Звезда моя далёкая
Печаль моя высокая
Когда ты не со мной
Ночь лилась ультрамариновой тушью с края до края неба. Пресыщенный синий цвет, чрезмерно пышный для этого продроглого времени года. Темное тканное полотно беспросветной нюкты рвали только лишь сверкающие глаза звезд — платиновая пыль по всему сонному небосклону. Тут и там тригонометрия старых созвездий и правильные формы лучей неторопливого зодиака. Скорпион сейчас был бы в единственной звезде нынешней галактической системы; белоокая, но сокрытая во мраке луна, — в тельце; у тенистого горизонта же расплылся рак. Ночь вдыхала мокрым морским ветром, выдыхая серебристым звоном листвы. Всё это было почти прекрасным. Почти зачаровывало. Почти вызывало трепещущий резонанс среди ребер. Если бы только Идия Шрауд не был Идией Шраудом. Потому, что сейчас, он был готов опускаться до тихого и гадкого писка, стоило его безупречно белым кроссовкам делать все новые и новые шаги по влажной траве. Прогулки были отвратительны. Как и почему он не просто согласился, почему и как он вообще ПРЕДЛОЖИЛ подобное кринжовое извращение, как прогулка, — оставалось неразгаданной математической загадкой. Над ним явно взяли вверх первобытные, первотворные инстинкты, если он позволил себе в тот миг, в том агрегатном состоянии своего псюхе снести эпичнейшую чушь: «давай забудем все, и сбежим». Ага, да, просто круто, идея — отпад. От самого себя было тошно. Тошно — больше обычного; тошно — словно бы из тебя изрыгаются лепестки избитой и наскучившей всем ханахаки; Лепестки от Коры были бы гвоздикой. Но нейтронные сетки мыслительных процессов Орто оказывали неизменной правдой: при всем неописуемом блядском желании скипнуть нахрен общую ветку вылазки за стены колледжа — Идия этого сделать не мог. Потому, что… Потому. Что. Идия не нарушает клятв (поэтому-то он раньше их никому никогда не давал). — Ладно тебе, мы почти пришли, — слишком уж бодрый чужой голос. Резкий, как хлесткий насмешливый дождь. Голос, что извечно раздражает ушные каналы, заставляя нарочито громко взвизгнуть, когда сухую ладонь Идии вдруг хлещет очередной стылый прут орешника. Они брели по темно-лесистому склону уже минут пятнадцать, и все это время биологические формы жизни, именуемые плантэ, несуразно забивались во все щели и трепали уставшие кости Шрауда своими хлоропластами. Почти прозрачные листья, отливающие тягучей смарагдой, застревали меж пальцев, скользили по костяшкам, заползали под толстовку, и увечили гордое самолюбие. Непреложный факт того, что Идия сейчас выполнял самый отвратительный квест за последнюю неделю — (как ни странно и парадоксально) бесил его больше, чем удивлял. «Выползти погулять» — это же невозможно, исходя из базовых параметров его хикканской комплектации. Бесплотным теням, вроде него, нет места под звездами. Ему просто нечего делать в этом несовершенном мире социальных алгоритмов без четкой схемы. Но. Ведь рядом с Корой переставали действовать любые параметры и правила серваков, не так ли? Рядом с Корой действуют лишь старые и забытые «поклянись»? Ахиллес проебался меньше, поклявшись остаться навеки с Патроклом, чем Идия в эту ночь. — «Мы почти пришли» ты говоришь уже последние блядские десять минут сорок четыре секунды, — шипя хрипло себе под нос, Идия морщит ломкие брови, презрительно плюясь взглядом в чужую ровную спину. Кора ни разу еще не споткнулась, не согнулась под стрекотом ветвей, не собрала в копну растрёпанных волос листьев или ночных жуков. Как и всегда, шла размеренно, с упрямым взором вперед. Шла вперед, не оглядываясь — так быт иди Орфею. Сегодня вечером такая уверенность совсем не восхищала, наоборот — Идия был готов разойтись на токсичное