Влюбись же мистер, о мистер! Если это не сон — то скажи скорей. Эй, мистер! Ну, мистер! Чем ты дразнишься больше, тем мне больней.
— Что делаешь? Голос раздается свербящим эхом. Как битое, колкое стекло, которое ранит тебе ледяные белые пальцы. Стекло калёное, с медным звенящим ободом. Тяжелое и глубокое. Хотя, нет. Скорее не стекло, скорее — зеркало. В котором привычные мерзкие звуки преломляются витиевато в подобие насмешливых интонаций и горделивых нот. Идия ненавидит зеркала, он в них видит и чувствует себя. Свои уродливые несовершенства. Бледные наушники опадают на землю — сухой удар, и трава горестно гнется. Непроизвольно взвизгивая с нервным социальным ужасом, Шрауд ощущает, излишне явственно, вязкий ком опарышей в горле. Физическим параметрам больно слышать кого-то столь близко. И столь сейчас. Физкультура всегда была отвратительнейшим квестом среди всех обязательных дейликов, которые невозможно было скипнуть под конец месяца. Бесполезнейшим. Приходилось выходить наружу — покидать комфортную оплётку проводов и ласковые объятия лазуревой пыли собственной комнаты, которая, на минуточку, была удобнейшей локацией всего этого отвратного колледжа. Баффы защиты падали к нулю процентов, стоило лишь пересечь порог затхлой комнаты старосты. И далее ничего безопасного — только внешний мир. С омерзительно живыми людьми и живыми глазами. И каждый из этих липких взоров был, безусловно, устремлен на него. И в каждом из этих омерзительно заинтересованных глаз плавало перезрелое, будто бы гнилой плод граната, омерзение. Чувство собственного достоинства и статус «гений» концентрировались, под влиянием насмешливых издёвок, в безликий отрицательный показатель. Всё существо становилось бесполезным, когда на него смотрели и о нем говорили. Идия по праву ненавидел всё извне. Потому, что всё извне было ему чуждо, было не таким, каким стоило бы быть — идеальной схемой взаимоотношений переменных, среди коих есть четкий алгоритм решения. Где все просчитывается. Где ничто не приносит тоскливой интровертной паники. — Парень, у тебя всё порядке? — и снова голос. Голос гадчайший в своем плавном и спокойном звучании. Быстрый вельветовый тембр, но почти нет высоких, надрывных, юных нот. Голос нормис. Но что хуже. Голос женщины. Так близко-близко-близко. Слишком. Шрауд не замечает того момента, когда из его худощавых, несуразных рук перьями мертвой птицы опадают бумажные листки. Тысячи листков — мириады мертвецки белого пергамента. С уродливыми шрамами карандаша. С уродливыми шрамами его карандаша и его линий. Растушеванные эскизы валятся лениво из бледных трясущихся рук — тетрадные листы. Попытки конспекта и рисунка. Все эти кринжовые для большинства предвзятых идиотов эскизы — хоть какая-то попытка Идии понять, как жить. Как двигать модельку собственного персонажа, дабы получить хотя бы короткое «зачёт, три» по физре. Сталкерская и не совсем приятная привычка Шрауда: увидеть у живых, что же они такого делают — как бегают и отжимаются, как приседают и как используют свои суставы, а потом аккуратно записать и зарисовать все наблюдения, до мельчайшей подробности, в скетчер, выводя идеальную схему сдачи нормативов. И уже по данной схеме пытаться выстроить собственную механику движений, для выигрыша в мини-гейме «зачет у сраного Варгаса». Нужно скорее схватить каждый оборванный лист, дабы страдания и старания по сбору информаци о сдаче физических обязательных нормативов не выдали отрицательный кпд. Но бессердечные листы на излёте своем падают хаотично к ароматным травам, обрезками раня его паучьи пальцы, не позволяя и коснуться их трясущимися ребрами ладоней. Из горла вновь автоматически вырывается подобие жалостливого вскрика. Идия, как обычно, лузер даже в таком простой динамике — собрать упавшее. Полный фейл, второй за день. Но в этот раз, он уж точно не виноват в неудаче