love me, mister shroud

— Это что? Кора усталым взором перебирает новенькую стопку ароматных книг пред своим острым носом. Однако, подобная мелочь, как свежие фолианты, расшитые мрачной кожей и золотой иглой, не вызывают в ее потрёпанной душе ни капли восторга или сочувствия. Книги, как книги: дорогие, многострочные, многогранные, расписанные акварелью и пестрой тушью. Ровно семь сборников арабской поэзии с подстрочным переводом и языком оригинала. Ничего вычурного для стен подобного учебного заведения. Для пущего лоска не хватало лишь перламутровых оборок из морского жемчуга — тогда получился бы классический экземпляр из поэтического отдела библиотеки колледжа Ночного Ворона (хотя, Кора бы эту школу скорее назвала колледжем облезлой сороки). Вздохнув неописуемо устало (еще и с обязательной для работника библиотеки стылой раздражённостью), Кора лениво подвинула к себе стопку из широких томов, отмечая, не без приязни, как нежны на ощупь корешки дорогостоящих книг. На её небольшом столе под стойкой выдачи учебников и других орудий пыток для студентов даже не особо хватало место для таких больших в обхвате изданий. Мальчик явно постарался задобрить её вздорный нрав, так яро подгорающий во время работы с чужими задолженностями. — Это мои долги, — со слепящей, широкой улыбкой почти пропел белобрысый юноша, почесывая смешливо короткие пряди. Кору подобный наивный жест ни умилял ни в коем разе, в отличие от змееподобного сноба с кривой ухмылкой, что так часто таскался за скачущим тут и там горной ланью Аль-Асимом. Вот змейка был слегка милым, а его смешливый мальчик — скорее слегка глупым. Вырывая бланк возврата утерянных изданий из пачки документов, Кора делает всё необходимое столь быстро и по-зверски порывисто, что белое солнце пустыни — маленький староста — нервно смеется, виновато опуская рубины шальных глаз к полу. — Я вижу, что это долги, — нещадно скрипнув перьевой ручкой, Кора, увы, ровным почерком вывела инициалы Аль-Асима в форме утери и дальнейшего возврата (точнее купли) потерянных книг. Свой извечный седой гнев ей почти удалось свести к насмешливой и безучастной удовлетворенности, ведь в сравнение с иными чертовски богатыми и чертовски коронованными особами колледжа, Калим хотя бы искренне устрашался её обещаний рассказать о всех безответных потерях Трейну. А посему, видимо, и принес каждый растерянный том сказок тысячи ночей. Как выяснилось по ходу жизни здесь, разгневанный Мозуз вселял в данном учебном заведение куда больше благоговейного страха, чем возможная перспектива быть отчисленным или, к примеру, перспектива завалить позорно годовой экзамен. А потому одно короткое упоминание о возможных жестоких жалобах главному смотрителю библиотеки и архива по поводу потерь или задержки книг приводили большинство мальчишек в истеричный ужас (а некоторых в величественную обиду). Собственном, Калим Аль-Асим покорно внял её клятве в том, что Кора точно уничтожит его репутацию перед Трейном за столькое количество утерянных крайне редких томов, и вот уже на следующий день (то есть сегодня) он притащил купленные за место потерянных книги. Интересно, что его испугало больше: перспектива быть грязно оклеветанным перед Трейном или звенящей медью строгий голос Коры — сие осталось неразрешенной загадкой. — Всё, твоя шальная задница спасена, — на прощанье оставив чернильное пятно на бланке-дубликате, который бы протянут Аль-Асиму, с саркастичной улыбкой изрекла Кора, подпирая ладонью лицо, вновь принимая любимую позу за столом библиотекаря — позу растекшейся капли дождя. — Можешь пойти похвастаться своей коварной змейке, что ты ныне безгрешен. — Да, Джамиль точно будет рад, что