love me, mister shroud

А, может быть, забудем всё и сбежим? У нас одна любовь и одна только жизнь

— Прошло четыре дня. И правда, прошло четыре дня. Кора усилием останавливает себя от того, чтобы соблазнительно добавить «целых» — «целых чертовых четыре дня». Странно слышать от самой себя такие тоскливые и совершенно не язвительные речи: словно бы она бездомный у кафедральной паперти, протягивающий миску ради жалкого подаяния; говорит утонченное и смиренно; признаваясь в их общей призрачной вине; Обычно ведь Кора звучит иначе — нагло и с хриплой насмешкой. Впервые ей доводилось говорить с таким удручением, и впервые Коре это даже нравилось. — Да, целых четыре дня, — и сухой, как земля без дождя, голос Идии говорит ей то, что так и не смогла высказать она сама. Голос Идии и сегодня прекрасен, даже, если ему не хватает влаги. Их встречи стали так порочно безмятежны и каждодневны, что теперь мукой представлялась якобы «разлука». Как пафосно звучит — Кору почти тошнит от изящества собственных мыслей; «разлука» — бывает у друзей и влюбленных, а они ни то и ни другое. Однако, прошли уже месяца и говорить иначе, как словами старых романов она постыдно разучилась. Коре могло бы быть немного стыдно за весь напыщенный трагизм — но, увы, у нее уже давно нет совести; Вечер меж тем тих. Он безмолвствует учтиво, пока Идия и Кора вновь пересекают лабиринты помрачневших аллей. Осень гниет, чернеет, как труп. Те самые метаморфозы начала зимы. Еще можно ходить в одной майке, но Коре уже прохладно — она, все-таки, человек. А куртки как не было, так и нет. Они медленно бредут неприкаянными душами, и молча созерцают. Идия пылает бирюзой подземных источников. Его огонь сегодня мягкий, шепчет о чем-то умиротворённом. Кора больше врет себе, что не пялится. Еще недели две назад она бы вплела бы в полотно савана их бесед предлог, почему её взору нужно распутно задерживаться на прелых переливах лазурных огней. Почему она не может отвести глаз от чужих плеч и высоких скул. Теперь же нет — она просто смотрит. И переливчатые пламёна отвечают ей всё новой смешливой искрой. Вечер захлебывается в мраке, словно бы в густой смоле, ведь скоро наступит непроглядная зима — пора извечной грусти Деметры. И Идия сейчас — то редкое и единственное, что умоляет безрадостный мрак. Фонарей тут мало, они ленивы, и им не растерзать плоть ночного хлада. А Мистер Шрауд сегодня как раз особенно яркий. Озаряет все вокруг. Собственный сизый свет искусно вычерчивает Идии острые линии тонкого, аристократичного лица. Эти тёсанные линии Кора теперь может восстановить по паршиво-хорошей памяти в мельчайших деталях в любое время: будь на небе седое солнце или пряная луна. Чужие синеющие всполохи сегодня особо нежно обвивают змеями лицо Шрауд, но в них плещется какая-то неявная, но ощутимая на кончике языка покорность. Языки пламени осторожны, вкрадчивы, и словно бы лозы — стали длинне. Кора вторит их новому, неизведанному ранее танцу, затаив дыхания, и пытаясь лишний раз о лишнем не думать. Лишь тихое созерцание и ожидание речений от Идии. Раз уж он в прошлый раз столь оскорбленно сбежал с поля боя — то пусть наступит его черед начинать беседу. Это не правило — просто Коре сегодня так хочется. У нее, ведь, есть право на каприз? Что ж, хорошо, на самом деле нет. У просителей при храме бога прав ровно столько, сколько уважения к себе. Это смертные услаждают богов, а не наоборот. И все же — вот бы Идия начал. Раз его огонь сегодня покорный и яркий. Они не виделись четыре дня — и Коре так не хочется пока что размыкать губ. Просто смотреть. Смотреть и падать куда-то — это глубже, чем тартар. Интересно, когда же мир, небо и земля, уран и гея, стали так малы, что теперь лишь золотой чужой взор возымел смысл? Ответ очевиден, вопрос — риторический. — Уже не обижаешься? Быстро ты, — все-таки заставляя себя неспешно говорить, Кора ступает бесшумно среди опавшей листвы. Резные листья ясеня похожи на куски искалеченных тел Иллиона. Разговор сегодня выходит каким-то откровенным. Свои собственные слова забираются под кожу, и струятся чем-то холодным, как Кокцит. Кора говорит так, словно бы их маленькая божественная игра словами на время обратилась в прах, и теперь они просто говорят, что думают. А не говорят, чтобы впечатлить. Никаких издевок или пустого смеха. Сегодня все