Шестьдесят секунд

Получив контроль над телом, Сукуна делает первый глубокий вдох – и тут же открывает глаза. Несколько секунд они просто смотрят друг на друга, а потом Мегуми криво дергает уголком губ, спрашивает отточено ровным, бесцветным голосом, пока глаза застилает льдом: – Ну как? Входит ли в твои планы потратить этот час на то, чтобы заполучить власть над миром и утопить его в реках крови людс... Но Сукуна не дает ему договорить. Вместо этого он подается вперед, обхватывает ладонями скулы Мегуми и остаток фразы тонет у Сукуны во рту. Выдохнув с очевидным облегчением, Мегуми движется ему навстречу и отвечает с таким отчаянным голодом, что собственный отчаянный голод Сукуны на него отзывается, резонируя. Когда они отрываются друг от друга, чтобы глотнуть кислорода, Мегуми упирается лбом в лоб Сукуны, не отрывая глаз; спрашивает полушутливо-полусерьезно: – Что, пытаешься отвлечь меня от своих планов по захвату мира? – Пытаюсь продемонстрировать тебе, на что собираюсь потратить следующий час, – чуть сбитым и слишком низким, но серьезным голосом отвечает Сукуна, зарываясь пальцами в волосы на затылке Мегуми жестом настолько ласковым, что он и сам не подозревал, будто так умеет. Сукуне очень хотелось бы разозлиться на недоверие Мегуми – но он не может. Он понимает. Они оба знают, кто Сукуна такой, и, если бы Мегуми безоговорочно ему доверял – он был бы идиотом. А идиотом Мегуми никогда нельзя было назвать. Когда Мегуми вновь открывает глаза, Сукуне кажется, он может увидеть, как где-то там, за привычной невозмутимостью, недоверие в них мешается с надеждой. Мегуми тянется вперед, и Сукуна встречает его на полпути. В этот раз поцелуй выходит спокойнее, вдумчивее. От него сердце вместо того, чтобы лихорадочно глотать аритмию – сжимается страшно и восхитительно. Но очень быстро они опять начинают наращивать темп, пальцы Сукуны заползают Мегуми под рубашку, скользят по безупречной коже – шрамы которой эту безупречность лишь усиливают. Сукуна почти падает в Мегуми с головой, но – только почти. Что-то его все еще удерживает. Что-то не так. Что-то неправильно. – В чем дело? – хрипит Сукуна, усилием воли оторвавшись от губ Мегуми, и тот хмурится в ответ. – А в чем дело? Какую-то долю секунды Сукуна просто смотрит на него, вглядывается пристальнее, внимательнее, пытаясь понять сам – но не может. Потому произносит: – Ты напряжен. Как будто сдерживаешься, – он может ощутить это в слишком прямой спине Мегуми; в том, что его пальцы так и остаются у Сукуны в волосах, почти неподвижные; в том, как иногда кажется, будто он себя останавливает прежде, чем сделать что-то, чего ему хочется. Сукуна повторяет свой вопрос: – В чем дело? Какое-то мгновение Мегуми выглядит так, будто готовится отрицать и спорить, но, видимо, поняв, что отступать Сукуна не собирается, он вздыхает. Признает: – Это все еще тело Юджи. – Но он ведь согласился, – не понимает Сукуна и хмыкает. – Не мог же он думать, что мы здесь весь час чай пить будем. У Мегуми уголок губ очень характерно дергается, но огненная вспышка веселья в его глазах гаснет слишком быстро – удручающе быстро, – чтобы моментально вновь смениться серьезностью. – Но все равно не могу спустя час оставить его всего в укусах и отметинах, – фыркает Мегуми, пытаясь обратить все в шутку – но звучит слишком горько для шутки. Сукуна судорожно сглатывает. Ну конечно же. Конечно же, блядь. Все и всегда будет сводится к Итадори, не правда ли? Заставив себя выпустить Мегуми из собственных рук, Сукуна обхватывает его запястья, выпутывая чужие пальцы из своих волос, и отступает на шаг. Отпускает и запястья. – Тогда, возможно, нам не стоит ничего