внутреннее говно, показывая всем своим недовольным видом, какое кислотно-едкое презрение он испытывает к этой несносной непринужденной походке Коры. «Только вперед» — а он позади, такой весь ненужный и забытый «маленький бог смерти» (пользуясь её терминологией). — Нет, сейчас уже правда почти пришли, вот смотри, — и бархатный голос ее вторит погребальным песням темного ветра. Кора вновь не оборачивается к Идии, когда ее рука прямой стрелой упирается меж просвета древ. Такое визуальное пренебрежение слегка обижает, тончайшей хирургической иглой просачиваясь под кожу. — То дерево, что мне понравилось — вон оно, — и спутанный медный хвост сотрясается пышно, когда Кора мотает ретивой головой к могучему дубу. Дубу у самого края обрыва, что падает в зыбкий тенистый лес у подножия покатых гор. — Какому идиоту будут нравятся деревья? — скрещивая хилые руки на груди, Идия специально включает самый недовольный фильтр голоса, какой могут выдать его сиплые голосовые связки. Стылая погода вынуждает слова трястись, и он, и без того привыкший заикаться от неловкой паники, говорит теперь еще более убого, рвано и злобно. Вязкая гадость капает по его потрескавшимся губам, и к глотке подступает очередной капризный ком. «Развернуться и уйти уже нахер от этой конченой» — мелькает подобно падающей звезде где-то в глубине мыслей. Ему тупо неловко. Но куда же он уйдет от «конченной» Коры, если сегодня она — печать, обещанье, рыжая медь, темная электра, насмешливый царевич ахеец, влажная капля дождя к сухой земле. — Деревья вполне себе нравятся такому «идиоту», как я, — смеясь до тошнотворного беззлобно, без всяких показателей обиды, Кора пинает влажные кусты, наконец прокладывая им обоим путь к дереву, что «показалось ей настолько красивым», что – безусловно — «нужно было показать его Идии». — Ненавижу это все, — скрипя словами, Идия неловко выпутывает ноги из сплетения кустов, выползая дрожаще вслед за чужими шагами. Несколько последних мгновений он видел пред собой лишь спину Коры. Ее оголенные плечи, что среди звездного тумана и мокрой лесной пыли казались обтесанным мрамором. Он видел только ее поджарые руки, что мягко, но настойчиво размыкали острые травы и полупрозрачные сети тонкострунных ветвей. Видел ее локоны, которые отливали бурым, словно бы запекшаяся кровь, в ночной сырости. И видя всё это безобразие, Идия хотел поскорее заглянуть в ее иррационально наглые глаза. Что было среди терпкого цвета дубовой коры? О чем она думала? Сейчас, с ним? — Да, да, уже слышала, — и Кора смеется, как не умеют смеяться люди. Да, и боги тоже. Ее смех отвратительно наглый, совершенно немилый. Но что-то в нем есть. Что-то глубокое, старое, и знакомое. Ее смех похож на красное вино, которое приносят в храм. — Иди сюда, отдохнешь наконец. Когда Кора подводит его, подобно несмышленого мальчишку, к ветвям дуба, Идия брезгливо косится на сильные ветви, что струятся невысоко от затхлой травянистой земли. — Я на ЭТО не сяду, — боязливо вытаскивая из запачканных рукавов толстовки единственный болезненно бледный палец, Идия указывает на особо широкую мокрую от вечерней росы ветвь, прекрасно понимая, что ему сейчас предложат: очередное извращение. — Какой смышленый, а я еще даже ничего не предложила. И Кора оборачивается. Наконец-то. К нему. И среди сумрака промокших деревьев и пряных трав, лишь ее глаза остаются янтарным отблеском света. Яркие и терпкие, через них проходят струнами лучи звезд, смешливо скитаясь по лабиринту яшмовой радужки. Во взоре Коры нет ни страха, ни раздражения — это все остается для Идии. Она, по своей привычке, ясно и прямо, смотрит куда-то в него. Хищно, будто бы в любой миг готова