Истории Железного архипелага

Когда много лет спустя Ицтли вспоминал тот вечер, он вновь и вновь ощущал себя насквозь продрогшим, почти полностью обессилевшим и бредущим сквозь нескончаемую метель. Как до этого всё дошло? Разве мог он что-либо поменять, успел бы спасти котёнка, которого засыпало по несчастливой случайности? Вряд ли, есть вещи, над которыми человек не властен, каким бы он сильным ни был. Даже глаз бога не помогает исправить совершённые в прошлом ошибки, а лишь напоминает о них. И, может быть, помогает избежать их повторения в будущем. Но эти размышления пришли к нему далеко не сразу, совсем не сразу. Не в тот вечер, когда мальчик упустил из рук шанс вернуться в город засветло. О таком он тогда и не думал. Его одолевало искреннее горе, с каким не всякий взрослый справился бы. Его котёнок, которому он так и не успел дать имя, которого хотел забрать к себе, пусть это и было нельзя… Он умер. Это было совсем неправильно, настолько нелепо и грустно, что отчего-то на дядю Велимира у Ицтли росла глухая обида. Казалось, если бы путешественник к другому бы подошёл, то всё случилось бы иначе, ведь из-за него мальчик и опоздал. А вдруг котёнок выбрался наружу, ожидая, когда придёт его друг, и поэтому его накрыло снежной лавиной? А вдруг Велимир что-то знал и подарил ему эту особую денежку не просто так? Ицтли в какой-то момент даже хотел выбросить её в снег, когда особенно сильно слёзы щипали, но, шмыгнув носом, передумал. Всё-таки подарок… Да и глупые это были мысли, совсем неверные. Но прежде чем наступил вечер, сперва должен был пройти день. И он тоже остался в памяти, пусть и не целиком… До старого Бартанурского кладбища идти было около часа по загородной дороге, но из-за оттепели приходилось осторожничать, чтобы не поскользнуться на мокрых камнях и не упасть со склона. Дома остались далеко позади; с вершины холма открывался вид на бухту между рассечённых скал, на кварталы мастерских и цехов, затянутых волнующимся туманом. Здания казались спичечными коробками, даже меньше, а улицы напоминали соломинки, по которым бегали мураши. Где-то там была и та пекарня, в тупичке за которой был тот самый подвал. Едва работники закончили с уборкой снега, как Ицтли пошёл к себе в коммуну — надо было сказать тётушке, как прошла работа, и отдать положенную долю от заработанного. Мальчик был так расстроен, что совсем запамятовал показать трисклеон хористов. Пробормотав, что сегодня задержится, потому что поиграет с друзьями из прибрежного приюта, он пошёл к загородному кладбищу. Ему было стыдно обманывать, но совесть ничего не могла поделать: её уколы полностью терялись в сосущем чувстве того, что на самом деле во всём виноват только он сам. А раз так, что одним проступком больше или меньше — уже не было важно. Поскорее бы закончился этот ужасный день! Ицтли хотел похоронить своего котёнка. Коробочка с ним оставалась в кармане шубы, укрытая варежками. Тётушка, хоть и поняла, что у её воспитанник чем-то очень расстроен, но отпустила, наказав только вернуться до вечера. Это он и собирался сделать, ведь надо было только сходить туда и обратно. «И могилку выкопать», — испуганно, ведь чуть не забыл, подумал Ицтли и взял с собой ручную лопатку. Паренёк долго думал, где именно оставить маленького друга. Слова Кузьмы о том, что он бы выкинул тельце в мусорный бочонок, очень расстроили мальчика, но вряд ли дядька сказал это со зла. Но именно они и побудили сходить к настоящему кладбищу, а не закопать где-нибудь во дворе коммуны или на каком-нибудь пустыре. Парнишка совсем чуть-чуть не успел на обед в коммуне, но даже если и пришёл бы вовремя, то не остался бы: кусок в горло не лез. При виде тех самых пирожков с мясом, которыми он делился с питомцем, на глазах снова выступили колючие слёзки. Вот и поел он их через силу, только чтобы дойти до нужного места. И никто, совсем никто не понимал, насколько он несчастный. Даже тётя Марта, которая всегда была такой чуткой, однако если бы она уселась бы рядом с ним, как обычно, если бы спросила ласковым голосом, что случилось… то что бы тогда? Отказался бы Ицтли от своего решения? Перестал бы ощущать себя жалким и всеми брошенным? Вряд ли. Почему-то ему казалось, что стоит оглянуться на город — и там расцветут огненные костры из сна про тот самый день, когда он бежал из Натлана. Или что он спит