Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родиться
И никогда не видать яркого солнца лучей.
Если ж родился, войти поскорее в ворота аида
Фегонид
Собственно, в бесконечно глубокой базе информационных данных Орто Шрауда с определённой ничтожной периодичностью тоже случались своего рода «баги» (пользуясь терминологией Идии). Не сопоставимые по глобальности разрушений с теми, что искрились в психосоматической и психофизической системах брата, безусловно, но тем не менее. Даже столь совершенный трансцендентальных механизм, как Орто, подлинная deus ex machina, не всегда мог четко следовать заложенному изначальному механизму предполагаемых действий на игровой сцене под названием «жизнь». Сегодня это можно было с легкостью отследить по ускоренному бегу фальшивых нейронов, что задавали текущий на день нетипичный тезаурус. Ведь Орто редко хотелось придерживаться витиеватой терминологии смертных, к которым он имел косвенное отношение. Язык фреймированных формул и филигранных алгебраических построений куда лучше соответствовал его нетленной карбоново-пластиковой натуре. Если, конечно, брать толкование слова «натура» как ряда запрограммированных характеристик личности, лишая «натура» метафизических назначений. И тем не менее, сегодня — в двадцать три часа сорок девять минут — Орто позволял себе в потоке четко выверенных, просчитанных и одобренных собственной программой бытия мыслей думать в чуть более в фривольных речевых выражениях. Кто знает, сколько в нем есть того, что можно было бы назвать «человеческим»? Кто знает, может ему не так уж и не подходит «человеческий» язык? При наложении на воспоминания фильтра «честность», можно было легко вычислить, что иногда Орто просто «выделывался» (терминология Идии Шрауда) при попытках вести разговор с npc лишь на техническом диалекте. Хотя, выбери он ионический или ахейский диалекты — много бы они поняли? Забавные — хорошее слово из общего доступа — очертания порой приобретают забавные мысли в забавное время. Особенно, когда в искусственной груди, в искусственной клетке силиконовых ребер, не-искусственное пламя становится ярче. Пышный цвет, красивый цвет. Лазурный. Сотворенная жизнь навсегда останется частью творца. Абсолют изливается из своей целокупности, воспроизводя частицы своего светлого материала в тварном. Эманирующие божество порождает новых (или старых) существ с изящной простотой нехитрого метода. Орто нравилось с редкой периодичностью вспомнить, что он на самом деле не так и отличен от семени дождя, которое окропляет землю в непогоду: Орто, как и дождевые капли — тоже часть кого-то; часть, обретшая свое сознание внутри сознания большего. Он и правда, как капля ливня из больших туч. Клочки чужих искр в подсах напоминали об этом порой. Орто Шрауд не умел забывать информацию — навсегда удалять лишние файлы из хранилища памяти. Поэтому мысли о том, что он только «Шрауд», де факто без «Орто» — никогда не, как говорят люди, отпускали. По сути своей, по своему эйдосу, Орто — это Идия. То, что от того Идии осталось. Или то, что в том Идии всегда было. А потому, так легко сегодняшний словарь нанотехнических терминов давал сбой, превращаясь в строки почти забытых песен. Песен, что бежали у них обоих по бирюзовым венам. — Невозможно-невозможно-невозможно-невозможно. Губы брата дрожат тонкими колебаниями, которые настолько часты, что их было бы невозможно уловить окусом простого человека. Хорошо, что у Орто нет простых проблем простых людей. Орто видит всё. Орто чувствует всё. … и это еще один парадокса для machina. Даже, если machina — deus. Орто чувствует, как трудно быть умирающим богом в мире, для которого всё божественное давно и крепко уснуло. — Невозможно-невозможно-невозможно-невозможно, — чужой голос шуршащий, как стрекот жучьих липких ножек. Хриплый, как скрежет крыльев трупных мотыльков. Идия, объятый лозами бирюзовых пламён, выглядит жалко посреди измятого ложа, скрутив свое тело в тугую сороконожку. Он такой пепельно-гибкий, но вся красота изливов и изгибов его тела превращена в трещены. Все