Шестьдесят секунд

– Так, значит, мне не мерещилось, что иногда я выпадаю ненадолго из реальности? – пораженно вскидывает брови Итадори, и Мегуми в ответ морщится – можно было бы подумать, что недовольно или раздраженно, но Сукуна видит чувство вины, осевшее в глубине его глаз. Хочется разозлиться. Хочется подцепить ярость иглой и дать ей вскипеть, разгореться; хлынуть по венам горячечно, сжигая все на своем пути. Но ярость не приходит. Вместо нее во внутренностях селится страх. Абсолютный. Оглушительный. Почти животный. Сукуна физически ощущает, как теряет контроль, как тот ускользает из его рук. Он не может ничего сделать. Не может никак повлиять. Не может рубануть по реальности накопленной за тысячелетия силой – и подстроить эту реальность под себя. Так, как делал всегда. Все, что Сукуна может сейчас – это беспомощно наблюдать. Загнанно ждать. Хочется заорать, оборвать этот разговор еще в самом начале, не дать ему утечь дальше, туда, где точка возврата не предусмотрена – но и на это у Сукуны нет права. Мегуми ведь спрашивал – и он согласился. Сам. Зная, как Мегуми этот разговор нужен. А теперь, вот, еще совсем чуть-чуть – и вся жизнь Сукуны будет в руках этого тупоголового мальчишки Итадори. Вопрос только в одном. Когда именно всей жизнью Сукуны стал Мегуми? Когда именно эта мысль настолько укоренилась в голове, во внутренностях, там, в пульсирующей пустоте за ребрами, что стала абсолютной и единственной истиной? И так ли это важно, когда, если откатить, переиграть все равно невозможно – а даже если бы возможность была, Сукуна едва ли ею воспользовался бы. Блядь. – Как? – спрашивает Итадори прежде, чем Мегуми успел бы что-нибудь сказать – и там, где должна бы сквозить злость или хотя бы испуг, у него в голосе слышится лишь любопытство. Сукуна скрипит зубами. Тупоголовый. Мальчишка. – Думаю, все случилось после того, как он вырвал тебе сердце, – предельно спокойным, уверенным голосом отвечает Мегуми, но Сукуна все равно видит оттенок беспокойства в его глазах – и вряд ли это беспокойство относится к тому, о чем он сейчас говорит. – Сделка. Он выращивает тебе новое сердце – а взамен получает возможность контролировать твое тело шестьдесят секунд в любой момент, когда захочет сам. Кажется, это срабатывает, когда он называет какое-то слово, но я не уверен. Сукуна впечатленно замирает. Они с Мегуми никогда об этом не говорили – и все же, он довольно точно обо всем догадался сам. Вместо того, чтобы наконец разозлить, это вызывает приступ иррациональной гордости – Сукуна всегда знал, что Мегуми чертовски умен, но раз за разом видеть подтверждение этого, кажется, никогда не перестанет доставлять ему удовольствие. Но любой намек на эйфорию и восторг тут же смывается, когда Итадори подозрительно хмурится, наконец задавая тот самый вопрос. Ключевой вопрос. Долго же до него, блядь, доходит. – И что он делал эти шестьдесят секунд? Мегуми на секунду, кажется, весь каменеет, гранитом обрастает – но потом делает глубокий вдох, будто надышаться пытается перед прыжком в пропасть. И принимается рассказывать. Все так же спокойно. Все так же уверенно. И, вот она, конечная Сукуны. Его бездна. Его приговор. И кто бы мог подумать, что однажды этот приговор будет подписывать мальчишка Итадори? Казалось бы, должно быть ожидаемо – если учесть, в чьем сознании Сукуна провел последние годы. Вот только как-то нихера не ожидаемо. Страх распаляется. Разгоняется. Несется по внутренностям, сметая их в кровавое месиво. А Мегуми продолжает говорить. Самые острые подробности он опускает – тот же эпизод в душе упоминает лишь вскользь, явно не желая калечить все еще детскую психику Итадори, – но в целом предельно честен. Так честен, как никогда не умел быть Сукуна. Выражение лица Итадори он видеть не может – но ощущает, как нарастает его ошарашенность и неверие. Хотя последнее, стоит признать, порождено явно не сомнениями в Мегуми, а сомнениями в том, что такое вообще реально. Когда Мегуми заканчивает, брови его сведены к переносице, губы сжаты в тонкую линию. Сукуна видит, как беспокойство и вина в знакомом взгляде перерождаются в откровенный страх, резонирующий с его собственным страхом. Хотя Сукуна и не понимает, чем страх Мегуми порожден – нежеланием потерять Итадори или же его, Сукуну. И Сукуна не уверен, а хочет ли он знать ответ, вашу ж мать. Да и ответ, в сущности, вряд ли что-то изменил бы – потому что его все равно тащит туда, к Мегуми; тащило бы при любом раскладе. Прижать к себе. Успокоить. Сделать что-нибудь. Хоть что-нибудь, блядь, только бы прогнать боль, которая там, марширует бок о бок со страхом в его глазах. Сукуна глубоко вдыхает. И заставляет себя не двигаться; не перехватывать контроль, который к херам рассыпается в его руках. Забавно. Столько лет в теле Итадори, и лишь сейчас Сукуна ощущает себя по-настоящему зависящим от него. Подконтрольным ему. Его реакции. Его решению. Потому что Мегуми его послушает. Что бы Итадори ни сказал, какое бы решение ни принял – Мегуми послушает и прислушается. Мегуми воплотит в жизнь. Между Итадори и ним, Сукуной, Мегуми выберет Итадори. Это данность. Едва не аксиома мира. В грудной клетке от понимания этого дерет и болит. – Я.. – начинает Итадори, и Сукуна ощущает его непонимание. Его колебания. Ощущает, как судорожно он сглатывает. Сукуне кажется, он знает ответ, который зреется в единственной извилине Итадори. И. Да. Мегуми послушает Итадори – а Сукуна, в свою очередь, послушает Мегуми; не сможет не. Это – конечная. Бездна. Приговор, который Итадори сейчас подпишет... Но он не успевает закончить, что бы ни собирался сказать – хотя Сукуна не уверен, а знал ли он, что вообще хочет сказать, – потому что на кухню шумом врывается девчонка, эта, третья их, размахивая кучей пакетов и разбрасываясь бессмысленными словами. Мегуми бросает еще один отчаянный взгляд на Итадори – а после отворачивается и отступает, отдавая внимание девчонке; почти зеркальным отражением Итадори делает то же самое. Приговор отсрочен, но выдохнуть у Сукуны не получается. Потому что от этого он приговором быть не перестает. Потому что контроль над собственной блядской жизнью все еще не в его руках.