love me, mister shroud

Ищи меня в шуме ветра, Ищи меня в листьях мяты, Ищи меня, верь, что где-то Я есть и вернусь обратно.

Вечерней воздух пах горьким орешником и соленой росой — кажется, недалеко от школы было море, чьи ветра путались в высоких смарагдовых кронах, как в рыболовных сетях. Саван ночи мрачным индиго клубился с запада и ласкал кожу. Было свежо, а не уныло хладно. Кора уже успела забыть, пока таскалась по съемным квартирам восточных вокзалов, что аромат вечера может быть таким: влажно недоверчивым, но пряно нежным. Нежным, как были нежны и акварельные янтари огней, что разливались от степенных фонарей по всей густоте столетних древ. Стоило благодарить Мистера Шрауда за редкий шанс вспомнить, какой бывает уютная ночь. Нагим плечом Кора с упоением касалась жесткой коры бурого ясеня, который снисходительно позволял ей укрываться среди низких, отяжелевших от резной листвы ветвей. Обнимавший дерево ореховый куст был не менее благосклонен к страждущей, скрывая почти по грудь её фигуру. Прелый мрак был хорошим плащом: у деревьев, которые сторожили аллеи, вечерний сумрак почти не был изорван медовым огнём фонарей. Спина приятно ныла, каждый раз, когда её легкие вдыхали ночь. Кора была совершенно, великолепно, немыслимо, отважно распутной в сей вечер. И ей ни капли не было стыдно. Случалось то, что должно было случатся. Холодный автомат с газировкой и прочими гадостями жизни мигал редким розовым неоном, окрашивая мощённую ветвистую алею смешливыми тенями, будто бы опавшими лепестками пиона. Среди викторианской тишины и педантичного безмолвия ясеневой тропы, которая, как подсказывал здравый (или не очень) смысл, вела к очередному магическому зеркалу, глухой автомат с приторной содовой казался мазком сумасшедшего гаитянского импрессиониста поверх академических линий всеми любимой Мона Лизы. Но какие придирчивые нарекания могут вообще быть высказаны этой металлической капли подросткового безвкусия, упавшей посреди возвышенного школьного мрака, если стеклянная коробка автомата, выкрашенная неумело кислотным багрянцем, была так нужна Коре здесь и сейчас. Идия Шрауд. Её ненаглядный Мистер, что умел так ловко прятать свои аристократично тонкие пальцы в выцветшей утробе толстовки, ступая широким бесшумным шелестом тени. Непросто было найти его в шуме морского ветра и листьях изумрудной мяты. Непросто было поймать его прозрачные бледные ладони собственным алчущим взглядом. Непросто было снова узреть всполохи лазурного, как крыло стрекозы, пламени его путанных, вьющихся удавкой волос. Непросто было всё, что было о нём и для него. И сейчас, лишь смотреть из своего ничтожного укрытия, как Идия с гадким, почти неслышным матом пытался терзать лиловый автомат, который не желал подчиниться чужой воли и отдать газировку — было непросто. Только смотреть, глазами выводя неясный бурый узор по его лопаткам и коленям — это требует терпения, которого, как известно, у Коры нет. Однако. На что только не идут люди ради своих низменных целей. Идия не изменился с той их беседы ни о чем и ни о ком. Всё те же широкие плечи, которые он болезненно прятал под старой тканью. Тот же изломанный кадуцеем длинный позвоночник, который оплетали всполохи бирюзы и чернильного ультрамарина пламён. Мелко потряхивало нервным топлением высеченные из мрамора пальцы, белёсые и худые, как мотки паутины. Неизменный, вечный ихор среди приглушенного взора, который золотом ненастоящих слез окроплял ему худое лицо. Всё в Идии оставалось таким же надрывным и мимолётным, как сон или смерть. И лишь аромат нарцисса, что когда-то, как сейчас, щекотал Коре нос, стал сильнее. Сегодня от трепещущий крылом ночной птицы фигуры Шрауда еще и веяло чем-то бархатно-кислым, словно бы запахом только что срезанных цветов. Не имея привычки врать себе, Кора ухмылялась широкими губами мягко, ощущая летучее, должно, быть, наслаждение, у себя на плече. Хорошо, бы, чтобы эта голубая птица блаженства не вспорхнула каризно. Как и другая голубая птица — с остротой черт бесстрастного бледного лица, которое выкрашивали темнотой сизые тени. Мистер Шрауд отчаянно не замечал, даже не пытался, постыдной и греховной охоты за ним. Уже как пару-тройку часов. Он лишь с истеричный злобой пытался добыть себе сахарную содовую, иногда ударяя чрезмерно сильно безучастное стекло автомата, из-за чего потом ему бывало до вскрика больно точёную ладонь. В такие упоительные моменты Идия начинал ронять слова непозволительно громче. Его звучные «блять» и «сука» обнимали Кору за кости и просачивались между брешами ребер. Чужой голос внутри неё цвет белыми лепестками и зрел зернами граната. Скоро алые зерна дадут первые ростки, и она верно, скажет, что в первые в её жизни что-то было по-настоящему не зря. Не зря — ведь сколько всего Кора отдала за то, чтобы сегодня сокрыто наблюдать за ним? Всё. В этом странном мире наизнанку у Коры не было ничего, кроме собственной шкуры — и эта шкура сейчас была всем, чем она могла рискнуть. Всем, что было заплачено за «не зря» и «ради». Подобно тому, как Актеон застал за тайным купанием богиню всех девственниц, луноликую Артемиду, так и Кора совершала величайшую скверну. Должно быть, после всего вожделения, каким пылал её взор и от которого усмехались её губы, ей тоже выжгут глаза. Однако, оно того стоило. Идия того стоил. Всего стоил. Был бесценен. Ради него дозволялось