практического характера. Идия Шрауд ожидал чего угодно на отработках по физической культуре. Но не этого. Не молодую девушку. Не на его парах по физре. Девушку — только одно это слово заставляет вздрогнуть влажно. Девушку — самое хитрое, слащавое, мучительное, жестокое и пугающее создание, которое одним своим умильным взором способно свести с ума. Кажется, он закономерно и сходит. Идия ощущает на выкрученном до максимума контрасте, как у него превращаются в острокрылые помехи мысли, когда его короткий взгляд падает обреченное куда-то в сторону. В ее сторону. Рыжее пламя рассвета взвивается к небу. Что ж. Если по стечению игровых обстоятельств он все-таки умрет от чьего-то присутствия, растеряв все сердечки дополнительных жизней, — так даже лучше, не нужно будет пересдавать физру. Жаль только, что сейчас настырные слова в голове не хотят обоснованно умереть вместе с бренным телом: кривые вопросы плутают в лабиринте папок сознания, спутываясь между собой в клубок неразрешенных аксиом и сбившихся путей нахождения файлов. Нет-нет-нет. Молодая девушка в их школе — к чему подобная вакханалия? Экономка в школьной столовой, уборщицы, преподавательница по специальной магической литературе — все эти противные старухи, фурии, эринии, мойры, хотя бы как-то вписывались в систему координат жизни сервера «Колледж ночного ворона» (хотя, Шрауд бы скорее назвал это придурошное заведение «шарагой облезлой сороки»). Несчастные женские npc всегда были стандартизированы: морщинистый лоб, аромат испорченных сто лет назад духов, хриплый голос, натруженный взор. И ни одного параметра молодости! Ни одного! Идию панически тошнит чувством кошмарной социальной тревоги. Антивирус против «нормальных бесед и взаимодействия уровня человек-человек» истерично пищит в подкорке мозга. Два дня сорок пять минут назад украдкой услышав в собственном общежитии обрывки каких-то сальных сплетен про рыжую девушку в библиотеке, Идия предпочел разумно закрыть на подобные беспочвенные изречения глаза — как он и всегда делал с чем-то, что ему в корне не нравилось. Игнорирование — отличная стратегия решения проблем. Закрыть глаза — и нет возникшей перед мысленным визуализатором проблем. Тогда первородный мрак, таящийся под веками прикрытых глаз, успокоил. Шрауд слишком хорошо знал, что большинство учеников колледжа и собственного общежития — просто лузеры по сравнению с ним, особенно, если критерием сопоставление будет «интеллект». Конечно, таким придуркам может увидеться и услышаться любая дрянь, в том числе и «жопастая, горячая библиотекарша». «Тупой подростковый вздор — и не более» — подумал и поверил тогда Идия Шрауд. Но вера подводит. Ибо она иррациональна, в ней нет чёткой системы и научных базовых понятий. А вот шанс — понятие теорем и гипотез. Шанс увидеть в живую нечто невозможное в обыденных обстоятельствах — всегда есть (а потому лучше и не выходить из комнаты, совершая ошибку). Идия и видит. Точнее, пытается не смотреть. Сухие и хладные ладони сами прилипают к лицу, скрывая веки костлявой спасительной маской. Сквозь бреши узловатых пальцев, Шрауд косится в сторону листков скетчбука, которые погребальными цветами опали к его ногам. И которые он так и не смог собрать. — Давай помогу, — и голос насмехается над ним, но как-то слишком горячо. Она. Баг системы — неправильное уравнение. Без решения. Её не должно здесь быть. Колледж и так прибывает в вечной безысходности, тут всё оказывалось насыщено абсурдом. Зачем еще более уплотнять проблемы посредством введения сюда вируса с россыпью медных волос? Идия просто вышел из комнаты — ему, увы, не нужны бесчисленные нули в табеле физры. И что вышло? Он рядом с девчонкой. Настоящей. Громкой. Мерзкой. Пугающей. Все же, совершая над собой титаническое усилие, Шрауд быстрым, но недостаточно точным движением локтевых шарниров, силится спешно подтащить ногтями к