love me, mister shroud

Нет сомнений, что мертвый Гиацинт выглядел также. Абсолютное совпадение всех несовпадений — чистейший хрусталь чего-то уже не-дышащего. Идия Шрауд умел любить — в этом, увы, сомнений быть не могло: таким он был воссоздан в генетическом коде и материнской утробе; ибо все божества умеют любить, но не об этом сейчас. Не столь важным становился в алгоритме действий факт того, что Идия умел любить — архиважный нюанс состоял в том, что Идия Шрауд хотел любить. И что любил. «Любить» и «похоронить» в их семье синонимичны, а поэтому стоит всегда осторожно, с дополнительно проверкой, выбирать верное значение одного, казалось бы, знака. Идия, если не изменяет блок памяти, выбирал изначально второй вариант прочтения, но почему-то… сегодня, сейчас, теперь вариант постыдно давал сбой. Сизое стекло склянок походило на застывшие тонкие слезы. Словно бы кто-то долго-долго оплакивал давно потерянного и родного; оплакивал того, чей прах так и не был развеян над морем. Странные лезли в голову аллюзии, совершенно не математичные и чрезмерно пресытившиеся. Никакой креативной деятельности ассоциативной системы — только упоминания среди сбитых пикселей мыслей строк прочитанных на родном языке книг. Только слова были о паршивом, о чем-то даже не героическом и не триумфальном. Если уж Идия и вспоминал отзвуки ахейских поэм — то лишь о героях и златокудрых богах, но тянущийся запоздалый вечер преподносил неприятные инварианты возможных образных сравнений с чем-то печальным. Бледные и теперь уже не дрожащие руки оставляют мазанные солоноватые разводы на каждой хладной пробирке, внутри которой растекается прозрачный, опечаленный на всё бытие, формалин — Шрауд сам составлял и замешивал формулу текучего временного бессмертия. В склянках плавают невысказанные слова, так и не воплотившиеся из мира эйдосов в несовершенном мире преступной материи. Если упростить передачу смысла содержимого — то в каждой пробирке часть чего-то, что так не стало (по яснейшим причинам) большим: к примеру, навсегда юный блёклый жасмин, который был признанием без признания. Осторожный цветок, который на мутном языке растений шептал «твой первый поцелуй». Кринжово, что все эти похороненные в склянках не-воспоминания — и правда напрашивались на метафору умерщвлённого цветка в руках одного обнаглевшего в край божества. Правда, Аполлон — и тот был нежнее в угасшим телом, чем Шрауд, заключивший всех и вся в подопытные склепы из стекляшек и бальзамической семи. Ну куда более кринжово было то, что Идии сейчас трудно было даже среди внутренней речи произносить это самое обыденное и излюбленное «кринжово»: такое слэнговое, такое осязаемое, выбитое клавиатурой уже сотни сотен раз. Увы, но пока Идия Шрауд плавал затухающей искрой рядом со своей коллекцией позорного сталкерского помешательства — в голове у него звучал отнюдь не собственный голос, привыкший к ругани и интернет-мемам. Приходилось делать усилие, меж редкими вздохами, чтобы вновь говорить так, как умел лишь он. Говорить, как праведный гик и гордый отаку, а не как тот, кого хотел бы видеть перед собой отец. Усилие — чтобы говорить, а не повторять строки песен и гимнов, чтобы не тонуть в мире светских античных метафор. Говорить — а не повторять. Говорить, а не сравнивать всё сущие с эфемерными мирами поэтических сюжетов. Идию тошнило слюной из-за того, что он вспоминал все песни, все молитвы, все трагикомедии — и именно их репликами сейчас описывал жалкое бытие вокруг себя. И все-таки, попытки рассуждать здраво в контексте родных технических терминов и виабушных словечек кривятся капризно дугами сбитых функций, стоит только Идии лишь кончиком ногтя провести — процарапать с больной… страстью — безукоризненный перпендикуляр по очередной склянке бальзамированного дара. Гранат кажется чернеющим пятном багровой крови. Подсветка внутри цилиндра колбы интимными касаниями изломанного света оглаживает пухлые источающие влагу зерна — и сок кажется артериальным кровотечением в никуда. Если когда-то таким, как он, Шраудам, приносили в жертвы терпкий красный сок, сцеженный в яму, то это… все-таки, как показывает эксперимент, было не так уж и противно. Наоборот. Гранат красивый, как смерть, для которой все родны и одинаково любимы. Идии на каком-то больноублюдезном уровне дико нравится этот гранат. Идии нравится, как он поблёскивает жесткой коркой во мраке комнаты. Идия его почти полюбил. Идии Шрауду не нравится только одно. Кора. Безусловно, доказанно, и подтверждённо, Кора — та еще сука: искусительное противоречие значений ярых переменных; даже хуже — пересекшаяся прямая с прямой в евклидовом мире; в ней всё не то, не так, без правил