Steampunk's struggles drubbles (Стимпанк не справляется)

Мукуро приходит к нему ближе к вечеру, и Гокудера даже не удивлен. Он просто таки чуял, что этот ублюдок обязательно притащит свою задницу, чтобы перемолоть ему все косточки. Можно даже сказать, что Гокудера готовился к этому. Докуро в лазарете выглядит совершенно чужеродно. Его черно-синие одежды резко контрастируют с белизной палаты, а в разноцветных из-за монокля омутах слишком громко кричат черти, когда он вальяжно усаживается на табурет для посетителей, где еще полчаса назад сидел Тсунаеши. Он с огромным вниманием рассматривает Гокудеру, который правда пытается быть спокойным (честное, блядь, слово), а затем сцепляет пальцы в замок на коленке. Носок лакированной туфли покачивается в воздухе. Молчание накаляется. — Добрый ве- — Пошел нахуй отсюда. — Как грубо, Гокудера! — Мукуро хмыкает. — Я ожидал более теплый прием. Хаято смотрит на него почти умиротворенно. Кажется, он смог бы даже придушить его, не меняя выражения лица, а затем буднично попросить сестер перевести его в другую палату. Все-таки, соседство с трупом не очень приятно (впрочем, смотря с чьим). Мукуро, явно уловив в пугающем спокойствии собеседника тиканье обратного отсчета, бросает оценивающий взгляд на поврежденную ожогами сторону. Взгляд слегка напряженный, наверняка просчитывает, сможет ли Гокудера в таком состоянии свернуть его несчастную шейку. Наконец, сделав какие-то выводы, он сладко улыбается и отточенным жестом поправляет безвкусный цилиндр с растрепанным белоснежным совиным пером. Господи, кто ему скажет? — Так вот, — поет он, — ты мне должен, Гокудера. Гокудера от такого заявления даже забывает снова послать его нахуй. Только моргает от чужой наглости. — Я? Тебе? Ты тронулся? — О, тронулся из нас двоих как раз ты, — тот подается вперед и доверительным тоном сообщает: — Я как-то не нашел за собой привычек упускать вражескую крысу, отвлекаясь на ехидные фразочки. Подумать только! Докуро патетично разводит руки в стороны под аккомпанемент чужого скрипа зубов. Хаято считает секунды — одна, вторая, третья, — чтобы не выпустить на волю жгучую ярость. Он знал, что этот подонок придет злорадствовать, он знал это и не должен теперь сорваться. Четвертая, пятая, шестая. Он вспоминает ту погоню. Вспоминает балки, нависшие высоко, почти под самой крышей завода. Столбы смертоносного пара, то и дело взмывающие вверх от оставленных внизу станков, которые никто не потрудился выключить. Нет времени смотреть вниз, чтобы предугадать, где будет поджидать следующая белая, концентрированная смерть — только вперед, вперед, за мелькающим впереди черным пятном, прислушиваясь к скрипу механизмов, танцуя на высоте, избегая пара — верного друга, подлого врага — снова, и снова, и снова. Он вспоминает, как к нему подошла Хром. Морщинка меж ее бровей выдавала сложность ситуации лучше, чем спокойные, четкие слова о лазутчике. Крыса убегала, мгновенно почуяв свое разоблачение, и выбрала самый опасный путь. Надеялась, что никто не рискнет погнаться за ней? Гокудера рискнул. Но, в конце концов, он провалился. Хаято может сколько угодно злиться на Мукуро, который танцует на чужих ранах, но самое ядовитое из его оскорблений то, что в этот раз они справедливы. — Мой прекрасный, замечательный, аристократичный друг, все, что от тебя требовалось — это поймать одного несчастного шпиона, а ты и этого не смог, — Докуро говорит неторопливо, смакуя каждое слово, внимательно следя за собеседником своими дьявольскими глазами. — Запиши на свой счет должок — благодаря тебе я лишился ценной ниточки с Варией. Одно это слово встряхивает