себе хоть какие-то листы скетчера, которые теперь неминуемо увлажняются от росы и грязи с каждой миллисекундой. Но не успевает взять в блёклые неумелые ладони и двух бумажек — пачку остальных изрисованных тетрадных огрызков ему подают. По спине мокрые мурашки. Идия не должен поддаваться стратегии вируса, хитросплетениям бага. Но его измученные глаза судорожно косятся к тем сильным рукам, что подносят ему с радушием его же потерю. — Не смотри, — тихий надрывный шепот вырывается хриплым шепотом из глотки. Идия задыхается словами — потому что нет ничего хуже, чем быть осмеянным. А увидев все сталкерские заметки, что Идия смел извлекать из грифеля карандаша, она бы точно… точно рассмеялась. Но. — А, ну, ладно. Не смотрю, - голос отвечает без намёка на высокомерное презрение. С простотой и пониманием. Парадокс. Всё это парадокс. Интересно, что еще одни неразрешимый парадокс в том, что в словах её можно услышать шелест янтарных волос. Густых, словно бы закатная нива. Из праздного научного любопытства Идия предпринимает все-таки попытку проверки — так ли истинно чужое утверждение. Через панически трясущиеся руки и суженную трахею, Шрауд кидает взгляд в сторону бага. Проверят (да, проверяет) исполняет ли она обещанное. И она «не смотрит». Она. Она, как оказывается, не похожа на девочку из аниме. Нет смешных косичек или кавайного каре. Только низкий хвост. Рыжий — но не в красные тени, а как кленовая листва. Редкое солнце, сочащиеся через кроны, переливается электрой по каждой пышной пряди. Неопрятно торчащие повсюду локоны заставляют поморщиться. Она высокая. Должно быть, рост можно округлить до, примерно, тех же цифр, что и у самого Идии. По его быстрому алгебраическому расчету она должна быть где-то сто семьдесят три сантиметра, что выше среднего показателя для девушки. Ничего милого. Она закутана в спортивную форму, словно бы в саван. Изношенная дешевая ткань, дыры и пыльные пятна. Оголенные руки и широкие, слишком широкие для девушек, плечи выглядят чем-то вульгарным. И Идия морщится еще раз брезгливо, видя всю эту… молочную кожу. У неё остроносое лицо, зараженное бурыми веснушками и исчерченное точеными, ровными чертами. Будто бы она кусок янтаря, а не женщина. Да, она совсем не изящна — крепкие плечи, в которых ощущаешь наглость. Движения порывистые и яркие, как полет орла. Темный взгляд её уставший, но это явно притворство — подобное может выявить даже такой лох в общении, как Идия. Притворство, ибо её слова, её минадльная глаза, разгораются из искры в душащий огонь. Легко сканируемая самоуверенность более всего бесит в чужих манерах. «Больше парень, нежели тян» — заключает с недовольной ухмылкой Идия. И все же это она. И она не смотрит. Потому что просили. Шрауд просил. Отвернулась на три четверти: выносливая шея повернуто гордо, так, что рыжие волосы растеклись по крепким изгибам. Тетрадные листки держит вытянутой, поджарой рукой. Её мозолистые пальцы перепачкали невидимыми следами каждый карандашный штрих на листах. Идия не хочет брать из её рук свои конспекты. Но приходится. Быстро и дергано Идия забирает всё. — Да, не смотрю я на чужое, не дергайся так, — смех её ироничный, но без желания унизить. Видимо, ощущая вязкое молчание Шрауда, она решает развести его на игровую авантюру — «беседу», продолжая говорить. Но говорить так, словно бы кусать. И Идию пробирает дрожь. Её улыбка — она, как укус. Как острый Y. Зачем она начала разговор? Зачем это всё? Что происходит? Почему именно он теряется среди чужих колких слов? Блуждает среди неё, как огонь в похоронной лампаде. Дергающиеся в истошной панике кисти Идии быстро убирают сыпучую тетрадь с листами в клетчатый рюкзак. Он сглатывает нервно, до скрежета в горле, и наконец-то отводя от неё взгляд. — Отработки по физре, да? Когда рядом с Идией падает тело — горящее, бессовестное, нахальное, тяжелое, дерзкое — он вновь издает высокий звуковой вскрик. Ощущает себя, словно бы нанизанный на иглу мотылек. — Вроде… того, — слова из-за раздирающего эпидермальные покровы страха сами спархивают с синих, оледеневших губ. Слов рвутся, и в паузы между ними заливаются частые запинки. — Неплохо «отрабатываешь». Удобно устроился, — у неё шипуче-плавный, даже развязный, стиль общения. Интонации расплавленные и тягучие. И никаких формальных формул взаимодействия, вроде «учитель-ученик». Её поджарое тело подле делает движение. Траектория неумолимо стремится к Идии. И, конечно, тот отползает подальше суетливо. — Высокая трава, раскидистые деревья. Атмосферно, — её голос затекает вяжущей и горячей смолой в уши; затекает болезненно под покров кожи, выплавляя из покосившихся гнутых ребер «дух». Шутка — выплавляет просто самого Идию. Медленно, верно, мучительно. Словно бы плоть начинает капать. — У меня тоже своего рода «отработки». Точнее «рабочая стажировка», которую я пропускаю, — усмешка её горчащая, но с каплей верескового мёда. — Надоело торчать в библиотеке, решила прогуляться. Она — нескончаемая стремена. Горная река. Бурный поток. Много-много речений, каждое сказано неспешно, но с умерщвляющей Идию страстью. Шрауд осторожно вычисляет, как бы скорее сбежать. — Я так понимаю, ты физру не особо любишь, если прогуливаешь отработки? Она. Пряди волос парадоксально шелковистые, на солнце дают ржавый перелив. По плечам струятся, выбиваются нитками. Губы растянуты широко в ухмылку, но при это все равно пухлые. Цвет их почти кровь — настолько алые. В ней так много крови, в каждом вздохе жизнь. Движения широкие. Резкие. Уверенные. Развязные. Не скованные ничем, кроме её собственных желаний. Колени широко расставлены. Сидит на земле. Странная, не женственная. Баг. — Я… Я… Да, не особо… люблю, — хриплые стоны в голосе, слова тише скрипа жучих крыльев. Идия даже не в силах уловить это насмешливое поддевающие «прогуливаешь» — потому, что в горле застряла истерика. Отвечает он по закону инерции. И так хочет, чтобы она не услышала ничего из его шепчущей бредовой речи. Просто ушла разочарованно. Оставила его в покое. Убедилась в отсутствии у Идии социальных навыков. Она — девушка. Она сбой. Она ошибка. Она неверный код. Ее здесь быть не должно. Никого здесь быть не должно. Никого. Это его убежище в данной локации, Шрауд его запривачил. Мужчина, женщина — не так уж важно. Просто оставьте покой и безмолвие ему, а сами убирайтесь. Не мучайте, не задавайте вопросов. Не смотрите с презрением. Убирайтесь. — Значит, мы похожи, — когда она вдруг начинает смеяться, у Идии скользит крупная судорога по извилистым позвонкам. И в каждом сухожилии спастика. — Оба прогуливаем что-то скучное, — голос мягко прикасается к его лицу, а чужие слова подгорают и пахнут дымом. Открыла рот и говорит — зачем она это делает? Доставляет удовольствие слушать саму себя? Потому, что у Идии онемел рот. Язык отсох. — Чем сегодня планируешь заняться? — физически больно, когда её тон становится на половину оттенка горячее, чем был. И заинтересованнее. Шрауд упорно молчит — нет более ресурса для ответа, паника окончательно топит: дрожат пальцы, болят зрачки, сужаясь до точки невозврата. И дышать все еще нереально тяжело. Боги, рядом девчонка. — Н… Ни… Ничем, — одно сорвавшиеся неосторожно слово, в котором столько всего: от просьбы отстать до проклятия всей её сути. — Совсем ничем. — Понятно, — она потягивается по-кошачьи беспардонно, расправляя плечи и выгибая шею. Под кожей перекатываются сплетения лиловых вен, можно отследить жаркие мышцы. Идии вновь тошно, когда он замечает, что под слишком широкой спортивной майкой… видно черный спортивный лиф. Вульгарно. После этого короткого и безучастного «понятно», она замолкает. А Идия, не особо ясно почему (стоит потом вычислить), всё еще мутно косится в чужую сторону, стекленея