наяву, совсем потеряв счёт времени и шагая между заносов и талых сугробов — эту дорогу плохо чистили, по ней мало ходили. Редкая зимняя птица перелетала между ветвями рябин, растущих по краям рядом с заборами. А вот если бы выйти на главный тракт, то к вечеру можно было бы дойти до деревеньки рядом с заливными террасами… И дороги там не в пример лучше убраны. «Хочу домой», — отчётливо подумал Ицтли, сжимая губы и глядя вперёд. Дом… А где этот дом? Старый, где он жил с мамой и папой, сгорел давным давно. Коммуна «Северная звезда»? Разве что… Но и там он хотел забиться в самый тёмный угол чердака и сидеть там, пока не наступит глухая ночь. В отличие от покосившихся деревянных ограждений по краям дороги, кладбище было обнесено каменной стеной. Старший брат шутил, что это для того, чтобы изнутри никто не вышел, чем страшно пугал впечатлительную малышню, но Ицтли сейчас никого и ничего не боялся. Да и ворота были открыты… И вообще, если бы Артемий говорил правду, то смотритель кладбища не жил бы прямо там. Внутри, за стенами, было много-много разных заборчиков и памятных камней. Тут и там находились даже домики-склепы. Вдалеке виднелась крыша храма, возле которого росло старое дерево со светящимися прожилками. Говорили, что оно священное. На новом кладбище такого не было. Найдя подходящее место между рядами захоронений — выступающий из земли корень, который своим теплом растопил весь снег — мальчик стал копать ямку, поминутно оглядываясь, чтобы его смотритель не поймал с поличным. Земля поддавалась легко: влажные и рыхлые комки росли горкой. Выкопав достаточно, Ицтли достал коробочку, в последний раз взглянув на котёнка, и положил её внутрь, после чего быстро закидал землёй, разровнял и отошёл, присматриваясь к могилке. Едва ли что сейчас напоминало о том, что тут произошло. Только чуть более тёмная земля намекала, что здесь копали. Мальчик вздохнул, ощущая пустоту в сердце. Казалось, будто что-то поменяется, как только он похоронит своего маленького пушистого друга, но стало только горше. Теперь точно нет пути назад. «В Мондштадте…» — послышался голос отца в воспоминаниях, и Ицтли закрыл глаза, со всей силы пробуя вспомнить всё, что папа ему говорил. «В Мондштадте есть предание, что после смерти дух человека остаётся жив. Он становится единым с ветром, превращается в свободное дуновение, которое потом проносится над полями и лесами, никем и ничем не скованное. Ведь так нам говорил лорд Барбатос: "Будьте свободными, как ветер!"» «Стать ветром — это, наверное, неплохо, — говорила мама. — А вот у нас принято прощаться с ушедшими, отправляя их в огонь. Но огонь забирает только тела, а души… Они возвращаются в мировое древо, которое питает всю жизнь и пронизывает корнями все благословенные архонтами земли». «Мама, папа, а расскажите мне о мировом дереве!» «Слушай, Ицтли. Растёт оно далеко-далеко за океаном и светится, как солнце, своими листьями…» Мальчик снова вздохнул и вытер слёзы. Отчего-то ему стало чуть полегче. На самом деле. — Прости меня, дружок. Я… буду помнить о тебе. Звук собственного голоса привёл Ицтли в чувство. Он оглянулся, посмотрел на небо: по нему плыло много облаков, а ветер, обдувающий лицо, становился всё холоднее и холоднее. Солнце заметно склонилось к горизонту, но до заката было достаточно времени. Надо было возвращаться обратно, пока не началась обещанная Ртутной башней непогода. После такой сильной оттепели должна была начаться страшная вьюга. Спускаться с холма оказалось сложнее, чем подниматься. Приходилось держаться за хлипкую ограду и не слишком спешить. А ещё и непогода мешала идти: порывы ветра становились всё сильнее и сильнее, иногда чуть не сбивая с ног. Но что хуже всего, мальчик совсем забыл о том, что с собой еды у него нет. Съеденные после полудня пирожки уже никак о себе не напоминали, а между тем пальцы в рукавицах озябли — первый признак того, что он проголодался. Нет, второй, первый — это бурчащий живот. Ицтли не сразу понял, почему на дороге стало так темно. Сперва он подумал, словно солнце уже полностью зашло в море, но потом ему в лицо ветер бросил снежную крупу. Мальчуган закашлялся от неожиданности и поплотнее запахнулся в шубу, а шапку натянул аж на глаза. Рано, слишком рано, он даже не прошёл половину дороги! Теперь идти будет в два раза сложнее, чем раньше! «Ничего, я и в