Запарные

Сначала она увидела сына мужчины, что её спас — рыжие, чересчур яркие волосы, собранные в хвост, пальто, да красные, пронзающие насквозь, глаза. — «Сэркрепус», — первое имя, что она смогла выговорить. А потом... начинало доходить, что здесь что-то не так. Винокурня — ей показывали погреб с вином, виноградники, комнаты с различными отделками и всё это в целом выглядело чересчур роскошно, как могло показаться на первый взгляд, но для этих людей это являлось обыденностью. Любая разбитая случайно ваза — бесценна в самом наихудшем представлении, им было всё равно на деньги, которые их окружали, они могли купить любую красивую вазу даже просто с рынка, ценности для них подобный декор не имел. Имели ценность — винокурня, погреб с вином, виноградники. Она мало понимала, что они говорили, — практически ничего не понимала, — но она это ощущала. Сначала было странно и совершенно не ясно, но когда та самая злостная ваза разбилась по случайности горничной — мужчина махнул рукой на это. Ему было всё равно. Все хозяева были рыжими, но у мужчины — тусклые, зелёные глаза, а у сына — ярко-красные, пылающие, уничтожающие. От этих глаз хотелось скрыться, бежать, не быть пойманной, но это было невозможным. Любить прятки и не быть лучшей в них — звучит ужасно, но она старалась не сдаваться, ибо искали эти глаза хоть не часто, но всегда с одним результатом. И каждый раз она забиралась чёрт знает куда, как, например, на крышу с хозяйского балкона, или, как сейчас, — на балку под потолком второго этажа. Она слышит тихие разговоры и постепенно шум нарастал, будто все готовились к приезду кого-то. Горничные, что были совсем рядом — но даже не думали смотреть в потолок — о чём-то интенсивно перешёптывались и, знай она хоть немного больше трёх десятков слов (половину из которых она бессовестно путает в значении), может быть, самую малость она бы поняла. Хотя нет, речь была у них... своеобразная. Она слышала простую речь — речь между рыцарями, та была короткая, понятная, без чересчур длинных слов. Она слышала официальную речь — сухую, длинную, но по фактам, без ощущения витиеватости, не звучало это мелодично, как вот прямо сейчас, в некой аристократичной манере — очень тянуче, слишком сладко, мягко, красиво, ласкающе слух. Этот язык она понять совершенно не в силах и она бы его не понимала вообще и никогда — желания не было. Слишком... приторно. Слишком. Невыносимо. Голоса удалялись и в зале на мгновение воцарилась тишина, лишь цоканье каблучков по паркетам, ступеням и изредка переговаривающиеся между собой девушки, видимо, делая последние приготовления для чего-то. Они будто бы делали некую перекличку и ходили по комнатам и ей было непонятно из-за чего это всё и потому, устроившись поудобнее об опорную деревянную колонну, она прикрыла глаза. Могло ли быть такое, что они искали её? Но зачем? Для чего? Время ужина ещё не наступило, а больше её никогда ни для чего не искали. А если была необходимость — она замечала, как мужчина вставал посредине какого-нибудь зала и вопросительно оглядывался, иногда тихо зовя её: — Мелкая? Ты тут? Пару раз она и впрямь засыпала в своём каком-то убежище и в таком случае выходила уже под самую ночь, пугая горничных и хозяев своим помятым ото сна видом. Но сейчас... они просто ходили и делали какие-то приготовления. Не так, как обычно. За пару дней-то она запомнила. Снаружи послышалось приближающееся цоканье, но не как днём, на этот раз ощущалось это немного масштабнее — их будто бы было больше, да и слышалось это в разы громче, чем было днём. И хоть время звучало как позднее, но ни ужина, ни гостей ожидать в скором времени, как было девушке известно, не стоило. Но вот, запах с кухни доходит до неё, а двери открываются, давая пройти мужчинам, уставшим с дороги и среди них — обладатель красных глаз. Горничные, вставшие в ряд, неуверенно и встревоженно приветствуют пришедших хозяев с гостями и девушка, неуверенно подумав, привстаёт со своего места, переходя по балкам на место над вторым этажом, после чего, тихо сползая, осторожно и немного неловко приземляется