изнутри. Вопросы в черепе — почему? как? почему она? что происходит? — не исчезают, но сливаются в единый белый шум. Он не знает, что важнее — знать, почему в колледже есть что-то столь молодое-женское, или почему тут, рядом с ним, вообще есть что-то живое и назойливое. — Кстати, ты обронил, — она шумно выдыхает вместе с порывом соленого ветром. Когда её рука, с неровно подстриженными ногтями, хватает его идеально спроектированные самолично наушники, которые он не столь давно обронил, Идия Шрауд дает обет собрать себе новые. Эти же придать смерти. Тотальному уничтожению. Ибо они осквернены. — Что слушаешь кстати? Костлявая рука Идии не успевает перехватить белый пластик — она отбирает наушники быстро, зашкаливающе дерзко. Подносит к острому уху и непослушным волосам (даже не волосам — гриве). И Идия ощущает, как его сердце крошит ребра и перемалывает в труху внутренности. — О, знаю. Это направление у современных ребят в музыке. K-pop или… или j-pop? Когда с ее багровых губ срывается так небрежно что-то вдруг значимое, Шрауд замирает. Растворяется, как круги на воде. Её карьи глаза на минуту становятся выразительнее. — Должны быть, j-pop всё-таки, — она кивает сама себе. Так самонадеянно, что капризное заключение её невыносимости неумолимо подступает к горлу. Но Шрауд сдерживает позыв выразить это суждение вслух. — Это… это east-pop, если что … гёрлзбэнд «White Alice», — на одном холодном дыхание, судорожно и со сжатым горлом, высекает Идия. Как высекает искру при коротком замыкании. Его и замыкает. До очередной мелкой судороги вверх и вниз по хребту. Странное чувство цепляется где-то под языком. И ему неожиданно, беспричинно, абсурдно даже хочется что-то говорить. Она — баг, нормис. Но знает музыку. — Тут тоже есть гёрлз бенды. Неплохо, — насмешливо непонятная фраза. Она и вся непонятна — не поддаётся элементароной дешифровки. Выглядит пугающим экстравертом. Но, кажется, её возраст и её облик куда выше по статам, чем у местных экстравертных фриков, вроде Ханта. Новый grand boss — как будто старых ему не хватало. Идия боязливо и совершенно бесцельно заглядывает в чужие глаза — стремительно внутрь и обратно. Карий цвет, на стыке янтаря и шоколада. Как патока, как нуга. Как вспаханное поле. Если выбирать из перечня элементов внешности в чужой модельки персонажа, менее всего его отвращает это: глаза. И волосы. Идия ищет в её взоре привычного отторжения и спесивого «вот ты придурок отаку». Но не находит там и капли высокомерной враждебности. Что даже обидно — он ведь посмотрел ей в глаза ради эксперимента! А там — блаженная пустота и гармония преломлений света, никакого унижения его персоны. Обрушила все ожидания. Она сосредоточена на музыке. Один наушник у ее уха выглядит жалко, но ей, видимо, хватает, дабы полностью утонуть в ритме, совершенно не обращать своего высокого внимания на Шрауда. Что косится на неё с оправданной опаской. — Как называется песня? Мне понравилась. Она еще что-то говорит. Идия не слушает. Его короткое замыкание превращается в подгорающий вирус всей нейронной сети. Система безопасности, выстраиваемая веками против вот таких вот болтливых идиотов, свертывается и скулит обиженно. Потому, что он вдруг открывает рот и говорит — интересно, зачем? — Это из сборника «S — Seven», там семь тематических песен. Каждую исполняет одна из участниц бэнда, играя при этом сценическую роль, ну амплуа короче. Там как бы постановка о семи девушках, которые рассказывают о своих неудачных историях любви с одним мужчиной. И почему он их бросил вот… Ну, этот парень не плохой, просто они не сошлись. А в каждой песне отдельная история. Это вот номер пять — «Five for Freedom», там рассказывается о девушке, которая не смогла быть с главгером, потому, что… ну она слишком любила свободу и гонять на своем байке… Вот. Её насмешливый взгляд — хлесткая пощечина