Шестьдесят секунд

Итадори отрубается, ткнувшись лицом в диванную подушку и пуская на нее слюни – и Сукуна уже почти привычно подавляет отвращение. Но очень быстро его отвлекает от этого звук знакомого голоса. Отвлекает тихий, но уверенный призыв. – Сукуна. Сцепив зубы крепче, Сукуна игнорирует его. Все нутро рвется туда, вперед, к Мегу... к Фушигуро, мать его, но Сукуна старательно это отрицает. Получается херово – и все-таки, он пока держится, хоть и не думает, что сможет продержаться долго. Но потом Сукуна чувствует чужие пальцы в волосах Итадори. Но потом Сукуна вновь слышит голос Фушигуро – вдруг смягчившийся, чуть дразнящий. – Хватить дуться, Сукуна. И последнюю оборону сносит. И Сукуна – сдача позиций. Сплошной белый флаг. Вся тысячелетняя выдержка рушится к херам, когда в дело вступает Фушигуро. Чтоб его. – Я не дуюсь, – ворчит Сукуна в подушку, пытаясь игнорировать то, что она чуть влажная. Мерзость. Но, услышав мягкое фырканье – Сукуна тут же поворачивает голову и перехватывает взгляд Фушигуро, у которого уголки губ едва уловимо дергаются. Где-то внутри тектонические плиты сдвигаются. Фушигуро никогда ему не улыбался. И это – все еще не улыбка. Но этого более чем достаточно, чтобы Сукуна – в разъеб. – Нет, дуешься. Будто тебе не тысяча лет, а пять, – возражает Фушигуро все так же беззлобно дрязняще, с едва уловимыми искрами в глазах, которыми зажигать бы галактики. Вот только проходит всего секунда – Сукуна не успевает насмотреться, напиться, а любой намек на улыбку уже сползает с чужих губ. Мягкость уходит из глаз Фушигуро, оставляя после себя твердость и уверенность, а его пальцы замирают в волосах Сукуны. Но тут же сползают ему на скулу, бережно ее обхватывая – от таких касаний обязаны рушиться вселенные. – Я должен ему рассказать, Сукуна, – тихим, но решительным голосом произносит Фушигуро. – Я не могу и дальше его обманывать. Сукуна закрыл бы глаза, если бы мог, но каждая секунда, когда он может смотреть на Фушигуро – слишком ценна, чтобы вот так проебывать. Поэтому он позволяет себе только сиплый выдох. Только глухой, бессильный вопрос: – А что будет дальше? «Мы закончимся?» – не спрашивает он. «Ты пойдешь дальше?» – не спрашивает он. «Ты просто обо всем забудешь?» – не спрашивает он. «Забудешь меня?» Да, Сукуна не спрашивает – но ему кажется, что Фушигуро все равно слышит. Потому что он уже наклоняется ближе и прижимается лбом ко лбу Сукуны; уже заглядывает ему в глаза уверенным взглядом – так, будто надеется, что его уверенности хватит на двоих. – Юджи – самый добрый человек, которого я знаю. Он поймет. Сукуна хочет возразить, что Фушигуро, кажется, перепутал слова – там должно быть «тупой» вместо «добрый». Хочет возразить, что уж Итадори-то не поймет точно. Тот Итадори, которому приходится делить тело с тысячелетним больным ублюдком; по совместительству – демоном. Но он молчит. Потому что Фушигуро в Итадори верит – и этой вере Сукуна ничего не может противопоставить. – Ты же все равно сделаешь все так, как задумал, – обреченно выдыхает Сукуна в чужие губы, потому что – ну и какой смысл в этом разговоре? Зачем Фушигуро вообще его позвал? Он уже сделал свой выбор – и Сукуна в комплектацию этого выбора явно не входит. Позволил бы уже дальше себе тихо подыхать в сознании Итадори. Но в ответ Фушигуро вдруг качает головой. – Нет. Это напрямую касается тебя, и я не хочу принимать такие решения за твоей спиной. И. Блядь. Сукуна сорвано беспомощно выдыхает. Как Фушигуро делает это? Как находит все новые и новые болевые, уязвимые точки внутри Сукуны, о которых не знал даже он сам? Хотя, может быть, их там раньше и не было. Может быть, они стали болевыми и уязвимыми из-за Фушигуро. Не в привычках Сукуны интересоваться чьим-то мнением. Не в привычках Сукуны спрашивать вместо того, чтобы делать, как хочет сам. Не в привычках Сукуны ждать, когда можно любыми методами получить желаемое. Он гребаный тысячелетний демон. Тысячелетние демоны не интересуются, не спрашивают, не ждут. И Фушигуро не должно волновать, что думает Сукуна, когда он сам твердо знает, чего хочет. Вот только его волнует. Один этот факт всю оставшуюся защиту рушит по кирпичу – и в песок, и в ничто. Сукуна не может сказать ему «нет». Не может заставить изменять решение, которое так очевидно для Фушигуро важно. Блядь. Целое тысячелетие Сукуна думал, что он – охотник. Годами Сукуна был уверен, что умело расставляет капканы для Фушигуро, рассчитывая однажды сделать его пешкой в своей игре. Но не заметил, как сам попал в капкан имени Фушигуро, и теперь не может – не хочет даже попытаться из него вырваться. – Делай, что хочешь, – хрипит Сукуна бессильно, и Фушигуро выдыхает с неприкрытым облегчением, пока уголки его губ опять дергаются. Приподняв руку, Сукуна притягивает его к себе за загривок. Жадно, отчаянно сцеловывает этот призрак улыбки с губ Фушигуро, жаждая запомнить, навеки отпечатать где-то глубоко внутри ее вкус. Может, это его последний шанс. Может, это их последний поцелуй. Может, это их последние секунды. Сукуна в отчаянии притягивает Фушигуро к себе ближе, целует его голоднее. Но Фушигуро поцелуй разрывает. Фушигуро горячо выдыхает ему в губы, на какую-то долю выдоха отстранившись: – Это не последний наш поцелуй, Сукуна, – обещает он уверенно, твердо, потому что, конечно же, он понял. Конечно же. А потом Фушигуро осторожно выпутывает чужие пальцы из своих волос, осторожно от Сукуны отстраняется. И Сукуна заставляет себя замереть. Заставляет себя бездействовать. Он не уверен, что, если позволит себе хотя бы шевельнуться – то сможет отпустить Фушигуро… Мегуми, сможет отпустить Мегуми. Безликое «пацан» умирает. Равнодушное «Фушигуро» истлевает. Остается только Мегуми. Мегуми. Мегуми. И последний упоительно мягкий взгляд Мегуми на него. Сукуну вышвыривает в сознание Итадори. Он смотрит на собственные руки, сжимающие воздух – и отчаянно хочет верить Фушигуро. Хочет верить в его уверенность в том, что это не последние их шестьдесят секунд.