Хаято, вырывая из смутных, будоражащих воспоминаний. — Погоди... Варией? Мукуро вскидывает брови, удивляется насквозь фальшиво и издевательски: — Куфуфу, тебе не сказали? Это была их крыса. Недавно я вышел на человека, который и слил мне ее, и если бы ты не провалился, то он, возможно, остался бы в живых. Увы и ах! Теперь мой информатор мертвее всех мертвых благодаря тому, что барчонок решил позубоскалить в разгар погони. То с каким упоением он говорит о своей потере и то, как небрежно вплетает в свою обычно изящную речь грубые слова, словно напоминает одним этим откуда он, кто он, подкидывая в костер их вражды еще одно смолистое полено... Гокудера сжимает в кулаке край лазаретного пледа, чувствуя, как расползается в груди злость. Барчонок. Барчонок, черт побери! Это слово даже не из их языка, но оно отображает все то, что этот ублюдок обычно выражает интонациями, подтекстами и взглядами — всю степень презрения, которым он окатывает Хаято день ото дня. Просто потому, что он, в отличие от остальных, попытался жить иначе. Просто потому, что трущобное «как отличить скорпиона от нормального человека? у первого есть фамилия» срезонировало в нем волной понимания. Но Мукуро не называет его жаргонным обозначением аристократии, нет, он специально выкопал откуда-то это чертово «барчонок». Постарался, мать его, посидел со словарем. Хаято знает это слово и без словаря, потому что его, черт побери, учили — и этот маленький факт обостряет контекст в тысячу раз. — Если ты сейчас не уберешься, я тебя сам вышвырну, — цедит Гокудера в чужую ухмылку, продолжая отсчет. — И ожоги мне не помешают. — Ай-яй, полное отсутствие манер, где же твое хваленое воспитание? — Докуро, кажется, плавится от собственного яда. — Не спеши выгонять меня, мой аристократичный товарищ по Семье, ведь я пришел к тебе по делу. Несмотря на то, как обильно он истекает язвительностью, несмотря на все слои змеиной ласковости в его голосе, Гокудера ощущает что-то неправильное в том, как он говорит. Что-то непривычное таится в этом Докуро Мукуро, что-то, что заставляет Гокудеру мгновенно осознать, что он не должен продолжать разговор. Он не успевает ничего сказать, потому что Мукуро легким движением вынимает из глаза монокль и спрашивает: — Ты ведь работал на Церковь? Гокудера замирает. Правый глаз Мукуро, не измененный туманным моноклем, оказывается таким же синим, как и левый. И таким же серьезным. — Какое тебе дело, — огрызается Хаято скорее растерянно, чем действительно злобно. Он никогда не говорил об этом периоде своей жизни. Как ублюдок узнал об этом? Хаято действительно работал на Церковь. И это были хорошие дни. Церковь дала ему ощущение полезности и ценности самого себя, того, что он может быть любим не потому, что он мощный кристалльник, а просто потому что он... это он. Когда к нему, бесцельно бродящему по трущобам подростку, подошел Шамал, Гокудера не ожидал, что не просто согласится на его предложение, но и полюбит ту маленькую кособокую церквушку, прячущуюся между дорогой на свалку и баром. Он не делал ничего особенного — драил полы, чистил заляпанные воском бронзовые диски и помогал раздавать еду калекам, но ощущение собственной пользы расцветало в его груди чудесным хрупким цветком. Он не верил в бога, но верил в людей, которые его окружали. Шамал не знал, что Хаято умеет высвобождать энергию кристаллов — он не знал об этом, и все равно трепал его по макушке и мазал царапины зеленкой. То, что должен был делать его настоящий отец. То, чего он никогда не получал там, дома, на Верхнем Кольце. Как отличить аристократа от нормального человека? У первого есть фамилия. Хаято