укусить за острый нос. Но даже так — даже с намеком на укусы — лучше видеть несовершенные (по меркам золотого сечения) черты ее не-медийного лица, с приветливым оскалом голодной кошки, чем наблюдать угрюмо за тем, как под кожей впередиидущей спины, по линии горделиво расправленных лопаток, перекатываются жаркие мышцы. Хотя, не сказать, что последние было совсем уж… противным. С оглушающе хлюпающим звуком Кора рвет заунывное гудение лесного ветра. Одним ловким, метким прыжком она оказывается сидящей на мшистой ветви, усаживаясь своей упругой задницей поперек орнамента коры. Если бы не гадостный настрой, вымученно звенящие ступни, и заледеневшие пальцы с побелевшими от усталости ногтями, Идия бы даже восторженно улыбнулся такой крутости — Кора была безупречна в вопросах физического взаимодействия с миром. Ей легко давался крылатый бег или изнурительные подтягивания. Растяжка или даже армрестлинг. Хорошо, что сейчас Шрауд был злобным комком нервов, а то снова бы выдал, случайно и спешно, что она похожа на героя сёнен-манги, героя звезд и галактик в доспехах из платины и стали. — Ты больная, — хрипло тянет Идия, поджимая истонченные губы, так что острые зубы поскрипывают. — Забирайся, — вместо упрека или хотя бы пренебрежительной ухмылки, Кора похлопывает подле себя с такой уверенно-кусачей улыбкой, что искреннее возмущение Шрауда выступает багрянцем на пламени запутанных волос. — Не полезу я на дерево, я не ебанутый, — изрекает однозначно Идия, подтягивая скрещенные руки теснее к худощавой ребристой груди. — Давай-давай, я помогу сесть, — не сомневаясь в том, что Идия будет выполнять повеление, Кора чуть наклоняется на ветви, так, что широкая футболка без рукавов на ее груди свисает опасно в зоне шеи открывая… все неприличное, что не положено открывать. Открывая сокровенное, не доступное иным. Спортивный топ вульгарно чернеет на безупречно гладкой коже, так, что огонь волос Идии взвивается истошно выше. Еще и подгорает красным — вот черт. Пока Идия старается успокоить выработку гормонов в своем организме, который решил устроить бунт, мешая ему здраво посылать Кору далеко и надолго, та проворно, даже искусно, ловит удачный и редкий шанс, протягивая к нему ладонь. Крепкую и слишком широкую для девушки — но такую надежную; надежнее всего, что Идия когда-то знал. Так, что… так, что порой очень трудно усомниться в факте того, что такая ладонь тебя не предаст. Кора часто протягивала ему руки: подавала при спуске с лестницы; протягивала газировку из автомата; раскрывала руку, когда дарила цветы (её дурацкая привычка); похлопывала рукой по плечу — еще и сильно, так, что Идия чуть не падал; И каждый раз Шрауд смущенно вёлся на подобный настойчивый скилл тактильного взаимодействия — он все еще не знал, как верно выстроить защиту от данного баффа, какие наложить на себя заклинания, как накинуть щит неуязвимости, как уклониться от атаки. Идия не знал, как прекратить доверять смертному существу, что по всем законам жанра и законам судеб, покинет его когда-то. Не знал, проклиная себя за незнание, за нехватку информации и воли. Не знал. И подошел ближе — и, конечно, попался. Ноги сделали всё сами, покорно и даже с наслаждением слушаясь колдовства Коры. Идия не сразу вложил свои худощавые пальцы с обгрызенными ногтями в чужую руку. Специально медлил, давая ей понять, что он, ВООБЩЕ-ТО, ни разу не в восторге от таких пранков и вылазок куда-то дальше коридоров Игнихайд. Шрауд скукоживает лицо в кусок использованного полиэтиленового пакета, и ощущает, как затекает рот от недовольства. Но Кора на то и Кора — бессовестный баг системы — ее таким совершенно не проймешь. Стоит ему в очередной раз