и без условий. Острый и надменный Y глумливых улыбок, в котором содержатся решения всех мировых аксиомических задач и одновременно среди ее губ плавает игриво чистейший ноль, пустота и забвение. Невозможная возможность бытия вне бытия. Она — то, что на древнем языке его неутешенных предков называли хаос — и «разверзается всё из ничего». Коры просто быть не могло по объективным законам. Но вот — вот она, её переливы яшмовых густых волос и смех шоколадных глаз, стоят перед взором сверхчёткой голограммой без ее телесного присутствия — призраки аида и те были милосерднее в видениях жившим, чем она. Кора –плавающий значок бесконечности, которому никто ни указ. Хотя… к ней так трудно применять сетку решений элементарной алгебры. Кора –не парабола или уравнение химической реакции. От нее пахнет медом и дождем, грозой и дубовой корой. Хочется вспоминать Орфея и его пожеванные времен гимны: там много избитых оборотов и литературных тропов, которые хорошо бы охарактеризовали эту мегеру. Кора дает и забирает. А еще разбивает Идии все принципы понимания мира. Наука и рацио разрушаются под давлением псюхе. Прошло так мало времени, так мало дней. Словно бы даже не прошло — словно бы опадали лавровые листья, и вместе с ними опадал Идия. Он терялся на страницах заметок о самом себе. Антивирус пал, как пала Троя. А Коре даже не понадобился для уничтожения Идии какой-нибудь дурацкий конь — она сама намного хуже любой уловки. Даже не нужно «воспевать ее гнев» — Кора без гнева справлялась со стенами эскапизма Шрауда. Её проклятый гранат горчит на коже. Не собрав растекшиеся по запястьям капли, не утерев худые призрачные руки, Идия сразу же решил похоронить без единой почести это подгнившие и измятое признание. Он выбирает «похоронить» — но синонимичное «полюбить» (то есть принять, в себя) витает в воздухе, словно бы насмешливая муха. За рукава толстовки, меж тем, затекают сладкие алые слезы несчастного плода. Языком, иррационально и невозможно, Идия ощущает вкус красных зерен. Гранат уже пару минут степенно покоится в густой склянке, уготованный к нерушимому сну на ближайшую вечность. Но Идии отчего-то фрукт кажется живым, живущим. Этот гранат похож на неё — то же притворное спокойствие среди прозрачности и ясности. А на деле — пышный цвет и багрянец бьющейся жизни. Идия забальзамировал с нежной ненавистью перемятый истеричными ладонями плод. Но ему грезится, что завтра, проснувшись, он увидит лишь одно — зерна дадут всходы, вытянутся мятные стебли, заплещут ростки изумруда, расцветут белыми лепестками бутоны. Плод продолжит жить и насмехаться над его беспомощностью. Вспоминается, что у Коры тоже всегда расцветали ее сорок четыре веснушки на носу, когда их взгляды касались друг друга. В последнее время все чаще они… он, позволял себе прикосновения. Не только глазами — когда Кора касалась его плеча или спины Идия тоже… терял забвенно навык отражать эти тактильные атаки. У Коры были всегда теплые ладони и разгорячённая кожа. Бешеный жар для его личных и извечных минус сорока по шкале холода в Тартаре. Между вялых, подгнивших мыслей иногда искристо клинит где-то в голове: там коротит провода, там взрываются платы. И его вдруг как-то слишком искренне для его токсичной игровой модельки начинает выворачивать на две изнанки от всех протекших воспоминаний. Сок граната липко течет — из Шрауда же произвольно вытекают отгоняемые образы и несозревшие фразы. А ведь Идия уже столько дней старательно хоронил кэш своей глючевший памяти последних месяцев. Хоронил вместе с ветром, который умел лишь убивать. Смешно, как такие «похороны» были бесцельны: ведь под землей — то есть в его склепе комнаты старосты — ветра не было. Тут не веяло свежестью. Считай, привычный СТИКС, только в уменьшенном масштабе для одного недобитого Идии. Было бы тут еще так же тихо, как дома… Раньше тишина налипала на веки, стоило лишь захлопнуть за собой неон двери. Теперь безмолвие стало блажью. Всё время звучавший OST чужого бархатного голоса Идии ныне приходилось топить в бальзаме, вместе с вещами. Ведь утопишь вещь — утопишь её слова о вещи. Оставалось только топить. Всё и сразу. И себя и дары. Шрауд так назвал весь этот безучастный мусор — «дары». От переизбытка общения с наглой Корой в его бессознательном вновь закопошились трупными червями старые повадки потомков вождя (тупых) народов. Дары ведь приносят тем, кто взывает к трепету, тем, кто вселяет страх, что сродни обожанию. А Кора… смеялась над ним так, что крутило кишки, одновременно протягивая очередную безделушку просто так. И смех её становился зависимостью, которую Идия (теперь уже) месяцами не в силах был побороть. Он скорей бы нашел