я всё вернул! Он вчера помог мне заказать из моего домашнего хранилища эти книги, так, что порадуется со мной, — не прекращая свой золотой смех, Калим блаженно и столь невинно прикрыл пушистыми ресницами чистые глаза. Кажется, он даже не таил на чертовку Кору обиды за то, что вчера она покрыла его третьесортной бранью за книжные долги. Отходчивый мальчик, неплохой. — А теперь повторюсь: что это? Корзинка спелых багровых гранатов источала сочный аромат на всю стойку приёма книг, и Кора с вуалью старой тоски вдруг вспомнила то далекое время, когда видела, как терпкие гранаты зрели в чьем-то южном саду, где-то под спящим городом Нимом. Жёсткая алая корка источала еле заметный сок, и можно было почувствовать на языке россыпь кровавых зерен. Кора впервые видела столь совершенные фрукты — без единой раны, потёртости, гнили. — А, ну в общем, я подумал, что я очень некрасиво поступил, потеряв семь штук китаб альф лейла ва лейла, и не только себя подставил, но и тебе пришлось документы оформлять о потере. Так, что это мой подарок в благодарность, что ты сразу не рассказала Профессору Трейну обо всем! Смех Калима в чем-то раздражал своей неуместной радостью, но одновременно и заставлял улыбнуться в ответ. У мальчика был поразительный дар — быть солнцем в пустыне из одиноких закрытых людей. Кора на него хотела плеваться вязкой слюной реже, чем на всех остальных. Порывы щедрости Аль-Асима из тех, что видимо, преследовали его повсеместно, не столько заставил приглушенно «обрадоваться» такой заботе, сколько пробудил в Коре меркантильное довольство. Зарплата уже почти две недели оставалась урезанной и преступно мизерной, надбавок не предвиделось, на нормальную еду из столовой или магазина «мадолов» не хватало, т так что отказаться жеманно от неожиданного дара Аль-Асима Кора вовсе не собиралась. Хотя подобные «взятки» и противоречили благородным правилам колледжа, но кто не брал тут взятки? Разве, что Трейн — и то, потому что был главным ханжой школы (в чем был его особый шарм). — Хорошо, тогда забираю твои горько-сладкие извинения, и ближайшие два дня не пристаю к тебе в читальном зале, — заключая сделку вместо слов благодарности, Кора ловко тащит свой завидный ужин под столешницу письменной конторки. — О-о-о, — как-то слишком счастливо и совершенно беспечно растягивает слова подобием старой песни Аль-Асим, перегибаясь через стойку выдачи, почти падая в крепкие объятия Коры. — Ты такая добрая! Спасибо! — чем-то уж совсем несуразным заканчивает свое почти детское баловство Калим. — Приходи к нам как-нибудь на вечеринку в Скарабию! Ты такая классная! Будешь почетной гостьей! Кора лишь усмехается вымученно, думая, что Аль-Асима куда приятнее видеть и слушать, когда его ручная гадюка не вьется за его спиной, по-матерински возмущаясь каждый раз, как Кора позволяет себе выругаться при золотом мальчике. Калим неплох, но для Коры он скорее несносное весёлое дитя, что слепым дождем окропляет их всех, умывает каплями своей бездумной доброты и заразной забавы. В малых дозах это даже приятно, словно глоток игристого шампанского. Но, увы, Кора больше любит пиво, поэтому часто пить сладкого Калима желания нет. — Подумаю над твои предложением, — посмеивается иронично она вслед уносящемуся пустынному вихрю по имени Калим Аль-Асим, который легким бегом ступает по старой мощеной плитке библиотеки. Гранаты зреют вяжущим ароматом подле, наполняя своим еле ощутимым вкусом нос и рот. День становится на пару оттенков менее паршивым, а отличные идеи вместе с алым карфагенским яблоком сами заполняют мысли. В конце концов, не зря же Овидий писал, что «златой, пышноспелый гранта не лучший ли из даров»?