иное. Кора всматривается неосторожно и дерзко в чужое лицо. Бледные тонкострунные губы чуть кривиться в словно бы усмешке. На самом деле — это особая улыбка. Та редкая улыбка, которая может тебя сожрать, мрачный и агеласт. Идия вглядывается в её глаза так, будто бы хочет выпить остаток жизни, и забрать тень её взора куда-то, где не блуждает надоедливый свет. Они почти голые перед друг другом сейчас, спустя «целых» четыре дня. Вновь — слишком пафосно и драматично, но как еще описать правду? Только трагикомичными мыслями. Ведь истина — проста, элегантна, и пресыщена. Слова об истине всегда режут слух и ранят язык: настолько они избиты. И, если уж она сама не может начать говорить на простом языке простых людей, то Кора ждет, когда же её маленький бог смерти восторжествует, вновь расцветет лиловым нарциссом, вновь скажет что-то ядовитое. Но, отчего-то, в его поступи — сегодня не такой уж и скребущийся — нет и намека, что Идия порушит неловкую наготу беседы, превратив её вновь в разговор ни о чем. — Не так уж и быстро, — противоречие в чужих словах горчит, как забродивший мед. Перезвон листвы выстилает им путь — привычный маршрут от автомата до зеркал к студенческим общежитиям. Никто не мешает им говорить, но они словно бы все равно молчат. Для Коры всё это — ужасающая странность, искренняя нелепость. Раньше было иначе. И самое отвратное во всей этой античной пьесе — что, оказывается, у них было «раньше». А, если было «раньше» — значит, что рожденное сегодня «теперь» изменилось. А, как известно, меняется и течет всё рожденное на свет лишь в одно место. Идия вышагивает мерно. Его затхлая толстовка смотрится на нем в ненешний тягучий вечер как-то чрезмерно величественно: свежесшитая тога для статуи у жертвенника, а не просто старая ткань, что прячет от пыльного мира нечто прекрасное. У Коры растекается чернильное пятно по груди и плечам при каждом вздохе. Из куколки вышла какая-то неправильная бабочка — так себе превращение: понять, что у тебя почти опустошило легкие из-за того, что ты не видел кого-то каких-то четыре дня. Право, это чистейшее безумство. Каково теперь будет жить в этой несмешной стране невеселых чудес, если какие-то ничтожные четыре дня дали тебе понять, насколько низко ты пала? Запуталась в паутине, как хлипкий мотылек, прилетевший в сети собственных бездумных желаний. У Коры мало, что в жизни было — и лучше бы так оно и оставалось. Осознание своей (да, простит её бог) привязанности, еще и столь трепетной, к молодому юноше — так себе ноша даже не на самые хрупкие плечи. Так приятно было жить в туманном одиночестве, когда за душой — твоя шкура и на том все. А теперь… Теперь у Коры зависимость, которая её даже не убьет, как алкоголь. Пьянящая нужда, которая еще и заставляет жить — вот ведь ирония. Всего неделю назад, каждый день в каждую из подобных встреч, Коре казалось, что придать легкому забвению часть себя, что столь восторженно вздыхала каждый вечер «и-д-и-я», будет, конечно, больно, но все-таки просто — быстро, во всяком случае. Но, кто бы мог подумать (точно не сама Кора), что подобные измышления — один только пепел? Сгоревший цветок, от которого остались обуглившиеся прожилки. Дивный новый мир, что показался ей сначала изощренно скучным, а потом неописуемо тесным, превратился в безликое веретено. И огнем в лампаде, что согревал, не обжигая, остался лишь Он. Если отнять огонь у мотылька, который так отчаянно и алчно к пламени стремиться, то мотылек с горя удушит себя в сетях. Собственно это, Кора, как она лишь сейчас поняла, и делала последние дни. Пережить подобное — невозможно. Пере-жить. Выстрадать — еще хоть как-то. «Выстрадать до конца дней» — вновь пафосно, но правдиво. Гадким оказался лишь крохотный нюанс — от Идии тоже пахло чем-то иступленным. Будто бы его огонь без приношения в виде пушистых рыжих крыльев мотылька четыре дня изнемогал от скуки. Попасть вдвоем в одну ловушку — еще паскуднее. Хотя, конечно, если хорошо поразмыслить, вряд ли у Идии так же перепутало все мысли в дурной голове, как у Коры. У Идии будущее есть — оно поблескивает чем-то посеребрённым и дорогим. Успешным и гениальным. Божественным — одним словом. Даже, если сейчас не ведает стеснения — смотрит в Кору — то он хотя бы быстро отойдет от наваждения. Он быстро отрешится от мирского. Что ему — еще