по худой щеке. Она такая довольная. Идия замолкает, прикрывая рот. Снова зрачки хаотично бегают, и весь мир превращается в серое пятно. Конечно. Никому нет дела до его вкусов. Зачем было мнить себя кому-то сиюминтуно интересным? Тем более девчонке. Ничтожным смертным не понять изысканного Идию с его глубоким, академическим интересом к восточной культуре, аниме и гёрлз бэндам. А потому рационально вообще не вступать в контакт с глупцами, игнорируя их существование, как они игнорируют твое. Идия еще больше подбирает свои кости, притягивая подрагивающие колени теснее к впалой груди, стремясь превратиться в уроборос и избавиться от присутствия лишнего знаменателя рядом с собой. — Стэнишь «White Alice»? — как насмешлив её голос, но какой же он теплый. Должно быть, об него было бы даже приятно иногда погреть свои вечно холодные руки. — «Стэнишь»? — Шрауд давно не слышал таких… таких фандомных словечек от якобы нормис. Вообще никогда не слышал. Только от блеклого текста на экране компьютера, только от френдов в анонимных чатах. — Ну, да… я их «стэню», но я… — растерянно вздыхая и не понимая более ничего, отвечает сбивчиво Шрауд. Он не был гением в общении, но сейчас все его знания о получение очков социального респекта окончательно превратились в пыль. С ней было невозможно подобрать модель поведения. Даже избегающий игнор не помогало. — Да, стэню… Но все же, это не самая моя любимая гёрлз-группа, — уголки губ ползут к скулам, и глупая полуулыбка начинает тянуть гадко лицо. Это что-то на грани истерики и, кажется, предвкушения. — А какая твоя любимая? — всё так же смешливо и уверенно изрекает она, кивая согласно головой, словно бы даруя ему право говорить. Медные локоны стекают по плечам, будто бы пёстрые электролиты. Идия делает глубокий иррациональный вдох. Легкие наполняет тлетворная свежесть парка у поля для мётел. Страх бьется по венам и артериям, кровь стынет. И почему-то говорит: — Ну, я предпочитаю «Muses» и «Moiras».***
Пламя жарких страстей разожжет искра.
Подчиняешь меня, словно в душу смотря.
Столь опасной любви развязалась игра, Как война, как война, как война!
Кора оказалась бы лжецом, скажи она, что понимала верно хоть что-то. Она уже давно утеряла тонкую нить разговора. Для пожилой Коры сложно было разобраться во всех изысках современной лексике и восторженных отзывах о бэндах и «кавайных айдол-тян». — И поэтому «Moiras» были самыми топовыми в рейтинге на награждение, так что какой смысл был вообще сравнивать их с другими отстойными группами… Он был милым. Чертовский милым. Сухим и высоким, как бесцветный греческий тополь. Лазурные пряди ласково растрепанны. Подобно туману они стелились по его острым плечам. Глаза отливали злачным ихором — гибелью для увязших в них мух. А еще он оказался до очаровательно дёрганным. Как паук, что никак не поймает в свою сеть тонкокрылую, ажурную бабочку. Нервное возбуждение вытекало через его жесты соком багрового горького граната. Забавный парень. Словно бы прозрачная сизая тень на стенах мраморно храма, что мечется от угла к углу, собирая всю пыль. Мгновение жизни в этом юноше горело особенно ярко, хоть и подобная искра казалась малой. Он умело прятал в себе истинное пламя за ворохом косых взглядов. Но Кора все равно ощущала это страстное синеющие тепло. И правда, маленький бог смерти в человеческом обличие. Забавный. Красивый. Может, стоило хотя бы отчасти смущенно удивиться, впервые наткнувшись на такого парня под сенью ароматных ясеней, среди которых высокая трава элегантно отбрасывала тенистые полосы на его худое, утонченно бледное лицо. Всё же не каждый день кто-то столь преступно обычный, как Кора, встречал столь… необычных людей, как он. И людей ли вообще? Он горел бирюзой. Но после невеселых дней жизни в стенах этой роскошной школы, все прелести внешности становилось каким-то до абсурда пресыщенным. Даже