***

Ярко блистающий, диво на вид для богов и для смертных [гранат].

Сотня цветочных головок от корня его поднималась,

<…>

Руки к прекрасной утехе в восторге она протянула

И уж сорвать собиралась, как вдруг раскололась широко

Почва Нисийской равнины и прянул на конях бессмертных

Гостеприимец-владыка, сын Кроноса многоименный.

Гомеровские гимны. V. К Деметре. 1-39.

Черный чугун лавки скрипит, словно бы дрянная подкова, когда Кора с немалой усталостью усаживает свою задницу поверх отсыревших и промозглых досок. Листья, саваном устилавшие скорбный приют из дерева и металла, разлетаются птичками с лавочных изгибов. Крылья у этих «птах» смарагдово-черные, словно бы мутные болотные капли. С высоких крон редким скорбным плачем опадает стылая роса, прямо на нос. Вечера уже немилосердны. Кожа мёрзло ноет от холода поздней осени. Прело и удушающе свежо. И все же, Кора с упоением и без продроглой дрожи по спине всматривается в маслянистый желтый фонарь, который растекается своим матовым светом по его тленной коже. Плетясь за ней тенью аида, Мистер Шрауд не забывал злобно шаркать каждой подошвой, кидаясь диким взором в её лицо. Идия, как и подобает гению, каждый раз оказывался безупречен в своей капризной манере нытья. Которая особо ярко тлела в нем алыми прядями в те моменты, когда Кора предлагала ему чуть более длительные прогулки среди вечернего ветра, нежели обычно. Такие прогулки дальним путем, как сегодняшняя. В подобные вязкие вечера его тонкокрлые губы всегда поджимаются гневливо. Подрагивают мелкими ранками, ведь Идия неизменно терзает их острыми зубами. — Ну и зачем мы сюда вообще пришли? Тащились так далеко, «гуляли»… А так-то, мне уже пора в комнату, хочу посмотреть «PreCure» — там новый сезон, а еще нужно затащить матч, и… — голос Идии спешно шелестит вместе с опавшей листвой, трепещет паутинкой. Однако, в тот же миг в его словах таяло и что-то мертвенно застывшее. Как застоявшаяся безразличная вода. Кора с привычным упоение глотает каждый его гадкий слог, так, что скоро должна была бы захлебнуться чудесным нектаром каприза. — Не будь столь категоричным, — похлопывая по месту подле себя, Кора тащит из-за спины обгрызенный временем рюкзак, какой ей все-таки выдал засранец Дир. — У меня для тебя есть подарок. И, безусловно, на одном лишь выдохе пред только грядущим быть произнесенным словом «подарок», Идия сразу же обращает свое худое мраморное лицо к ней. Теперь он… со страстным интересом и вызовом взирает злачёно на Кору. Изучает пытливо. Пачкает своим взором. Скользит от лица до шее, от шее до груди, и куда-то ниже. Разбирает её тело на механизмы, атомы, линии и прочую геометрию. Хочет что-то найти? Что-то увидеть? К чем-то прикоснуться? Ох, она не знает ответа. Все, что теперь знала Кора — что её шаги в какой-то миг стали для него дурной. но музыкой, а не заунывной погребальной песней; прелюдией к странной сонате. Может, Кора и много думала о себе и ничто из ее мыслей об Идии не было правдой. А может, он и правда стал сам искать встречи с ней среди мрака аллей. Между тем, пока Кору мучили, словно бы мухи, мысли, Идия все-таки бесшумной уселся рядом, продолжая ругаться в полголоса по поводу того, что «пора-пора-пора-как-же-блять-ему-пора» обратно в общежитие, а «прогулки ногами вообще для лохов». Но, должно быть, Кора столь сильно жаждала его несравненного внимания, добиваясь Идии всеми запрещенными способами, что маленький бог смерти не смог в итоге устоять перед столь ярым поклонениям, так или иначе усаживая свое высохшее, как стебель лавра, тело на сырое древо лавки. Незамедлительно, Кора начинает потрошить свой рюкзак, выполняя обещание вручить Идии достойный дар. — Что ты там роешься? — чрезмерно внимательно для оскорбления, вопрошает с плохо наигранным безразличием Идия, меж тем чуть склоняя свой прямой и совершенно прекрасный нос к рваному рюкзаку Коры. Поправляя неизменного