из трущоб был обычным подростком, Хаято-на-побегушках, Хаято-кошачий-любимчик — и большего ему не требовалось. Гокудера потирает переносицу и осознает, что невольно сжимает ладонь, где когда-то регулярно появлялись царапины Ури. Интересно, как она там? Он поднимает глаза и ловит на себе пристальный взгляд Мукуро; он сидит, вертя в одной руке свой монокль, который тускло блестит инкрустированным кристаллом Тумана. В лазарете темнеет — солнце окончательно прячется за облака, и прохладный ветерок пробирается из окна, растрепывая и без того повидавшее жизнь совиное перо. Мукуро с досадой снимает цилиндр. Ехидность слетает с него, как шелуха, словно этот безвкусный элемент гардероба является ее средоточием. — Церковь, — задумчиво говорит Докуро, — сделала тебе предложение, верно? От которого ты отказался. Что. — Нет, — смешано возражает Хаято. — Это был Шамал- Он прикусывает язык, запоздало осознавая, что стоило молчать. Чужой синий взгляд на мгновение вспыхивает насмешкой, но тут же потухает. Мукуро отмахивается от него небрежно, закидывая на колено другую ногу. — Шамал для меня не новость, барчонок. В конце концов, от него я и узнал об этом. Гокудера вспоминает болтливость Шамала, его вечное, неправильное для святого отца желание выпить и развлечься, и почему-то не сомневается в сказанном. Он ищет в себе отголоски злости, но с удивлением обнаруживает пустоту. Поднятые воспоминания как будто остужают его, примораживают к койке — слишком внезапные, слишком дорогие сердцу. Даже «барчонок» укрывается тонкой пеленой терпеливости, напряженного ожидания того, что кроется за этим вопросом. Мукуро усмехается. — Ты думаешь, что это была его личная просьба? О, нет. Все гораздо интереснее, — он устраивается удобнее и сцепляет руки в замок, неожиданно меняя тему: — Знаешь ли ты, кто управляет Церковью? — Церковный совет. — Да. Недавно, одна маленькая птичка спела мне песенку о том, что когда-то в этом совете состоял один весьма умелый ассасин, — Докуро щурится. — Убийца в сутане, просто-таки романная фигура! Куфуфу~ Впрочем, он умер больше десяти лет назад. Гокудера хмурится. — Зачем ты мне это рассказываешь? — У него было два сына, — игнорируя его вопрос, продолжает тот невозмутимо. — Воспитанные, разумеется, в славной традиции бесшумно и качественно резать глотки. Настолько хорошо воспитанные, что один из них после смерти отца весьма быстро куда-то пропал... впрочем, это неважно. Потому что второй спустя несколько лет внезапно оказался в составе Церковного совета, на месте своего почившего отца. И вот загадка! — сейчас, копая под совет, я обнаруживаю, что он в большинстве своем пляшет под дудочку этого молодого человека. А может, даже и весь. Что-то неопознанное шевелится в голове Гокудеры, но он не успевает поймать мысль за хвост. Ему не нравится этот разговор, ему не нравится тон Мукуро, и ему не нравится, что он рассказывает это именно ему. От всего этого настолько отчетливо пахнет подставой, подвохом, что Хаято хочется закрыть за ублюдком дверь и забыть все это. Но он не может. — Продолжая собирать информацию по просьбе моей милой Хром, — мурлычет тем временем Докуро, — я узнаю, что как минимум несколькими популярными церквями управляют сейчас другие ассасины в сане святых отцов. Шамал входит в их число. Хаято моргает. — Что? — тускло спрашивает он. — Ты не расслышал? Ах, прости, я повторю. Шамал — опытный убийца, и в нынешних рядах Церкви не он один такой. Если бы любезностью в голосе Мукуро можно было убивать, люди бы давно забыли про мышьяк. Гокудера скребет ногтями ладонь, вслушиваясь в эхо чужих слов, пульсирующее в