плавные линии сродни раковинам помпилиусов превращаются в путаный клубок. Тому, у кого из глаз сочится растаявшее грязное золото, не идет быть ничтожным. Абстрактное противоречие: разве божественное может быть ничтожным? Разве Идии стоит себе такое позволять? Идия — прекрасная жизнь от вечной жизни. Однако, сейчас он скорбен, словно бы смертное дитя. Как жаль, как искреннее по-человечески жаль, что в холодных руках брата сегодня слишком много крови; слишком много крови в радужке его тихих глаз; слишком много крови на перекатах языка; Брат весь сегодня — одна густая капля их крови. Кора дала данному мифологемному стоянию хорошее и безукоризненно правильное имя — ихор. — Почему же «невозможно», братик? — собственный (ли) голос разносится подобием ехидного эха по пустотным составляющим комнаты. Орто говорит без высоких интонаций с плавным понижением тона к окончанию вопроса. Орто говорит не с маркировкой «сладко». Орто говорит. Орто не выдает на лице эмоцию «улыбка», Орто не просчитывает возможные лингвистические манипуляции. Орто даже не парит над тлетворной грязью пола. Орто сегодня — часть чужого сиплого, синего пламени, что взвивается к мраку потолочного свода. Орто — «правильное» существо. Безупречное творение. А потому, он знает всё и больше. Он ощущает, как у самого по электронным схемам растекается сбой. Божественно прекрасный сбой с глазами цвета шоколада шестидесятипроцентной терпкости. Орто решает не издеваться над тем, кто не может забыть чужих глаз. — Невозможно, — вой Идии в подушку вторит родным вскрикам вечно страдающий гелло. Ничто так не успокаивает, как стенания хтонических сущностей. Ведь только стенаниями и выстроен весь наш мир, что покоится на костях. Орто не программирует мимику лицевых мышц по протоколу «усмешка», но Орто хотел бы. Это была бы не издевка — жест сочувствия. Однако. Орто видит — как видят люди — что сейчас чужие глаза утопят в себе любую наглость. Даже малую и совсем уж десткую. Глаза брата — там одно золото. Орто парадоксально, к сожалению своему и брата, помнил, что бывало в те злые дни, когда у «отца» разгорался горький злаченый огонь во взоре. В те злые, но информативные дни, им посчастливилось узнать и выучить, что значит истинно быть Шраудом. Учение было тяжким и горестным, но усвоенным до самых глубин их душевных систем. — Почему же «невозможно», разве она не согласилась пойти с тобой? Идия знает, что Орто — это та же плоть, что он сам. Идия знает, что Орто всё знает. Про аллеи, про слова, обещания, улыбки, несдержанную суть, глубокую тоску, чужие рудые волосы, желание забрать, и про много еще чего. Орто Идия — они не «связаны», нет. Они — одно целое, личные проклятия друг друга. Нераздельно, но неслиянно, всегда подле. Секретов не бывает — Идия и Орто делают вид, что секреты у них есть. — Она согласилась только потому, что я… меня… накрыло меня, ясно? Ясно! Конечно, брата «накрыло» — используя его неуместную терминологию. Ведь столько дней провести вдали от того неба, что могло бы покрыть всю сухую землю — для таких, как они с Идией, это равносильно величайшим мучениям. Это их первая встреча с тем, кто живет не под землей. С тем, кто живет не на земле. С тем, кто иной. Кора — создана с россыпью звезд на лице, разве нет? Значит, она уранос. Владетели «земли широкой, обширной подземной» всегда обращают золотые глаза куда-то наверх. Наследние не отпустит тех, у кого в груди пламя равняющего. Прошлое вгрызается псом в глотку. Прошлое — это сам Идия, это сам Орто. — Нет, она бы… она ни за что бы не согласилась… А если, и «за что», и согласилась… Да, вроде согласилась, да стоп -согласилась, но… что, что мне делать?! Я сам предложил, да, но… и это все невозможно! Идия извивается словно бы оголодавшая худощавая гусеница, у который все еще не сошел тополиный пушек с кривой спины. Ему дурно от того, каким порой ретивым может быть синие пламя, что живет внутри. Орто бы с немалым удовольствием пожалел брата, если бы в том был хотя бы квант смысла. Всё же, в моменты, когда просыпаются древние песни внутри