спутника своей персоны — (новые) лазурные наушники, Идия на миллиметр теснее придвигает плотно сомкнутые костлявые колени к её бедру, как бы случайно. Он, не моргая, смотрит в разверзнутую пасть ткани. И молча выжидает подношение. Кора достает гранат. И сама давится тем, с какой спесью она улыбается дорогому Мистеру, пока ласковые её пальцы смыкаются на сочной багровой корке. — Он спелый, только сегодня сорвали с плодоносного древа, должно быть, — не смотря на алеющий фрукт в руках, а смотря только в выточенное лицо, Кора одним движением рук разламывает жесткую корку на две неровные половины. И зёрна в мгновение начинают источать сладкий и липкий сок. Такой густой, словно бы кровь. Пару ручейков капают Коре на запястья, но она быстро слизывает их языком. Чужое пламя розовеет быстрее, чем его скулы. Но сосредоточенно Идия молчалив и натянут. Однако, слышно хруст его пальцев, пока те изгибаются в невном возбуждении. Кора упивается своей развязной манерой облизывать руки, понимая, что Мистер Шрауд оценил всё, что нужно было оценить. — Прошу, твой дар, — отдавая гранат на растерзание бледнеющих узловатых пальцев, Кора позволяет себе улыбку чуть менее хищную, но более тёплую. Идия медленно переводит свой мигом растерявшийся взгляд от губ Коры (он, видимо, думал, что такую его наглость никто не заметит) к своему «подарку». Ему, кажется, дурно. Но иначе дурно, нежели всегда. Дрожащие блёкло руки берут, хоть и несмело, набухший от сока плод. И после этого жеста, отчего-то, волосы Идии до половины становятся вязкой розовой жвачкой, какую он пару раз снисходительно предлагал Коре пожевать. Нечасто увидишь его в таком… цвете. Подобное бесстыдно-милое зарево ранней авроры заставляет Кору прикрыть глаза, чуть склонив голову к плечу. Почему-то в воздухе начинает витать аромат жжёного сахара, пока на лице Идии плескается беспокойство. Но беспокойство это какое-то иное: не подобное тому, что украшало его скулы и худощавые щеки в первые минуты их ранних бесед; это беспокойство тихое и радостное что ли. Подрагивающие на манер пыльной паутины пальцы Идии начинают математично перебить спелые зерна, пока Кора с вожделением ждет благодарного ответа или очередной ворчливой ругани — ей, в принципе, нравится всё. — Ты… ты… дала мне гранат? — изломами сизых губ, с рваным дыханием, произносит тише Идия, вдруг так беспомощно заглядывая в её глаза. Розоватые искры вьются уже снопом светлячков вокруг их силуэтов, заставляя Кору отгонять их от веснушчатого лица. — Да. Не любишь их? — непонятный укол вины под ногти заставляет Кору чуть усмирить горделивый голос, но она всё равно не сдается — до конца держит ровную спину и улыбается задорно. Позориться — так до конца. — Нет, нет, я не то, что бы не люблю прям гранаты, они богаты на полифинолы, еще это отличный источник клетчатки, и терпкая сладость вполне хорошо сочетается с клубничной газировкой, но-но-но… есть их… просто так… горько, да и… и… — Идия срывается на муторный, тараторенный писк, а искры персиковых переливов уже обнимают Кору кольцом, заставляя порой смаргивать пушистые огни с ресниц. — Но… т-т-ты же… Ты же знаешь, что значит гранат для… таких, как я? — и на этой фразе Идия задыхается окончательно, сжимая печальный фрукт почти до влажного всхлипа. Белые руки его пачкает кровь, и Кора не сразу дает ответ, в исступлении глядя на тонкие липкие пальцы, все в красном. — Символ плодородия, роскоши, супружества — вроде все довольно стандартно, — усмехаясь с подобием недоумения, Кора снова пытается понять, что же не так на сей раз, почему же ее маленький бог так взволнован. — Или ты о Гомеровских Гимнах? Похищение богини весны? Вместо растворяющегося среди холода «да» или хотя бы кивка, собравшийся в кучку из розового пламени Мистер Шрауд тянет что-то вроде «и-и-и-к», судорожно переменная в пальцах зерна. — Это же… свадебный дар Царя Мертвых — символ вечный любви. Кора с