голове. Осознание накатывает на него медленно, какими-то дикими болезненными рывками, и он не понимает, что именно чувствует. Злость, отрицание, неверие — потому что образ Шамала всегда пестрил этими маленькими шероховатостями, зазубринками несостыковок, едва заметными шовчиками неловких оправданий. Хаято чувствовал, что с ним не все так просто, но это... это? — Ты лжешь, — он сводит брови, побелевшими пальцами стискивая плед. — Он не может быть убийцей. С чего ты это взял? Он лично тебе сказал? Старик всегда любил пофантазировать, когда выпьет. Мукуро смотрит на него со снисходительной жалостью, длинные пальцы пробегаются по совиному перу и замирают на самом его кончике. — Не можешь принять правду, да? Ах, сделать из Церкви прикрытие для настоящей гильдии ассасинов — гениально! — в голосе Мукуро снова проступает яд. — В конце концов, этот прогнивший город поглотил последнее более-менее пристойное, что в нем имелось. Теперь убийцы раздают нищим и бездомным еду, не это ли сатира на все наше существование? Неправильность в его поведении словно дает трещину, выпуская наружу мимолетную искру. Тонкая эмоция, полутон грусти, словно факт того, что далеко не невинная Церковь оказалась еще хуже, действительно задевает Мукуро. Хаято сомневается, что он верующий. С другой стороны, что он вообще о нем знает? Он лжец, и лжец мастерский. Видимо, его недоверие хорошо отображается на лице, потому что Докуро фыркает. — Не веришь. Ну что же, в таком случае... он ведь попросил тебя кое о чем, верно? Знаешь, в чем изюминка? Я нашел немало людей, которые ушли из Церкви примерно в то же время, что и ты. Большинству их них тоже поступали своего рода... предложения. Разные, — Докуро вздыхает и поправляет перо. — Помочь вернуть украденные кем-то церковные деньги. Прогнать досаждающую церкви банду. Что-то в этом духе, связанное с грубой силой. Не дать каким-то ублюдкам отобрать церковь. Шамал просил его помочь. Рассказывал, что одна из соседних банд хочет сжечь их церковь и построить на ее месте очередной бар. Говорил о том, что знает, как их подкараулить, в каком месте они выпивают и куда идут потом на ночлег — и все просто, даже не надо драться. Он отказался. Он хотел согласиться. Он не верил, что улыбчивый раззява Шамал предлагает ему перерезать во сне несколько человек, но понимал — думал, что понимал, — чужое отчаяние потерять свой дом. Он даже колебался, не рассказать ли Шамалу о силе, сокрытой в себе, ведь мразей можно было просто припугнуть Ураганом. Пусть покалечить, но оставить в живых. Но выходит, что никакого отчаяния не было? Что Шамал предлагал, просил его помочь в убийстве не потому, что из-за любви и страха за церковь не видел иного выхода, а потому, что это и был его выход? Привычный? Рутинный? Который он считал правильным? На мгновение Гокудере кажется, что ему нечем дышать. — Я не уверен, но могу предположить, что это была инициатива Церкового совета... ну, точнее нашего молодого человека с дудочкой. Найти тех, кто способен драться. Отобрать лучших. Научить, быть может? Кто знает, — Докуро улыбается странно, слегка рассеянно, но все еще ядовито и колко. — Это лишь мои догадки, но согласись, мой умный аристократичный друг — они логичны. Верно? Выходит... Выходит, Шамал тоже искал в нем лишь силу? Но как же его болтовня о том, что она не имеет значения? Ведь это именно то, что вдохнуло в сбежавшего Хаято жизнь. Неважно, сильный ты или слабый. Неважно, какая у тебя фамилия. Неважно, кто твоя мать. Неважно, что ты родился с редкой способностью использовать магические кристаллы. Неважно даже, что это разрушительные кристаллы Урагана. Отец видел