на него. Она слышит оправдания горничных и это тревожило, а выйдя ближе к перилам она почти сразу же встречается с красными, прожигающими глазами. Почти в это же время мужчина оглядывается и задумчиво хмыкает. — Отец, она на втором этаже, — говорит Сэркрепус, не сводя глаз с девушки что неуверенно и почти напуганно стояла, не в силах сдвинуться с места. Взгляды снова оказались на ней, изучая, нервируя и это было не то, что ей нравилось. Хотелось бы не слезать совершенно с той балки и сидеть, пока все «гости» не уйдут. Но ведь так нельзя. Они же так заботятся о тебе, а ты, словно бессовестная дрянь, не можешь потерпеть всего немного ради них. Они дали тебе всё, а ты так платишь им? Дрянь. Бессовестная дрянь. — Мелкая, иди сюда, — зовёт её мужчина и ей очень сильно приходится постараться, чтобы просто сдвинуться с места и, уперев взгляд в пол, пойти быстро и аккуратно к лестнице, а с лестницы — невероятно осторожно ступать по ступеням, очень сильно боясь упасть, потому что ноги её почти не держали. Она вцепилась пальцами за края рубашки и нервозно теребила их, стараясь вообще не поднимать головы и просто ждать, пока мужчины что-то обсуждали. Её продадут в рабство. И ей больше ничто не поможет. Продадут в рабство, разберут на органы и она больше ничего не сможет сделать никогда, потому что чтобы что-то сделать — надо быть живой. Они были так любезны просто чтобы получить больше денег. Её мысли, наполненные ужасом, прерываются тем, что мужчины направляются в гостиную, продолжая что-то обсуждать и желание уйти в тень снова, спрятаться и не показываться было слишком сильно. Красные глаза — единственные, что остались смотреть на неё и она не поднимала головы, продолжая с еле скрываемым беспокойством прожигать своим взглядом паркет. Её толкают в плечо плечом и она в какой-то степени испуганно поднимает свой взгляд, а Сэркрепус кивает на выход, мол, пошли погуляем. Судорожно втянув носом воздух, она кивает и семенит следом за ним, а выйдя на улицу — выдыхает и её начинает потряхивать от напряжения и прохлады, а голова — идти кругом от смен температур и обстановки. Будто бы всё это время на неё слишком сильно давили, а вот прямо сейчас перестали и она как пружина начинает бесоёбить по всей комнате. — Крепус, — парень говорит своё имя и прижимает ладонь к груди, а после вопросительно смотрит на неё. Во рту пересыхает и она не знает, почему. Говорить своё имя она никому не говорила, как бы горничные ни пытались, а мужчина и не пытался, смотря за их потугами. Сказать имя — привязать себя к этим людям и к этому месту, а она хотела домой, наверное, с другой же стороны тут слишком хорошо и она хотела быть здесь всегда, а с другой — так нельзя, её место там, не здесь, здесь — сказка, здесь — недолговечный ужас, а она останется одна в этом невероятно огромном мире, потому что так будет правильнее. Парень не торопит её, молчит, ждёт, наблюдает за неуверенностью, страхом, сомнениями, сожалением, отстранённостью. В какой-то из моментов она хмурится сильнее и, будто переступая через что-то, говорит: — Дони. — Крепус Рагнвиндр, — продолжает он и сдержанно улыбается, давя в себе смех и довольство, замечая не просто какой-нибудь ужас или страх, а самые настоящие раздражение и возмущение! Уже что-то, учитывая то, что от неё добиться многого было не так уж и просто. — Домна, — раздражённо отвечает она и хмурится. Лезет. Этот парень лез в её личное пространство и хотелось просто придушить его как-нибудь. Подушкой или в озеро скинуть с верёвкой на шее — уже следующий вопрос. А парень улыбается и кивает, вполне довольный таким результатом. Каков наглец, однако. Но... погодите-ка... А разве Крепус Рагнвирдр этот — не отец Дилюка? Она смотрит на него с тщательно скрываемым удивлением и изучает: пальто, да, похоже. Рыже-огненная куча волос, ага. Глаза — красные. Да это как Дилюк прямо-таки, но его отец... ох блять. Вопрос «а где же она оказалась» отпал как-то сам собой, но вопрос «каким к чёрту образом» всё ещё был актуален. В общем-то, у неё было много вопросов. И не было ответов. Вообще.