трудом разбирает затихший надрывный возглас, пока подле уха хрустит новый вихрь розовых огней. — Да, знаю, пятый гимн… А что, ты считал, что никто никогда не преподнесет тебе «символ вечной любви»? — с легким самоуверенным смехом, Кора отгоняет ладонью надоедливых искор, искренне тая перед тем, как из едкой желчи каприза и нарциссизма Идия перетекает в пряное смущение. — Ты… что… специально для МЕНЯ купила дорогой свежий гранат? — стараясь дышать через раз, не погубив налитый соком плод в своих дрожащих руках, Идия со страхом и смущенным ужасом смотрит куда-то в Кору. — Не совсем. Гранаты утром подкинул Аль-Асим, в виде извинения за… И за единый миг все розовые огоньки затухают, а пряди волос Шрауда становятся хрустящим рыжим костром во славу убитого. Как иронично, для Коры теперь не хватает лишь роскошных погребальных игр — стала бы в таком случае подобна лучшему из ахеян. Лицо Идии превращается в холодную погребальную маску. Привычная брезгливость снова возвращается взгляду, а бескровные губы ядовито выгибаются явно для не самых нежных слов. В глазах — рваное горделивое омерзение. Разочарование в каждом жесте. — Понятно, значит даришь мне чье-то признание тебе в вечной любви, да? — совершенно ровно и с видом светской раздосадованной дамы говорит Шрауд, как-то неясно спокойно для того, кто с полминуты назад пылал от горящего смущения. — «Поздравляю», блять, с признанием от Калима-ши, — истошно хмыкая с оскорбленным надрывом, Идия воротит нос. Обращает лицо в совершенно иную сторону, смотря куда угодно — но более не на Кору. Кора из последних сил воли сдерживает свой дикий смех. Потому, что всё это — вовсе не обидно, а чертовски-чертовски смешно. И, конечно, мило. Но больше смешно. Должно быть, это привычка гениев — делать блистательные выводы, даже когда эти выводы никто не просил. Каким образом Идия вывел, что Калим мог признаться в любви библиотекарше, которая почти удушила его недовольным взглядом — осталось загадкой для такой якобы «нормис», как она. — Да ладно, Калим не такой умный, в отличие от тебя, чтобы знать, что же означает плод граната, — искренне пытаясь не звучать иронично, Кора все же срывается на приглушенный смех в кулак. — Ты же знаешь, он малявка, о таком романтичном вовсе не думает. Но вряд ли Мистер Шрауд ее слушает. Краем своих золотых глаз он ловит дерзкие усмешки Коры, начиная шипеть не хуже любой из арабских змей: — А ты еще и издеваешься? — выхрипывая каждый чеканный слог, Идия вёртко встает с лавки, смотря на Кору верху вниз. Кора только пожимает плечами немного растеренно, не пытаясь скрыть очевидной любви к издёвкам над Мистером. Однако, всё ее существо сейчас говорит Идии безмолвно, но красноречиво, что она с истиной радостью и любовной тоской отдала ему гранат — ничего лишнего в виде насмешек или признаний от Аль-Асима. — Ты не так понял, слушай я… — силясь оправдать себя на божественном суде, Кора пытается встать вслед, но Идия ловко делает прямые шаги подальше от нее, горбя спину и скашивая раздраженно плечи. Скручивается в лакрицу, пряча лицо среди порыжевших волос. — Ой да, потом послушаю. Всё — мне пора, gl и всё такое, — расплевываясь словами, Идия озлобленно топчет лужи, рожденные прошедшим недавно дождем. Что ж, Кора снова допустила ошибку, но уловить, где — пока не вышло. Идия обыграл её в эту партию, удалившись гордым героем, который смог отбиться от несносной рыжей мегеры. Еще минут пять Кора сидит в желтоватом сумраке, не пытаясь понять высоких мыслей Мистера Шрауда и причину его призрачного ухода — просто сидит. Печально размышляя, что Идия забрал последний гранат, который он (скорее всего) стервозно выбросит. А мог бы вообще не брать, если так распалился яростью, и оставить плод ей — то был бы славный ужин. Но, что есть — то есть. Уж точно не Коре судить Идию. Это все же её дар своему безумию с именем океаниды. Что ж, а поесть можно и воды с лимоном.