в нем лишь фигурку, способную возвысить фамилию за счет силы. Шамал научил его, что Хаято ценен сам по себе, не как «Гокудера» и не как «кристалльник». Просто как «Хаято». Как он сам, живущий, дышащий, заслуживающий любви, как и все остальные. «Что значит «я слабак»? Не пори чушь, малец, мне не важно, умеешь ли ты драться!» Это была ложь? — Зачем ты мне это рассказываешь? Голос не слушается и хрипит. Внутри постепенно, непривычно медленно поднимается кипучая ярость, безжалостная и смертоносная. Она морозит тело и обжигает кончики пальцев, одновременно холодная и горячая, скручивающая внутренности в тугой жгут, протягивающая тонкую струну отрицания через позвоночник, заставляя держать спину неестественно ровно. Она сводит скулы и челюсть, и на лицо лезет защитный оскал, то ли уязвимый, то ли наоборот, уверенный в своем гневе. Мукуро растревожено дергается, ежится заметно и весь подбирается, устремив взгляд на подушку койки. Из-под нее тусклым алым свечением выдает себя кристалл Урагана, который нельзя держать в лазарете, и который, несмотря на все запреты, Гокудера пронес в свою палату. Кристалл ощутимо вибрирует. Мукуро щелкает переключателем режима линзы в монокле — быстрый, едва заметный жест, легкий взмах мизинцем, но Гокудера замечает. Цифра на линзе сменяется на единицу. — Ты... а впрочем, кто бы сомневался, что ты обманешь досмотр, — Докуро блуждающим жестом касается переносицы, а затем проводит пальцами по бровям. — Остынь, барчонок, я рассказывал тебе сказочки не из-за благородного желания раскрыть правду. Я здесь по делу. — По какому делу? Трепать языком? Отлично справился, можешь проваливать. Хаято раздраженно поводит головой. Докуро снисходительно качает головой, и это неожиданно приводит его в чувство. Он должен держать себя в руках, не показывать, как сильно на самом деле эта правда пошатнула его. Не перед Докуро Мукуро. Не перед ним. Гокудера делает медленный вдох и выдыхает, тянется мысленно к кристаллу, заставляя его потухнуть. Все под контролем. Он все. Держит. Под контролем. Он не рассыплется на куски из-за парочки слов — тем более, сказанных этим лживым ублюдком. Хаято вскидывает взгляд на чужие хлопки. — Куфуфу, молодец, Гокудера, как всегда именно та опора, на которую наш обожаемый Десятый может положиться в тяжелый момент, — едва ли не поет Докуро, и непонятно, сколько искренности в этой фразе. — А теперь, собственно, к делу. Перед тем, как вся эта, несомненно, любопытная информация коснется ушей нашего босса и остальных, я должен закончить свое расследование. Опиши мне крысу, за которой ты гнался два дня назад. Самые яркие приметы. Резкое возвращение к казалось бы оставленной позади теме слегка сбивает с толку, и Гокудера ощущает подвох настолько четко и ярко, что не может дышать. Что еще преподнесет ему этот гонец с плохими вестями? Ах, если бы можно было отрубить ему голову, как и делали раньше. Тем не менее, он прикрывает глаза и вспоминает погоню еще раз. Завод. Балки. Духота и капли пота, стекающие под рубашкой к пояснице. Черное пятно, мелькающее впереди, то ускользающее в клубах пара, то неожиданно видимое вновь. Звонкий, надменный, но почему-то довольный голос, подстегивающий Гокудеру. — Он натянул капюшон на лицо, так что я не мог его рассмотреть, но я помню... пшеничные — ....светлые локоны, они выбивались из-под капюшона очень странно, словно он зачесал волосы на глаза, и... дразнящий дерзкий — ...