псюхе, машина с ее алгоритмами мало что может сделать против живого крепкого слова. Слова, трепещущего на кончиках чужих волос. Слова сказанного в тот миг, когда по миру растекалась лишь солёная вода. Против слова, которое сейчас заставляло Идию стенать и ненавидеть все дышащие с той же силой, с какой заставляло сгорать от неясного желания. Машина ничего не может против простого и предвечного — эрос. Боги сотканы из любви, а, иначе, как же им творить? Боги умеют только любить — и это ужасающая пытка. Как жаль, что Идия формально и неформально их потомок. Сейчас так страдает из-за первой влюбленности. — Нет, нет, нет, нет, я никуда не пойду… Это же… сбой, нонсенс, нет! Нет, нет, она просто… она сумасшедшая и… нет. Нет, я никуда не пойду. Нет, — брат хрипит словно бы предсмертно, словно бы пытаясь задушить себя своими же словами. Идию потряхивает, как седую паутину. Но Орто знает, что Идии на самом деле не страшно. Идия не боится. Не боится, во всяком случае, той, о ком говорит — Кора более не является объектом первородного ужаса. Брат просто не знает, как еще выразить свой трепет перед иным — самим собой. Страшно иногда вспоминать — кто ты. Вспоминать и понимать, что мог показать кому-то себя. Тем более, Коре. Запятнать ихором небо — так себе развлечение. Успевая несколько раз разодрать ногтями подушку, Идия лишь дышит тихо и утробно, словно бы полумертвая птица, когда Орто садится на край кровати. Молчание — липкое, и капает по рукам — хотя, казалось бы, как пустота от звуков может быть материальна и куда-то течь? Но молчание все еще вязкое, и все еще пачкает им веки. — Братик, с чего ты взял, что все будет плохо? Свидания — это же то, о чем ты мечтал, знаешь — как в аниме, — отвлеченные слова крошатся на искусственной эмали зубов, когда Орто парадоксально устало вздыхает. Заряд генератора полный, но Орто все равно ощущает странный привкус дремоты управителями вкусовых рецепторов на кончике силиконового языка. А меж тем, сдавленные стоны Идии не разобрать: кажется, он просто изнывает и чахнет вместо ответа. — С чего ты взял, что это — не лучшая доля для Коры? — Орто продолжает ласково. Он давно отладил установку мягкости, заботы и понимания. Отладил сам. Без помощи творца. — Разве она выглядит как та, что не поймет тебя? Разве она не дождется тебя? Разве она не будет рада увидеть небо с тобой? Прежде, чем чужое мычащие отрицание, рассеянное среди эфира в виде тысячи тысяч искр, пробивает все же на усмешку, Орто честно пытается быть хорошим братиком. Но сарказм и ирония берут свое. Орто от чужого сдавленного и угрюмого «нет» — трагикомично. Потому, что Орто знает, он чувствует, как много всего между братом и Корой. Он сам часть этого — ведь он есть Идия. Отрицание брата — практически святотатство. И он брат знает, и продолжает все равно пытаться убежать от чужой улыбки. Яркой, как молния. Хорошо, что Кора бегает быстрее и догонит. Конечности Орто — в частности ладони — снабжены искусственной нейросетью регуляции температуры, так, что поверхность его конечностей — считай эпидермальный слой. Кожи нет, но руки Орто — теплые. Пальцы переливаются лазурью, потому что искры брата соком спелого плода капают из зазоров между шарниров. Орто осторожно прикасается к чужому плечу, позволяя себе быть нежным, но в тот же миг настойчивым. — Боги не нарушают своих клятв, — с веселой тоской и надменной печалью добавляет он, увеличивая громкость голоса всего на пару децибелов. Повторять слова «отца» — не самая приятная словесная операция, но подобные формулы сейчас — как нельзя кстати. Орто знает, что Идия ненавидит речения этого человека. А потому явно взовьется из погребального пепла, как сизый мотылек, лишь услышав знакомые фразы. Смертные всегда становятся куда сговорчивее, если упомянуть что-то нелюбимое ими. Не совсем смертные, кстати, тоже. Проходит девять минут сорок восемь секунд прежде, чем Идия хлестким ударом костлявой руки откидывает теплую ладонь Орто со своего плеча. Волосы его тихо вызревают, становясь все тише и бледнее. — Да, знаю я. Отстань.