любое преступление: закончить бурю работу на два часа раньше; отыскать среди гранитных пролётов этажей нужный кабинет; притащить свои ноги к нему за час до закрытия заседания клуба чертова клуба; и потом долго-долго-долго, слишком долго, ожидать желанного окончания азартной мессы; Какова была усталая радость, когда после раболепных лиц уходящих дальним путём участников, и мелькнувших спешно жемчужных волос Ашенгротто, Кора наконец-то увидела синее зарево подземных вод. Конечно, покидая приют играющих в кости и карты, Идия не заметил то, как стелилась седым дымом за его мрачным пламенем Кора. Мистер Шрауд слишком был увеличен бездушным телефоном и одариванием мира щедрыми, хриплыми проклятиями, дабы обращать внимание на тленный мир вокруг и на то, как где-то поодаль на него смотрели с улыбкой. Вслушиваясь на каждом шаге в шум в его низкого, шуршащего голоса, Кора думала, что идеал так близко к ней. Но пока и так далеко. Идия был прекрасен, неоспоримо. Понять окончательно всю необходимость в нём было легко и отчасти даже правильно. Понять, спустя пару бесполезных, удрученных дней после первой встречи в ветхих гнилых апартаментах, когда ты делишь сон только с самим собой и своими кошмарами, мельком вспоминая чужие глаза. А поняв все странные образы юношеских рук перед взором, принять покорно свое место в этой античной трагикомедии. Коре было двадцать шесть, она понятия не имела, где она и что она. А за плечами была шальная, разгульная жизнь, которой она не дерзнула бы гордиться. Кора была человеком так себе, человеком не с самой большой буквы. Кора всегда ждала от себя худшего, самого низкого и отвращающего: она вполне допускала, еще в первый день стажировки, что сможет захотеть безрассудно переспать с парой мальчишек за восемнадцать. Кора забыла давно об ответственности и вездесущий морали, плывя по течениям бытия, как сухой лист. Кора принимала себя — она была вот такой, она была создана такой. Но. Разве можно было подумать, что именно такой Коре вдруг станет важен один единственный янтарный взгляд юноши достойного всех благ мира, а не её старой натуры? Впервые за помотавшую её жизнь Кора ощутила скудное и невпечатляющие прошлое бременем, а не данностью. И впервые решила, что, либо ей достанется всё — либо она согласится на пустое, одинокое ничего. Бред ли верить в то, что одна встреча меняет жизни? Вовсе нет. Бредом было верить, что теперь Коре ничего иного было не нужно. Странные ощущения. Вяжущие, как спелый сок, вызывающие мучительную жажду. Дать им имя оказывалось не так трудно, но Кора пыталась держатся стойко, дабы не проронить вслух это избитое «люблю», добавляя стыдливо «с первого», и уж совсем печально «взгляда». До дурацкого просто было всё происходящее. Каждая деталь незамысловатого повествования о них сводилась к Коре. К её насмешливым решениям. Но, такова уж была привычка — вторая натура — порывисто решать, не давая мыслям изменить задуманное. Кора никогда не размышляла дважды. Даже единожды. Если она чего-то хотела — кто мешал ей это взять? Лучше было поплатиться, чем сожалеть всю старость о несбывшемся, но столь нужном, сиюминутном, недостойном, родном. Снова и снова впиваясь глазами, как зубами, в чужую алебастровую кожу, Кора убеждалась в правоте себя. Она знала, что так будет — что она будет здесь, с ним. Редкие воспоминания о том, чем обычно оканчиваются такие отважные встречи ученика и учителя, еле ощутимым дыханием, что погибало день ото дня, слабо тревожили её рваную душу. Кора знала — чувствовала тонким чутьем, если угодно — что Идия не меньше хочется снова взглянуть в её бесстыдную улыбку. Во всяком случае, смотря, как Идия все-таки смог остервенело достать свою газировку, на прощание пнув белым кроссовкам со всей силы автомат, разубеждать себя Коре не хотелось — он был натянутой струной арфы, а она была опытным арфистом. Несвойственное Коре ожидание в целый день с момента получения тайных знаний о местонахождении клуба ныне было вознаграждено, хоть и не сполна. Наконец-то не обрывок фото, а живое лицо. Хмурое и капризное, красивое в каждом изломе бровей. И на этот вечер её. Сегодняшний вечер для Коры — любование недоступным. Ведь для начала следует узнать путь Идии по аллеям академии до зеркал прежде, чем он шагнет в неизвестность призрачного Игнихайд. Но как же было убого и сложно просто ждать, смотря с упоением. Да, терпением Кора никогда не отличалась. Но ради Мистера Шрауда — всё. Тем более, не касаясь, смотреть на чужое скукоженное в омерзение лицо — тоже по-своему приятно. Более чем. В синеватых руках Идии жестяная желанная им банка кажется мерзостью, и Кора ей гадко завидует. Столько вопросов, но никаких ответов, сегодня, пока она под ясенем, а он под розоватым светом. Интересно, насколько холодны прикосновения Идии? Пробирают ли они до самой глубины костей и нервов? Обжигают ли стылостью? Цепкие ли они, как безвременная кончина? Впиваются ли неровными ногтями до царапин? Что ж, об этом Кора узнает. Не сегодня, не завтра, не месяцы спустя. Но узнав, навсегда оставит себе чужие руки. И губы. Однако, для начала ей предстоит выяснить, какую из двух троп к зеркалу предпочитает Мистер Шрауд — дальнюю, мертвецки пустую, или короткую, но проходящую мимо парка для прогулок и разминок. И, конечно, его шаркающие ноги выбирают дальнюю. Куда за ним бесшумным гипносом сочится и Кора.