странный смех. — Странный смех? Гокудера немного думает. — Шипящий, я бы сказал. Необычный. Я узнаю его, если услышу снова. Мукуро кивает и погружается в свои мысли. Он молчит, и поэтому кажется даже нормальным, но все хорошее когда-нибудь заканчивается — и вот он снова открывает свой поганый рот. Чтобы сказать: — У тебя есть все шансы действительно услышать смех своего... бывшего босса. Хаято замирает. Хаято говорит. — Что? Мукуро ласково улыбается ему и перекидывает через колено другую ногу. Носок начищенной туфли снова покачивается, словно маятник гипнотизера, пока он ловко надевает монокль и щурит свой красный дьявольский глаз. Что делали с гонцами, которые приносили абсурдные вести? Вешали? Сжигали? — Ты еще не понял, барчонок? — он тянет почти нежно, покровительственно, словно разговаривает с маленьким ребенком. — Крыса, за которой ты гнался. Шпион, которого ты упустил, потому что отвлекся на оскорбление и не заметил столб пара. Он — тот самый молодой человек с дудочкой. Фактический глава Церкви. Ассасин в сутане во втором поколении. И вариец, ко всему прочему. У меня есть основания полагать, что его зовут Бельфегор... возможно, впрочем, это лишь псевдоним. Гокудера чувствует, как край пледа, который он так яростно сжимал все это время, выскользает из его пальцев. Мукуро словно чует этот момент слабости, уязвимости — он плавно встает и медленно подходит ближе, улыбается нехорошей, кривой улыбкой. Склоняется к нему, оперевшись самыми кончиками пальцев о койку. — Он пришел в совет примерно как раз в те дни, когда ты эскапировал от слишком жестокой реальности в трущобах, подметая ошметки от свечей и делая вид, что можешь быть тем, кем не являешься. Твое бывшее начальство, Гокудера Хаято. Днем перебираем четки, вечером режем глотки. Куфуфу, в рифму вышло! Докуро смеется, а затем наклоняется еще ближе и его разноцветные глаза словно поглощают весь свет в помещении. Он шепчет, глаза в глаза, взгляд в взгляд: — Как думаешь, если бы ты принял то предложение, стал бы сейчас еще одним святым отцом его маленькой армии? Я слышал, они носят кресты на черной нашейной ленте, почти как ошейник, хм? В самый раз для такой дикой собаки, как ты. «Я слышал, что у Вонголы есть неприрученный пес. Это ты, верно? Попробуй догнать меня, bad boy~ Давай, порадуй принца, поиграй с ним в салочки!» Его движение быстрое и тренированное — один рывок в сторону чужой бледной шеи. Гокудера почти ощущает биение пульса под подушечками пальцев, но они хватают пустоту. Образ Мукуро перед ним осыпается сизой дымкой, в то время как ублюдок обнаруживается у самой двери, ехидно скалящимся. Когда он успел?.. Раньше, чем Хаято успевает сделать что-то или сказать, Докуро Мукуро скрывается за дверью. Слышится в отдалении и вскоре стихает перестук его каблуков. Он узнал то, что хотел, вдоволь натанцевался на чужих костях, и теперь просто уходит без единого слова, словно и не было его здесь. Гокудера смотрит на свои руки. Его запоздало нагоняет тягучая боль в обоженном теле, он морщится, вспоминая ту секунду замешательства, осознания своей промашки. Если бы не подоспевшая своевременно помощь в лице Реборна, он, возможно, потерял бы руку. И кому он был бы нужен, без одной руки? Кому он вообще нужен без своих способностей? Гениальный мальчик-кристалльник. Будущее фамилии Гокудера. Какая мерзость. В его голове смешиваются хохот Шамала и его грубая ладонь на макушке, шершавые пальцы, бинтующие сломанную ногу, острые, холодные ножи, рассекающие рубашку и шипящий смех, который он все никак не может догнать, схватить, остановить. Может быть, стоило тогда согласиться и признать, что кристаллы — единственное, что придает его жизни ценность. Мир Гокудеры рушится, обломками погребая его под собой. В конце концов... он всегда был нужен только из-за своей силы. Не так ли?