Шестьдесят секунд

Вжимая Сукуну в захлопнувшуюся дверь, Фушигуро тут же набрасывается на него так, будто рот Сукуны – его кислород. Так, что на секунду очень легко поверить, будто и для Фушигуро тоже долбаные шестьдесят секунд – катастрофически мало; будто и его тоже ломает тоской, жаждой и потребностью за пределами их шестидесяти секунд. И это все – не для Итадори, напоминает себе Сукуна. Не для Итадори. А для него, Сукуны. Крышу сносит окончательно, и Сукуна впивается пальцами Фушигуро в бедра, притягивая его ближе. Вылизывает его рот основательно, впитывая оставшийся на языке привкус крепкого черного кофе; впитывая Фушигуро – всего, каждую часть, к которой дозволено прикоснуться физически, ментально. Сукуна бы вылизал его всего, с головы до ног. Сохранил бы привкус каждой клетки его тела себе на вечность. Он осознает, что произнес это вслух, когда спускается поцелуями по чужой шее – и слышит мягкое фырканье. От этого звука в грудной клетке разливается что-то, чему Сукуна не знает названия. И знать не хочет. Напоследок коснувшись губами острого, сбито дернувшегося кадыка, Сукуна заставляет себя оторваться от белоснежной крепкой шеи. Приподнимает голову, ловя темный, полыхающий жаждой взгляд Фушигуро. Сукуна не хочет тратить скудные остатки их времени на разговоры – но ему нужно знать. Нужно понять. Он не хочет принуждать Фушигуро к чему-либо, чего не хочет тот сам. И. Блядь. С каких это пор чужие желания волнуют Сукуну больше собственных? С каких пор на кого-то другого ему не плевать больше, чем на самого себя? Впрочем, перемены эти касаются только Фушигуро, на остальной долбаный мир Сукуне все так же посрать. Одна проблема. Когда Фушигуро рядом – остальной мир существовать перестает, сужаясь до Фушигуро в его руках и до потребности сделать все, чтобы ему было хорошо. Ну блядь же, а. Сукуна судорожно вдыхает. А потом все же спрашивает – как может ровно и спокойно, учитывая кипящий под кожей голод и их общее, смешивающееся тяжелое дыхание. – Почему ты не хочешь пойти дальше? Несколько секунд Фушигуро просто смотрит в ответ, и взгляд его остреет, твердеет – Сукуна тут же жалеет, что спросил. Что решил потратить считанные оставшиеся у них секунды на это дерьмо. Он уже хочет вернуться к тому, на чем они остановились, притвориться, будто вопроса этого не было. К черту, ему не нужно знать, это неважно, Сукуна может наслаждаться тем, что получает – но прежде, чем он успевает сделать хоть что-то, Фушигуро наконец произносит; и голос его звучит приглушенно, но уверенно, твердо: – Потому что это тело Юджи. Я и без того использую его каждый раз, когда... – он сбивается на середине предложения и хрипло выдыхает, но тут же решительно вскидывает подбородок, продолжая. – Я не могу предать его так, Сукуна. Не могу. Бессильно подавшись вперед, Сукуна упирается лбом Фушигуро в плечо и рвано кивает – это все, на что его хватает. Потому что, конечно же, дело в Итадори. Конечно же. Может, Фушигуро и не хочет Итадори – но тот все равно для него на первом месте. Всегда был. Всегда будет. Это то, с чем Сукуна может только смириться. С таким невозможно сражаться. Такое невозможно победить. Чужие пальцы зарываются в его волосы, ласково чешут загривок – и Сукуна безвольно поддается прикосновению, под прикосновение подставляется. А Мегуми произносит ему куда-то в висок тихо, так мягко, что внутри от этой мягкости – одна локальная война: – Посмотри на меня, Сукуна. И Сукуна смотрит. Конечно же, он смотрит. У них остается меньше двадцати секунд. Фушигуро вглядывается в Сукуну внимательно, пристально. Спрашивает спокойным и ровным голосом, но в интонации, в пронзительный взгляд все равно проскальзывает что-то такое, что кажется – от ответа Сукуны для него зависит все: – Это настолько важно? Чтобы мы могли пойти дальше? Секунды утекают. Падают. Разбиваются. – Нет, – отвечает Сукуна, и вдруг понимает, что это правда. Он хочет Фушигуро так, что больно – но ему достаточно того, что Фушигуро на него смотрит. Что Фушигуро знает о его существовании. Что Фушигуро – Мегуми, Мегуми, Мегуми – ходит по одной с ним земле. Блядь. – Нет, неважно, – повторяет Сукуна, отчетливо слыша, как в собственный голос пробивается гулкая обреченность – и в ответном твердом взгляде Мегуми что-то смягчается. Он подается вперед. Целует нежно, почти невинно – простое касание губ, но от него в грудной клетке опять – неопознанное. Всеобъемлющее. Только Мегуми принадлежащее. А потом Мегуми отступает от него на шаг. Остается три секунды. Когда Мегуми произносит уверенным голосом, взгляд его опять – решительность и твердь; монолит, который не разрубить, не разрушить: – Я хочу рассказать обо всем Юджи. Сукуна дергается вперед. И проваливается в пустоту. Когда пустота встречает его сознанием Итадори, Сукуна обрушивается на колени, падает лицом в руки – и хрипло, убито воет подыхающим зверем себе в ладони. Вот так все и закончится, да? Вот так и закончится Сукуна? Потому что Итадори для Мегуми – на первом месте.