сырое лазурное пламя чужих волос казалось ныне просто небольшим акцентом в образе, не более, — ничего удивительного. Все-таки, после хвостов, ушей и карточных мастей, мало что могло бы поразить (да, и Кора сама по себе не была впечатлительной). Потерянные мальчишки всегда остаются потерянными мальчишками. А внешность, способности, голоса, магия и их быстрый бег — это не важно. Так, незначительные мелочи здешней жизни. Земля теплая. Хоть роса трав и пачкает бесстыдно ткань чернеющей формы. Коре было от души плевать. Грязь никогда не казалась ей врагом, скорее наоборот — верным соратником. Земля теплая — как улыбка Коры. Мимолётная, заносчивая улыбка. Ей все-же нравится тут, даже если приходится носить подрезанную, подвернутую и подшитую одежду, пропахшую отсыревшей кладовкой; даже если она до сих пор не знает кто и что привели её сюда — бред это или очередная нудная реальность; даже если ей приходится вновь выживать и работать за семерых. Коре всё резко и спонтанно начинает нравится куда сильнее, чем до сего мига. Потому, что у чужих губ изящная линия, они тонкие и подрагивают, словно перламутровое крыло стрекозы. Голос у него сиплый, как огни в темноте. И такой же хриплый, но с нотками звона подземных рудников. Прошло не столь уж и много дней с того времени, как одно из зеркал директорского кабинета исторгло её сюда. Просто выкинуло, как выкидывают неудачный этюд, отрывая лист мятой бумаги из толстой тетради. — Так что «Moiras» — чисто бест гёрлз бэнд. Понимаешь, да? Кора, может быть, и перевала бы взгляд на своего собеседника на этой резвой фразе. Но, увы, она не смотрела ни на что иное, кроме как на него. Широкие ладони и длинные бледные пальцы, походившие на ссохшиеся ветви. Кожа его — потрескавшийся скульптурный мрамор с голубыми прожилками. — Понимаю, — Кора умеет очень хорошо недоговаривать, когда действительно нужно. Делать это уверенно, изящно и даже в какой-то мере виртуозно. — Ты прям истинный фанант. Похвально, — она ощущает себя моложе на пару лет, а может и десятилетий, разговаривая непринужденно о чем-то столь модном и новом. Приятно побыть младше, раскрепощенее (хотя, куда больше). Этот юноша слишком приятный, своим присутствием развязывает ей шальные руки и мысли. С ним ощущаешь себя в ласковой темноте, куда не достает мерзкий вездесущий дневной свет. А он — блуждающий огонек. Который хочется поймать в ладони. — Ну, да… Я собрал все коллекционные карточки и спец выпуски бэнд-ежемесячников. Кора не знает пока его имени: столь сакральное слово еще ей недоступно. Но его смех — гадкий и в чем-то ужасающе горделивый, вновь заставляет её забыть о несказанных именах. — А мерча, я погляжу, по гёрлз бэндам у тебя много. Кора не пытается имитировать интерес (имитирует только понимание). Ей это просто не нужно сие потому, что она и правда хочет услышать ответ. Не смысля в группах и «восточной» музыке полное и беспросветное ничего, наслаждаться столь пламенным рассказом, — все-таки истинное блаженство. Можно было бы счесть необычным, что тот, кто в первые минуты трясся, словно речной тростник, ныне столь разговорчив. Но Коре слишком много лет, она слишком хорошо знает, как изменяются от мига к мигу люди, какие причуды есть у «забитых интровертов», и как вывести их на незатейливы диалог. Те, кто больше всех молчат, чаще всего и больше всех хотят говорить. По крайней мере, этот парень точно из этих. — О, стафа дофига, знаешь… у меня даже есть пару лимитных фигурок и ультра-редких карточек, а еще плакаты, — прикрывая ладонью рот, он так тихо смеется. Скрипяще, но с оттенком хитрого самолюбования. Кора медленно тает, словно бы медовый воск. Ей кажется, что именно такого человека, она хочет подле себя. Она хочет его. Этого парня. Говорить с ним и слушать про какие-то там гёрлз бёнды. — Как тебя зовут? — Кора прерывает его слова уверенной звенящей, как