попасть в ловушку, как Кора сжимает плотно и твердо его руку, утягивая куда-то наверх. Пару минут Шрауд парит над влажной травой и прелыми листьями, ощущая себя несчастным Икаром. Хотя. Приходят странные мысли — был ли Икар несчастен, когда парил? Коре легко удается исполнит задуманное и желанное — Кора хорошо умеет застать врасплох, используя грязные экстравертные приемы. Когда она затаскивает Шрауда на невысокую ветвь, Идия еле удерживает свои рассыпающиеся в разные стороны кости. Если бы она не поддержала его сиплую спину — точно бы свалился и больно ударился сгорбленным позвонком (тогда потом бы долго-долго упоительно ныл, какая Кора сука, и что из-за нее он испачкал одежду, унизился и вообще — она сраная дура). Но рок благосклонен к игривой и рыжей мегере. Потому, что она все еще держит ладонь Шрауда в своей, не давая упасть. — Молодец, Мистер, у тебя вышло, — на грани издевки и искрений похвалы, добавляет с приглушенным, бархатным смехом Кора, отпуская неспешно его хладную руку. Идия только прячет пальцы под полы толстовки, неосторожно думая, что за этот вечер она его как-то много лапала. Истрогала все его выпирающие косточки на узких запястьях, так, что собственное пламя начало уже жечь уши блекло-красным. — Заткнись нахер, — фырча себе под нос хрустяще, Идия тыкается подбородком к груди, отмечая, что его хрупким тазовым костям не так-то удобно сидеть на жестком дереве. У него-то нет, в отличие от некоторых, жира на округлых бедрах, который является отличным амортизатором для подобного оседлания ветки. — Тут неудобно, отвратительно, ужасно, херово, — начиная бормотать в полголоса, сипло, душевно говнится Идия. Его кинк на эргономичные пространства для тела сейчас вопит истерично. Но теперь-то он явно никуда не денется — с дерева без помощи Коры не слезть. Это слишком опасно для такого неумелого хиккана, как он. — Идиотское место, такая мокрая погода, еще и ночь, а мы за пределами школы. Гадость, мерзость, а еще… — Зато тут отлично видно звезды. И Идия смолкает. Совершенно. И больше не говорит ничего лишнего. Потому, что у Коры такой мечтательный, нежный и сладкий тон, словно бы во всем мире остались лишь они вдвоем. И высокий расшитый серебром небосвод. Идия хочет выпить ее голос.
***
Ах, месяц, на что нам фары? Ведь ночь не так уж темна, И нам с тобою не даром Сияет одна звезда.
— Вон — на северо-западе, чуть выше моей руки, это — Плеяды! Ночь утекала сквозь пальцы, оставляя на ладонях пахучую росу. Темнота давно перестала быть темнотой — пресыщенная смарагда душистой хвои и тусклый индиго теней стали привычны глазам. Глубокие краски озаряли лес. С неба капал седой звездный свет. Ночь уходила куда-то к затаенному горизонту, но их не тянуло домой. Их тянуло лишь к небу, что раскинулось доверчиво в вышине. Точнее, тянуло Идию. Коре же ничего такого не было нужно. Кора больше ничего не ждала — её ожидание кончилось. И обещание не было забыто. — Плеяды — реально прикольное созвездие, и история у него тоже классная. Про Ореона и сестер-атлантид: вся эта муть с суицидом и так далее. Хотя, лично мне, больше нравится вариант додонского сказания с голубками и амброзией… — голос Идии звучал восторженно. И наконец-то громко. В переливе хриплых, но столь ласковых слов, что сбивчиво срывались поспешными мотыльками с его тонких губ, Кора слышала столько юношеского зазнайства и наивной радости, что это почти душило. Горло сдавливало сладостно и томно от каждого нового рассказа о зодиаке, звездах, рождение галактик и позабытых героях. Астрономические изыскания Идия ведал ей так, словно бы раскрывал секреты собственной души — столь же глубокой и темной, как само вечное, одинокое