делать, – сквозь булыжник в глотке сипло выдавливает из себя Сукуна, хотя Мегуми хочется до одури, с такой мощью, что крышу почти сносит. Хорошо, что только почти. В ответ на это Мегуми шумно выдыхает, в глазах его что-то ломается – в Сукуне скулеж поднимается в ответ на то, что он видит, – но Мегуми быстро берет себя в руки, упрямо поджимает губы. Взгляд остреет. Голос становится ледяным. – Почему? Почувствовав вспышку злости, Сукуна сжимает зубы, чтобы не рявкнуть – и все равно вместо планируемого спокойного тона получается приглушенный рык. – Потому что я отказываюсь быть единственным, кто получит то, чего хочет. Несколько секунд Мегуми смотрит на него с ничего не выражающим выражением на лице, но потом линия его губ вздрагивает, глаза загораются пляшущими, разбивающими лед в них бесами, и он коротко прыскает. А спустя секунду уже смеется этим своим тихим и хриплым, абсолютно совершенным смехом. Сукуна замирает. Услышать этот смех – невообразимая редкость. Услышать его, подаренным только себе – редкость настолько, что впервые. Что-то неопознанное, не имеющее для Сукуны названия разрастается внутри так, что на ребра давит – больно. Восхитительно. Идеально. Когда смех затихает, Мегуми улыбается Сукуне коротко, но до того ярко, что глаза слепит и дыхание стопорит. – Кто бы мог подумать, что тысячелетний демон будет заботиться о чужом удовольствии больше, чем о своем, – произносит Мегуми дразняще, и Сукуна в ответ хрипит – сил бороться с беспомощностью в собственном голосе не достает: – Мегуми. Смех и улыбка Мегуми – лучшее, что с ним случалось за ебучую тысячу лет, но самому Сукуне сейчас нихера не до смеха. И улыбка Мегуми тут же смягчается до легкого изгиба губ, он тут же сокращает разделяющее их расстояние и обхватывает ладонями лицо Сукуны, зарываясь пальцами в волосы на его висках и утыкаясь лбом в его лоб. – Я хочу, Сукуна. Я правда хочу, – а потом он обхватывает руками Сукуну за шею, скользит дальше, утыкаясь лбом ему уже в висок и хрипит на ухо низким сиплым голосом, от одного звука которого Сукуну кроет. Кроет еще сильнее, когда он слышит, что именно Мегуми говорит: – И я уже растянул себя, – руки сами собой опускаются Мегуми на бедра, пальцы судорожно сжимаются. – Так что вероятность того, что твоя тысячелетняя выдержка даст сбой и ты сделаешь мне больно, несколько уменьшается, – фыркает Мегуми легкомысленно, а потом вновь возвращается взглядом к глазам Сукуны и добавляет уже серьезнее: – Хотя я в любом случае не боюсь боли. Одна мысль о боли Мегуми оседает тошнотой в глотке, и Сукуна поднимает руку, проводит почти невесомо большим пальцами по идеальной скуле. Сукуна смотрит на Мегуми – и там, в грудной клетке, растет, растет и растет. Огромное. Всеобъемлющее. Не имеющее названия. Или все-таки имеющее. Нежность – это типично человеческое дерьмо, которое Сукуна тысячу лет считал бесполезным и бессмысленным; считал слабостью, которую люди зачем-то в себе взращивают. Тысячелетние демоны не знают нежности. Сукуна не знал нежности тысячу лет. Но потом появился Мегуми, потом Мегуми поселился у него за ребрами, там, где всегда зияла чернеющая пустота – и вот уже Сукуне нутро затапливает нежностью до отказа, так, что ребра трещат. И впервые за тысячу лет Сукуна хочет быть не грубым больным ублюдком – а нежным и хотя бы на миллионную долю достойным того, кто стоит напротив него. Вся нежность внутри него рождена благодаря Мегуми – и лишь Мегуми она предназначена. – Моя тысячелетняя выдержка не даст сбой, – уверенно произносит Сукуна низким голосом. Обещание. Клятва. Знание. – Тогда докажи мне это, – сипит в ответ Мегуми с вызовом в потемневших глазах. И Сукуна доказывает.