Одностраничники

Даже от маленького пореза, в первый раз вытекает достаточно крови, чтобы размазать её все лицо на коже, как Серафим в первую встречу по его лицу кровь размазывал, и по всей ебаной, словно соус, чебупицце. Крови было много, ведь в крови было много. Она сейчас была жиже воды и водки, даже, если это не было возможно физически. Глеб съёжился от жжения. Он почти заплакал от жжения. От жжения закружилась голова и совсем поплыло в глазах. Ещё один надрез, там, где заканчивается угол треугольника, чуть сильнее. На порезы хотелось нанести поздний февральский снег, чтобы хоть как-то снять боль, но он забыл, что в ебаной Москве нет ничего кроме грязи и ее грязных денег. Последних у него едва ли хватило добраться до клуба, где на сцене, Серафим обнимает его, как в последний, а Глебу от этого, как в первый больно. Касания родных рук плеча кажется мучительнее всего на свете. Внешняя боль необработанных, свежих ран, в перемешку с внутренней, мешается в самый жестокий коктейль. Месячная небритость видна не сильно, но отсутствие звонков и ответов виднеются пугающим отражением в лезвии бритвы, что опять используется не по назначению. Дрожащими от ненависти руками, Глеб перед зеркалом хочет вскрыть ему горло, но как назло, шеи на татуировке почти не видно. И все равно, режа пальцы он, усмехаясь, старается. Этого же хотел Серафим? Это же он виноват, что Глеб опять в ноль, что у Глеба опять ноль в голове! Глеб упирается взглядом в переписку, в непрочитанные, листает свободной рукой, игнорируя, как кровь, собираясь в капли, подбегает полосами к умывальнику. Он размашисто облизывает пальцы; желание записать это и отправить виновнику пересилило бы, если бы телефон из рук не вылетел. Так что, ведя языком вдоль кровавой дорожки он довольствуется фантазией. И вкус на губах почти такой же привычный. Пытается до чужих дотянуться. Сегодня особенно погано. Одиночестве в перемешку с бэдтрипом и, как итог очередным сорванным концертом оказываются просто невыносимыми. А продюсера всё продолжают выносить мозг, и как удобно, что Глеб успел вынести из гримерки маленький ножик. После стольких снюханных и запитых препрятанным, голоса в голове кричат Серафима голосом, мешаясь с угрозами за дверью номера. В последнее время его одним не оставляли, настолько все плохо было. Но все было так, ведь одним он оставил. Перечеркнул всё решением сдаться и не спасать. Теперь Глеб перечёркивает его лицо. Лицо, не другие места, что уже давно покрыты, белыми и не только, рубцами. Один раз, третий, пятый. Он в аффекте почти ковыряет мясо, где когда то были глаза, где когда-то была улыбка. Он кричит, срывая хриплый голос, во всю кричит его имя. Имя, означающее для него лишь жгучую боль, из всех трактовок и значений. Глеб не хочет ничего так сильно, как умереть. Глеб не хочет ничего так сильно, как увидеть его лицо. Как быть спасённым вновь. И проснуться в объятиях, проснуться от кошмара. Кровь уже впиталась во все простыни, в болевом шоке он выблевал всё, что до этого выжрал, когда дверь наконец-то открылась и охранники поволокли его наружу. Глеб из последних сил, вырываясь, умолял позвать Серафима. Умолял, ведь никто больше не нужен был, никто больше не мог бы помочь. А Серафим мог всегда, даже если не хотел. Но в ответ, приглушённо, из приобморочной пелены и сожженных солью глаз слёз, он увидел, как главный менеджер с ужасом на лице звонит в скорую, а продюсер, с угрозой на лице, повторяет лишь два слова: «в рехаб.»