небо. Коре хотелось бы умереть прямо сейчас — чтобы не знать потом тоски по времени, что они разделяли сейчас. Плелись часы, а они все так же восседали на широкой дубовой ветви. И с тех пор, как Шрауд впервые протянул изящную в своей аристократичной худобе руку к сплетению звезд, Кора более не говорила ничего. Только кивала послушно, наслаждаясь лазурью прекрасного пламени подле. Идия горел ярко и ровно, его волосы теплотой обдавали ей плечи — они были близко, они были крепко. Они были её, на краткий, забытый миг — но все же её. В экстазе и эйфории звездочета, Мистер Шрауд вовсе позабыл о своих привычных страхах, отринув всякие интровертные приличия: тростником он покачивался от порывов ехидного ветра с моря, задевая спину и руки Коры. Иногда он ее почти обнимал в забытии. Его жесты стали резкими и нетерпеливыми, как и речь — и наконец-то он пылал. Как и должен был гореть бирюзовый огонь жрецов и богов. — А на востоке, скорее даже на северо-востоке-востоке, — да — там Персей! Вечность смирено отражалась в топленом золоте чужих глаз. Такая непреложная вечность, безусловная и немного тревожная. Идия был счастлив. И ему этого было совершенно не скрыть. Да он, кажется, того и не желал в сию ночь. В первую проведенную вместе ночь. Кора редко вдыхает, стараясь не портить своим бренным дыханием возвышенных и чистых слов. Если бы она только могла хотя бы что-то ответить, дабы передать не только свою благодарность, но и восхищение. Ответить коротко, как бы ненароком, чтобы Идия знал — для нее нет ничего ценнее его речей. Его свободы и его мысли. Всегда бы он был столь же отвлечен от проблем жизни и социальной неловкости, как сейчас. Всегда бы разговаривал так открыто, без мрачной поволоки страха. Как бы то было бы прекрасно. И нереально. Божественное, священное, великолепное, даровано смертным в малом и сокрытом. Только достойные могут касаться бога и его даров. Только достойные могут видеть божество во всей красе и не сгорать. И самолюбие Коры грелось в пламени чужих лазурных прядей, убеждаясь, что она — достойна, и хоть немного хороша, если ей дозволили видеть и слышать нечто настолько интимное. — Персей мне в принципе нравится, хотя, конечно, он не настолько крут, как Геракл или Диоскуры… Но вот его убийство младшей Горгоны — вообще улёт, описано нереально круто, мой любимый вариант убийства у Гигина, кстати! Самовлюбленный и топящий в собственном интеллектуальном превосходстве — такой Идия грел Коре грудь, сжигая ее кости, словно бы те были угольками старого жертвенника. Кора любила его любым. Но именно сейчас, именно такому Идии, ей хотелось признаться в своей бездумной симпатии особо сильно. Чужие уста разверзались вместе с чужой душой — как бы пафосно это не звучало — а потому, разве могло бы быть лучшее время, лучший миг, дабы приклонить свои колени и свою душу перед этим дурным и социфобным совершенством? Но не до этого сейчас. Нет. Увы, не до этого. Испортить столь волнительный момент близости их одиноких взоров было бы слишком большим риском и неоправданной храбростью даже для такой отчаянной дуры, как Кора. Безмолвно, она уже дала понять Шрауду, что он для неё — единственный и скоровенный «хикка». В конце концов, именно на него она смотрела уже пару-тройку часов неотрывно и упоённо. — Мне больше всего нравится сказание о Персее и Андромеде, — размыкая темные губы, Кора не замечает, как смеет перебить чужой поток медовых речей; как смеет обратить на себя взор, исполненный бесконечного знанья. Идии бы смотреть в уходящее небо, объясняя ей суть созвездий и времени, а не разворачивать тонкое лицо к ее несовершенному носу с выцветшими веснушками. — Романтичный выбор, — неописуемо