метель до города доберусь!» — подбадривал себя он, держась возле заборов, но вьюга становилась только сильней. Даже загоравшиеся огни вечерней Бартануры, и они скрылись за снежной пеленой. Совсем скоро мальчик перестал различать, куда идёт, и только надеялся, что по нужной дороге. Промелькнула запоздавшая мысль, что раз уж начался такой снегопад, от можно было бы вернуться обратно и попроситься заночевать у смотрителя кладбища, но и позади всё сливалось в мельтешащую снежинками кашу. Впервые за долгое время Ицтли испугался. На шапку и шубу налипло так много снега, что они стали тяжёлыми и мокрыми. Дышать становилось всё трудней, а ноги и руки жутко устали. Сейчас бы если в кармане завалялось хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь рисовый колобок из тех, какие так любит сенсей Муцуки, хотя бы хрустящий хлебец… Но нет, ничего не было. «Я дойду?» — совсем неуверенно спросил сам себя мальчик, щурясь в снежную круговерть. Ему вспомнилось, как он нашёл своего котёнка, каким он выглядел под снегом… «Меня тоже засыпет? Почему? Почему так?» Увы, никто не мог ему ответить, ведь посреди буйства стихии он оказался один-одинёшенек. Тётушка? Братики и сестрёнки? Даже не смешно — они все оставались в коммуне, в тепле, защищённые стенами от этого ужаса, который обрушился на архипелаг Барзель перед наступлением ночи. Ицтли шёл, пока хватало сил. В какой-то момент рука схватила пустоту: заборы кончились, а это значило, что совсем скоро должны быть городские ворота. Обычно над ними ярко горели фонари, но сейчас он их не видел. Может, из-за снегопада? Он поторопился, прикрывая лицо рукавицей, и вдруг упёрся в стену. Выпуклые камни показались ему странными, но он слишком устал, чтобы задуматься, что с ними не так. Единственная мысль, которая билась у него в голове, была лишь о том, что он наконец-то дошёл. «Ворота, я сейчас дойду до ворот», — бессвязно бормотал про себя мальчуган, чуть не плача от того, как у него болели пальцы рук и ног. Похоже, что он их слишком заморозил, но ведь если ещё немного пройти, то он отогреется в ближайшем магазинчике, ещё немного! Шаг за шагом. Шаг за шагом. Ицтли ступал по рыхлому снегу, который хрустел под ботинками свежесхватившейся ледяной корочкой. Левой рукой он касался каменной кладки, закрывая лицо свободной ладонью в рукавице. На шапке и ресницах нарастал иней от дыхания. Шаг за шагом… Вдруг он почувствовал, что стена кончилась. Парень покачнулся, не найдя опоры, и завалился набок. Не успев даже удивиться, только вяло-вяло охнул от испуга, он вдруг покатился вниз. Нос и глаза запорошило сразу, щёки намокли — похоже, что упал лицом в снег — Ицтли скорчился, сжимая отчаянно болящие пальцы в кулаки. Дёрнулся, пытаясь подняться. Еле-еле перевернулся из сугроба, в который угодил, и посмотрел вдаль. Огней города не было. И стены у Бартануры тоже не было, разве что у ворот, ведущих на тракт, по обе стороны расходились каменные «крылья». А это значило, что парнишка заблудился. Никуда с дороги не сходил, но всё равно заплутал. «Мне совсем не холодно, — слабо подумал он, роняя голову в снег. — Почему мне теперь так тепло?» Вся грусть ушла. Оставалась только едва заметная досада на то, что так хочется спать. И почему-то Ицтли казалось, что теперь он точно снова увидит маму и папу. Надо только перестать цепляться за эту тонкую ниточку, связывающую его с внешним миром, где властвует стужа, борей, где каждый день надо сражаться за то, чтобы просто жить, где ты одинок, так одинок… Останься в этом снегу, растворись за белой чертой, не борись, не страдай, позволь ветру забрать твой последний вдох, твоё последнее пламя. И только единственное что-то тормошило мальчишку, не давало ему окончательно соскользнуть в бесконечную дрёму — какой-то жар, распространяющийся снизу живота наверх. Какая-то песня… колыбельная? Мама пела ему колыбельную когда-то давным давно. В коммуне так никто не делал. Откуда ему знаком этот голос? Этот тонкий и чарующий, такой доброжелательный, такой родной… Ицтли не чувствовал, не мог обмороженными губами ощутить, но он как будто повторял вслед за той песней, которая разносилась в этом заснеженном крае. Где бы он ни оказался, ему было хорошо, как никогда раньше. Завывающий ветер заносил снежной крупой маленькую фигурку в шубе, такую чужую в этом безмятежном царстве белых грёз.