медь, речью. — М… Ме… Меня зовут? В одно мгновение липкое и тягучее, как бальзамирующий мёд, теряется. Атмосфера чего-то закрытого и неразрывного растекается, словно бы масло из кадящийся курильницы. Мистер, вас пытаются раскрыть, может, из-за этого вы раскрыли рот и замолчали? Немного смешно, но Кора сдерживается, дабы не напугать его своим громким хохотом. — Ну, меня… м… меня зовут, — вновь речь с приторно-судорожными выдохами на каждом выдохе. Речь такая тихая, как журчание подземных ключей. Переливы прозрачной воды в словах. Такой тон голоса Коре нравится тоже. Хотя, когда он самозабвенно рассказывал о музыке, было немного лучше. — Меня зовут Кора. Он делает глубокий, но слабый вдох. Так, что даже под толстовкой видно, как шатает ребристую грудь. Кора улыбается какой раз за их встречу, уже болят скулы. Наклоняется нагло в сторону своего знакомца, и ощущает, как её нервы прошибает ток. Этот парень — оголенный провод. От него исходит затаенный жар траурного костра. Он не хочет подпускать недостойных к себе близко, но, увы, Кора не боится быть сожженной заживо. — А каково твое имя? — Кора тянется отчаянно ближе. Приходится с колен опустить руку на землю. Почва мягко ласкает и пачкает ладонь, когда она столь беспринципно оказывается слишком жадной, слишком собой — склоняется к прекрасному. Маленький бог смерти отшатывается в ужасе и омерзении, но не уходит далеко. Он прижимает к груди взлелеянные наушники, будто бы они могут спасти. — Идия. Спустя пару минут томительного ожидания, отвечает Идия, собираясь с мыслями, силами, остатками интровертной храбрости. Стоило закончиться беседе о чем-то им любимым, как он снова потух голубым угольком. Кора еще успеет его распалить. Она очень постарается. Он обязан стать её. — Идия… Шрауд, — выплевывая истошно в ее лицо, Идия Шрауд быстро встает на длинные ноги. И Кора, поднимается вслед, отмечая, с вуалью восхищения, что он высокий. Но не просто высокий — а чертовски. — Приятно познакомиться, — со всей весёлым высокомерием, отвечает беззаботно Кора, протягивая ладонь для фривольного рукопожатия. Посмотрим, попадет ли Мистер Шрауд в её паутину вожделения. Одно касание — и пламя жарких страстей разожжет искра. И Идия, конечно же, медлит. На мозолистую руку Коры смотрит со всей брезгливостью, с какой может. И Кора его даже не старается осудить, ведь в пренебрежение её персоной есть особый шарм. Да, и пару секунд назад рука её была на свежей грязной земле, так что… Сломанная где-то сухая ветвь заставляет Идию дернуться истово. Как златую лань, которую загоняют охотничьи псы. Кора прекрасно понимает, что происходит. Ни минуты покоя в школе, где столько любопытных носов и хвостов. Дети такие дети — обожают подглядывать. А, может, их хрупкий покой решился потревожить её новый работодатель — Господин Трейн не терпит прогулов. Всегда с удовольствием делает ей жеманные выговоры, отлавливая, где угодно — но не на рабочем месте. Но отдавать же им всем на растерзание Идию. Только Кору. Кажется, если их заметят вместе — он не переживет. Когда назойливый голос Мозуса раздается уже столь чётко, что Мистер Шрауд начинает тонуть в панике, его глаза превращаются в омут безбрежной тревоги, тогда Кора делает нехотя шаг назад. Идия не любит людей. И правда, за что их любить? За столь многое и столь малое. — Мне пора, я пойду, — с горечью, покрытой сладким прощанием, отвечает за них двоих Кора, одергивая резко руку. Прикоснуться к его бледной коже она еще успеет. — До скорой встречи, — огибая лёгким ветреным бегом кусты орешника, Кора кидает клятву напоследок. Но Идия, конечно, уже скрывается где-то во мраке древ. Отработки по физической культуре явно для него не столь важны, как уединение и побег. Он растворяется в переливах темной листвы, словно бы тень. Словно бы его не было. Утончённая иллюзия. Морфей. Мистер Шрауд, а Вы прекрасны.