насмешливо хихикает Идия, показывая остроту собственных зубов, вытягивая синеватые губы в пряной ухмылке. Мерзко желать кого-то, кто настолько младше тебя, благополучнее, умнее, выше, богаче, лучше. Но, Кора та еще сука, что ненавидит свою (должно быть, постыдную) слабость так же сильно, как любит. — Он освободил Андромеду ценой последней силы головы Горгоны, а потом провел с царевной всю свою жизнь — да, это довольно романтично. Но меня завораживает. Кора усмехается собственной наивности, ожидая, что Мистер Шрауд в ответ сделает тоже самое. Посмеётся колко над «ванильными соплями», которые так несвойственны кому-то вроде Коры. Расскажет ей все минусы столь «слащавых тропов в романтик сториках», унижая всем своим горделивым и напыщенным видом ее неизящный вкус. Но, почему-то, вместе всей ожидаемой и принимаемой Корой спеси, Идия лишь тихо… улыбается. Незаметно, прозрачно, тайно. Как будто бы не замечая, что она замечает. Улыбается улыбкой понятной лишь Коре. — Да, это… это нереально клёво, — его голос смолкает на последнем слове, и белесый клубок дыхания вырывается несдержанно в ночную прохладу. Коре хочется поймать его дыхание и растереть языком по небу. Но это пока слишком невозможно, ускользающее эфемерно. — Спасти Андромеду от одиночества и отчаянья — великий подвиг, — Кора кивает медленно, с приглушенным восторгом очерчивая черты чужого лица. В каждой жесткой линии — мрамор с сиренью венозных прожилок. Выточенные скулы и прямой нос, растянутые ухмылкой ехидной губы. Античные мастера бы сочли безупречным бледность тонкой кожи и клубки сизых вен под ней. Великолепие пропорций, гармония тонких черт и священного злаченого взгляда. Небо забавно склоняется, и звезды протяжно звенят, когда Идия прижимается своим костистым плечом теснее к широкому плечу Коры. — Возможно, Персей — величайший из героев Эллады. И счастливейший, — Шрауд безмятежно говорит о том, что сын Данаи был счастлив, но словно бы имеет в виду совсем не сына смертной царевны и Зевса. Может быть, они тоже сейчас как-то по-своему счастливы. Кора точно. Чужой размеренный голос вселяет не столько надежду на что-то большее, сколько спокойствие. Кору накрывает безвременным сном. Морфей и Гипнос в каждом отзвуке чужих хриплых слов. Так темно рядом с Идией. Так хорошо. — Счастливейшей, — вторя произнесенным словам, Кора глупо и мечтательно улыбается, стараясь оборвать свои несуразные желания. Страсть, какой-то несвязный эрос, плавно перетекает в чувственный агапэ. И это немного тревожит. Лучше продолжить говорить, чем просто смотреть друг на друга в тиши. Затаенное молчание между двух тел никогда не приводило к чему-то разумному и сдержанному. Но так трудно оторвать взор от чужих губ. Черт возьми, самое трудное среди миров и звезд. — Явно участь Персея лучше, чем участь Геракла, — ухмыляясь наигранно насмешливо, прилагая последние капли мутной воли, Кора все-таки отводит свой разомлевший взор от губ Шрауда, указывая пальцем к западу неба. — Расскажи про созвездие Геракла, может, что-то новое услышу. — В смысле «новое»? — с наигранной возмущённостью, смешливо хмыкает Идия, вновь возвращаясь к размеренному созерцанию посеребренных небесных тел. — Не умничай, я явно больше тебя знаю про Алкида. Кора усмехается, но ее замерзший в ночи голос растворяется в новой беседе и в новых легендах. Идия говорит про подвиги и вычисления орбит. Идия говорит. И это так нужно. Так сладко.***