лекарства от смерти, о чем не мечтал даже Асклепий, чем лекарство от нее. Сдался ли Идия Шрауд в своем провальном плане по устранению вредоносных багов? Нет. Но «нет» — с установкой таймера: «нет» — только после хриплого измученного утра; после влажной, вожделенной ночи; после отзвучавшего горном войны низкого голоса Кора; «Нет» следует с привязкой и только ко времени, но и к психоментальному показателю: когда у Идии держится удовлетворительный уровень токсина в заледеневшей крови — тогда еще есть силы бороться с самим собой и со путанным клубком судеб. А сейчас… нет, лучше «не» сейчас. Идия пуст — а склянки его наполнены эфирными органами, выкристаллизовавшимися из его обсессивных истерик. В стекляшках можно увидеть отзеркаленный собственный взгляд — грязный-желтый, почти испорченный мед. Его глаза уродливы. Идия уродливыми глазами сипло ползает по всем своим «дарам», не зная, как бы похитрее оправдать каждый лишний, неуместно восторженный вздох. Оправдания летят в папку «доделать позже». Жасмин он сохранил первым. Потому, что жасмин и правда был красивым. Жасмин был белым, как пепел после покойника. Жасмин был мягким, как седой саван. Но, что ужаснее всего — жасмин помнил прикосновения Коры. Прикосновения нежные в своей алчности и алчные в своей нежности. Такие прикосновения, которые были доступны всем вещам мира — но не Идии. Идия время от времени умело тешил себя надеждами, что сможет побывать на месте цветка. Но гений на то и гений — даже среди своих дурацких и цепляющих мечтаний о великом, гений понимает, где заканчивается дозволенной. Дальше черту можно перейти или… Для Шрауда существовало только «или». После жасмина была банка из-под колы — дешевой, несладкой, вязкой. Кора попросила именно эту. Идия честно пытался предложить что-то лучшее — даже не из-за какой-то якобы любви, просто, потому что самолюбие не позволяло нажать на автомате презренные цифры дешевого пития. Но Кора попросила эту — трещины и отвратительный, безвкусный узор этикетки. Она редко позволяла давать себе что-то — обычно дарила, оставаясь ни с чем. Называла подобное «маленькому богу смерти — лучшее». Шрауду хотелось выть от того насколько Кора не знала, как была права. Банка отвратной колы помнила прикосновения её вишневых губ — поцелуи, которых Идии не испить даже спустя мириады лет и тысячи закатов. Совесть Идии сгорела в пламени его родового проклятия, а еще — в бесчисленных рутах яндере-симулятора. Конечно, он забрал себе пустую, осушенную до латуни дна, банку. Которая помнила то, что хотелось бы помнить ему (сейчас Шрауд позволял себе обрывки признаний, утром будет все отрицать). Жасмин, банка, слегка надорванная обложка манги, растянувшаяся резинка для волос, сплетённый венок из ясеневых листьев. Целый зал отживших свое героических духов — целые арены аида. В ленивых перерывах между парами Идии бывало хмельно-горько, до скрипящих зубов, размышлять о бесчувственных склянках, насильно наполненных чувствами: пытаться найти хотя бы байт информации о том, каковы были причины того, что аромата формалина в его комнате; но экран восприятия выдавал уже приевшиеся eror 404 not found. Но как только пары кончались — Идия старательно забывал всё лишнее. «Лишнее» — это всех кроме преподавателей с их (бес)полезной инфой, и… Коры. Кору нельзя забыть — противоречит новым правилам игрового сервера. Взломать мир и переписать что угодно — без проблем; но этот закон, этот обет — вечный, как ненависть Идии ко всем живущим. Пары кончились. Гранат перепачкал терпким ароматом руки. Гранат умастил слезами бесплотную его кожу. Гранат ало горит в склянке. Ярче, чем неугасающие и не знающее покоя пламя Идии. Гранат горит — на нем следы не-чужих пальцев. Гранат — кровь, которой так мало у Шрауда, но так много у тех, кто истинно умеет дышать. Гранат — Кора. Красная часть её, отделившиеся от неё, неслиянная с ней, но все-таки — часть её. Идия безнадежно запаивает склянку на недолгое прощание. Потом достанет, если захочет. Огладит с нервным ужасом корку и плотные, налитые зерна. Есть, конечно, не будет — дары не для этого. Склянок уже штук двенадцать — совершенство цилиндрических форм, несовершенство его беснующегося взгляда по сглаженным граням. Если гранат и правда разрушит оковы формалиновых сновидений, прорастая звенящим в тишине древом — Идия будет счастлив. Будет знак сниже, что ему есть, что терять — а значит, есть, на что надеется. Что, если цветет бледный цветок граната — значит расцветет в нем жизнь. В нем — это про Идию. Расцветает в нем — и, может, с ней. Отрицания очевидного влечения бездумно отложены на завтра — сегодня вакханское безумие, дурман крошащихся стеклянных надежд.