молод, юн, наивен. Для него пора учиться, познавать. Это Кора уже прожила столько, что бы сказать: я бабочка, что хочет сгореть, потому, что не вижу своей жизни. — Ладно, не очень «быстро» отошел, должно быть, но зато теперь можем поговорить, — называть вещи своими именами в их тонкой игре душ — непривычно. Но голос Коры противоречиво спокоен. Взгляд плавно прикасается к чужим высоким скулам. Идия то позволяет — не отворачивает лица. — Скучно было без тебя, — стараясь разбавить завывания ветра приглушенными словами, Кора пожимает плечи. Идия следит сегодня без смущения и за этим ее жестом. Они словно отходят от какого-то тяжелого осознания о том, что за эти четыре дня унылое одиночествопросочилось преступно им в бурую кровь. Точнее в её бурую кровь — предельно ясно, что у божеств нет смрадной бурой жидкости по кривым жилам. У божеств — золото. Идия отчего-то вдруг еще и еще улыбается — но не широкая надменная улыбка, которая похожа на ужимки смерти. А вновь что-то слабое, немного теплое. Как блуждающий в лампаде у алтаря огонь. Кору пробивает на улыбку тоже. Странный сегодня вечер. Право, слишком откровенный. — Правда? — вопрос Шрауда без едкой пакости, но Коре не непривычно, хотя должно бы. Она даже пытается удивленно вскинуть брови, но, увы, её самолюбие диктует ей свои правила: ей кажется, что такой тон голоса Идии — невозмутимый и в кой-то веке ровный — она слышала уже давно. Всю жизнь, если честнее. — Правда-правда, весьма скучно, — её улыбка тонет в клятве. Она будто бы обещает, только, не понимает что и зачем. Под ногами шуршат листья, ломаются под стоптанными кроссовками размера сорок три. Кора не знает, что ей лучше сказать: единственное, что пляшет на языке — какая-то горькая, как коньяк, правда. Снова правда — многовато её для такого лживого заведения, как школа. Для такого бездумного возраста, как восемнадцать. Для таких путанных отношений, как их. — Все, что у меня тут есть: работа, парк, картотека и Ветхое. С семи до семи работа, плюс дополнительные часы в картотеке. Иногда прогулки в парке, ну, и сон в Ветхом. У меня нет пропуска в клубы, архив, спортплощадки, актовый зал, даже в столовую не сходишь — но тут уже из-за денег, — Кора говорит блекло, потому что всё это тошнотворно очевидно. Половина пути до зеркал осталась за их спинами, а они так и не обсудили что-то стоящее: аниме, мангу, фильмы, сплетни, и всё в духе шальных шестнадцати. Точнее, «в духе» шальных шестнадцати для Коры — Идии как раз в самом возрасте, чтобы обсмеивать за спиной одноклассников, ненавидеть ответственность во всех её правлениях, и просто жить. — Все дни я верчусь в своей выстраданной «стабильности» без права на знания о том, что я и где я. И, с одной стороны, я наконец-то не думаю о выживание, а с другой — тоже может надоесть, когда ты узник положения, — голос Коры парит на ветру. Она видит, как Идия вдыхает каждый звук. Они все также смотрят друг на друга. Сегодня неприкрыто и бесстыдно. По сложившейся традиции оба забудут на следующее утро, что было. И, безусловно, не будут пытаться понять, что же будет. Точнее, Кора уже поняла, что будет — но об этом погрустит позже. Чужие губы размыкаются, словно бы крылья перламутрового махаона, но Идия молчит. Как будто бы он хочет что-то сказать, но пока таит мелодию голоса от недостойных смертных. И Коре приходится самой закончить за себя. — Я не жалею о том, как сейчас существую, но… факт таков: Вы моя единственная отдушина, Мистер Шрауд. Идия не начинает источать, словно бы нектар, вязкую панику — и то приятно. Он кивает так, будто бы давно и много раз уже слышал эти слова. Признание он ловит ресницами. Идия спокоен, как усопший. С того момента, как он поймал её взглядом у автомата — такой безмятежный, будто бы сон. Будто бы ожидаемая кончина, ставшая освобождением для страдающего. Почему сегодня все происходит так, как происходит? Они вряд ли узнают. Человеческие души — они легкие и эфирные, в них вечно что-то клубится, вздымается, умирает и придается забвенью. — Хочешь сбежать? — вопрос Шрауда звучит запоздало. Кора усевается захлебнуться чужой красотой, пока прикасается глазами к костяшкам рук во время молчания. — Бывает хочу — но не то, чтобы часто и не то, чтобы безнадежно. Хотя, куда один сбежишь, было бы с кем, — Кора натягивает ухмылку на звучание речи, останавливаясь