В комнате затхло. Особенно после свежего холода предутреннего леса, по которому липко расползся мокрый туман, пропахший лесистой гнилью и прелой осокой. Прямая горизонта зарделась спелым лиловым, когда они наконец-то покинули их ночной приют. Все тело изнылось от неудобства грубой ветви, нос забился ароматом дубовых листьев, кожа посерела от стылой влаги. И Идия был готов лечь и умереть от усталости, после: запретной вылазки, карабканья по пышному дубу, тыканью хилыми руками в безучастное небо, обратному пути среди мутных луж, переправе через обвалившийся серый камень школьной стены, возвращению в общежитие через сплетения порталов зеркал. Идия был готов перестать дышать, потому что его грудные мышцы рвало и перекручивало мелкими судорогами — столь часто и глубоко он дышал. В ногах нарастал импульс болезненной ломоты, ступни превращались в бледную труху. Такому нубу в прогулочной активности, как Шрауду, сразу брать квест хард левела — оказалось придурью. Все же, это была не онлайн MMO RPG, где сочетание кнопок решала все. В играх он мог бы в миг пройти самый сложный маршрут, не приложив и пары усилий. А в жизни… в реальной, социальной жизни он, как всегда, оказался полным дном. Лохом, который не рассчитал верно требуемых задачей усилий и последующего коэффициента полезного действия. Если в это (уже) утро он помрет жалкой смертью задыхающегося страждущего придурка, то было легко угадать — легче, чем просчитать натуральный логарифм — кто же в том виноват. — Сучья Кора, — из затекшего от разговоров рта Идии звучит как-то не особо убедительно (даже для самого себя) хриплое и приглушенное оскорбление. Это даже не оскорбление — что-то средние между тихим протяжным нытьем и… обожанием. Обожанием-обожанием-обожанием. Как обожал весну царь мертвых — только больше. Падая в измятые путы мутных покрывал, Идия решат, что в его силах лишь одно — стянуть с себя грязные кроссовки, которые словно бы плавали среди потоков смрадного Мения. Он знатно изгадил пол и ковер комнаты, но не страшно — встроенная программа уборки жилых помещений Орто без единой ошибки справится с наведением порядка. Мягкость и предельно удобная форма матраса, что был спроектирован самим Шраудом конкретно под его физические нужды, пряной дремой оплетает его сухие плечи, позволяя наконец расслабленно выпустить тошнотворно свежий лесной воздух из впалой груди. Он устал. Много говорил. Еще больше неморгая смотрел в чьи-то глаза. Хотел достать через радужку чужую бабочку души и забрать. Наверное. До конца он не знал. Утыкаясь носом в любимую дакимакуру, Идия постепенно отключает все системы психики. Идия решает выставить тот режим «мыслей перед сном», где есть вариация визуальных заставок со сменными образами из галереи памяти. Выборка узкая и (увы) осознанная: терпкая электра насмешливых глаз, пухлая функция губ, медные нити волос. Перед сном ему хочется только одного. Только одну. Картинки плавающими алгоритмами сменяют друг друга, пока Шрауд падает в бездну ласкового сна. На ладонях он до сих пор ощущает вкус прикосновений к ее рукам: он сам несколько раз выполнил операцию «потрепать плечо» и «взять её руку в свою», наплевав на предупреждения системы безопасности. И это было хорошо. Где-то в блюре угасающего взора Идия замечает, что пряди его волос выкрашиваются в цвет персиковой жвачки с двойной дозой сахарозы. Это своего рода какой-то кринжовый непонятный мем, который все-равно заставляет улыбнуться слабо. — У меня было свидание, — с хмельным смешком, мягкими губами шепчет кому-то Идия. Не себе, не богам, ни живущим. Просто шепчет, потому что ночью у него окончательно снесло все антивирусы и плагины. Пожалеет ли о своих словах и истории браузера «жизни»? Конечно. Всегда так было и будет. Но это завтра — в далекое эфемерное завтра, концепт, что создан ради успокоения людских душевных потребностей. А сегодня все чертовски круто. Свидания — это охрененно.