тут же вмазывается в лицо спящего на соседней подушке Фушигуро. Когда легкие сжимаются, отказываясь принимать кислород – Сукуне стоит огромных трудов медленно протолкнуть воздух по горлу вместо того, чтобы глотать его судорожно. Даже спящий Фушигуро не расслаблен до конца. В острых чертах лица все равно остается настороженность, будто и во сне он готов вскочить на ноги в любую минуту, стоит показаться опасности; остается что-то воинственное в едва уловимо напряженной челюсти, в слишком жесткой линии губ. Но все равно угадывается та разновидность мягкости, которой в Фушигуро не заметишь при свете дня. Даже когда рядом только Итадори – при мысли об этом Сукуна опять сжимает челюсть крепче. Еще один медленный выдох. И он заставляет себя об Итадори забыть, полностью на Фушигуро концентрируясь. На том, как взлохмачены его волосы, на спокойствии изгиба бровей, на небольшом пятне грязи у него на скуле, прямо под глазом, от вида которого пальцы покалывает – так хочется стереть. На ресницах, колючих и длинных – ими бы сердца протыкать, как копьями, – но сейчас лишь кажущихся пушисто-ласковыми, чуть заметно подрагивающими и отбрасывающими эфемерные тени. Чем больше Сукуна на Фушигуро смотрит – тем сложнее, и одновременно с этим легче ему дышится. Каждый вдох дается с трудом – но каждый глоток кислорода кажется куда слаще обычного. Сукуна никогда не был на сладкое падок. Да и Фушигуро – не сладкий. Не милый. Не трогательный. Он жесткость, сила и сталь. И все-таки... – Долго ты еще будешь пялиться? – доносится до Сукуны знакомый, сонно-ворчливый сейчас голос, и он удивленно моргает, возвращаясь в реальность. Хмыкает. Веки Фушигуро все еще прикрыты и признаки того, что он проснулся, найти сложно. Он все еще кажется мягче обычного, и от этого осознания что-то внутри самым восхитительным образом рушится. Не стоит удивляться, что такое пристальное наблюдение с его стороны не прошло мимо внимания даже сонного Фушигуро. Сукуна задается вопросом – а спал ли Фушигуро вообще? Но линия челюсти, линия бровей, линия рта кажутся чуть напряженнее, чем секунду назад – или, может быть, здесь только воображение Сукуны решило с ним сыграть. Впрочем, это не так уж важно. Только колется где-то в диафрагме сожаление, если Фушигуро он все-таки разбудил – пацану поспать бы, у него тени в веки въелись такие, что тут и недели сна, кажется, не хватит. Но потом Сукуна вспоминает, что ему задали вопрос, мысленно прикидывает. Произносит на грани слышимости, боясь разрушить что-то очень важное, ощущающееся приятным давлением на грудину: – Осталось сорок три секунды. Фушигуро чуть дергает уголком губ – что-то несуществующее за ребрами замирает, чтобы тут же вздрогнуть восторженно, – и его глаза наконец распахиваются. Сукуна в них проваливается. Видимо, контролирует он себя сейчас совсем херово – даже не пытается ведь, – потому что уже спустя несколько секунд Фушигуро чуть хмурится. Спрашивает настороженно – но тоже приглушенно, будто и ему страшно что-то важное разбить: – Что? И Сукуна в ответ на это не выдерживает – тянется рукой вперед, опускает ладонь на острую с виду, упоительно мягкую на ощупь скулу. Большим пальцем осторожно вытирает пятно грязи под глазом, которое не давало ему покоя. Фушигуро под его рукой замирает. Ощущение такое, будто и дышать перестает – хотя, может, Сукуне только кажется. Желаемое за действительное, да. Но взгляд у Фушигуро странный. Одновременно – знакомая сталь, настороженность, ожидание удара; перестанет ли Фушигуро хоть когда-нибудь от него ударов ждать? Есть ли у Сукуны хоть шанс заслужить это после всего дерьма, которое он сотворил – и наверняка еще сотворит? Вот только вместе с этим в знакомых глазах Сукуна видит и уязвимость. Будто Фушигуро к удару готов – но отчаянно его не хочет. Будто не уверен, что выстоит. А Фушигуро ведь способен выстоять против чего угодно. Сукуну тащит вперед. К этой едва заметной уязвимости, которую Фушигуро ему сейчас доверяет. Когда Сукуна прижимается к нему поцелуем, продолжая ласково поглаживать остро-мягкую скулу – Фушигуро чуть приоткрывает рот с коротким выдохом, и Сукуна ласково обхватывает губами его верхнюю губу. И в этом поцелуе нет привычного голода, жажды. Этот поцелуй такой медленный, что почти невинный; они не углубляют его сильнее, ограничиваясь легким движением губ и истлевшим между ними воздухом. Сладко. Горько. Упоительно. И Сукуна отдает Фушигуро вместе с этим поцелуем что-то, чего в нем никогда не было; что-то, что вместе с Фушигуро пришло, за ребрами поселилось – и лишь ему предназначено. Сердечный ритм бьется на месте кадыка, Сукуна его сглатывает вместе с собственной абсолютной беспомощностью перед Мегуми. Мегуми. Мегуми. Его имя в гортани – сладкая горечь. Сукуна тысячелетний демон, у него нет сердца. Его сердце – Мегуми. И ему хочется отдавать не ярость тысячелетнюю, рушащую – а что-то другое. Что-то новое. Что-то... Когда Сукуна отрывается от губ Мегуми, он не открывает глаз. Боится напороться на равнодушие в глазах чужих – и распороть себе им грудину. Придя в себя в сознании Итадори, Сукуна зарывается пальцами в волосы и невесело, натужно смеется. Надо же. Тысячелетний демон. А вместе с тем – просто вляпавшийся мальчишка.