где-то у вездесущего орешника. Дальше идти — смысла нет. Детское «заметят» — стоит дорого. Да, и ей в другую сторону гордо ползти своими грешными ногами. Они так мало успели сказать друг другу, ведь их верным спутником сегодня было молчание и обоюдоострые взгляды. Кора расправляет плечи и выдыхает долго. Как хорошо, что оба пока в том возрасте, когда на новое утро они способны запрятать все неудачные воспоминания глубоко меж ребер. Неловкие недосказанные фразы и невыполненные обеты — пусть они все утонут в грядущем. — Хочешь «сбежать» куда-нибудь на днях? — Идия предсмертно хрипит. Его голос спугивает соленый бриз с моря. Кора с непонятным трепетом, что вдруг пробивает ей каждый сустав, замечает, как чужие глаза становятся темнее. Странный парадокс — золото темнеет, становясь все глубже. Белков почти не видно, зрачков тоже — единый ихор, который перепачкал Коре все лицо. Необычное наваждение в ночи, но ей нравится. Как и всё в Идии. — Давай, — не успевая понять и принять, что же она делает, Кора кивает. — Как раз знаю одно место. Чужая фигура высокая. Чертовски высокая. Кору явно мутит, и перед ней словно бы стелется туман — кажется, что Идия выпрямился. Он и правда неописуемо спокойный сейчас. Его улыбка весь вечер мягкая, как плавный бег Ахерона. Улыбка обнимает — ну, или так хочется думать Коре. — Что за место? — Шрауд почти не размыкает жемчужных губ. Но везде раздается его голос — глубокий и на самом-то деле бархатный, как крылья черной птицы, на чьих костях гадают. Только лишь сходит старой кожей тревога, речь Идии всегда становится роскошной тканью, что огладит тебе пальцы. — Трейн как-то рассказал о месте, что посещали студенты в его школьные годы, — не смея заставить воплотившиеся столь неожиданно божество ожидать, Кора пытается понять — где кончается сизое пламя и начинается растекшиеся плавленое золото чужих глаз. Смотрит завороженно в разгоревшийся огонь волос и огонь словно бы бессмертных глаз. — У обрыва, на северо-востоке. Как раз за Ветхим есть красивое место, чтобы смотреть на звезды. Я там была раз — проверяла. Душка Мозус не соврал. Обдает хладом. Словно бы по ногам течет подземный родник — скрытый от всех дышащих, чистый ключ родниковой воды. Влага — лишает Кору жара крови, но она же дарит свежую причину еще пожить, не канув в Лету. Идия смотри так внимательно, будто бы сказанное Корой может быть ложью. Впервые, кажется, так гордо смотрит. Ему идет быть собой. — Послезавтра? — не спрашивая, скорее утверждая, вдруг говорит громко Шрауд, делая шаг навстречу Коре — а на самом деле навстречу чугунному зеркалу за ее широкой спиной. Их молчание отняло у них же слишком много времени, пора уплывать из парка, подобно теням пред утром. Кора таит дыхание (на самом деле почти задыхается), когда мрачной и такой уже родной тенью мимо скользит Идия — Хорошо, буду ждать Вас, Мистер Шрауд. Они стоят плечо к плечу, обращенные в разные стороны света, еще минут пять. Или десять. Или более? Никто им не ответит. Ясени упрямо молчат, ветер забвенно поет свои неясные песни. Кора вдруг понимает, почему эти четыре дня заставили ее так явственно ощутить бренность своего бытия «без». Плаями лазурное вздымается к небу, что застланно тучами и чернотой. И Идия истинно теперь один единственный свет в ночи. Слова о том, что «я же — Шрауд» начинают становится не столь смутными. В них начинает угадываться то, о чем стоило бы молчать. Идия сегодня немного другой — чуть больше он сам, тот, кем он (по его же словам) был рожден. Неужели то, что они так оба не хотят называть «разлукой», сотворило такое? С ним? С ней? Кора лишь прикрывает глаза, позволяя голубым искрам сесть ей на нос и опалить волосы. Шаги Идии утопают в трели одинокой ночной птицы. И правда, «над всем властвует он — и звезды, и земли, и океан. А четвертого удела не дано». Коре не дано иного удела, кроме, как отчаянно молить, что бы еще большей не стала их общая глупость. Молить, чтобы она не начала привязываться — ох ладно, к чему красивые приуменьшения — влюбляться еще сильнее. Влюблять, как умеют глупые нимфы и неяды, а не как людские женщины. То есть крепко, цепко, и, возможно, навечно. Игра стала более не игрой — а комичной трагедией во множестве актах. И Кора еще пожалеет ни раз себя и свой выбор. Но какой выбор. Идия все еще прекрасен.