Этот

Когда утренний сероватый свет вместе с зябким осенним холодом пробился в палатку сквозь неплотно задернутый полог, Тристан понял, что спит не один. Его обнимал почти человек – Тристан мог различить руки, и плечи, и голову совсем рядом с его, доверчиво прижимающуюся к его щеке. Другая часть тела Этого была тяжелым одеялом наброшена сверху, беззащитными от сквозняка оставались только ступни. Вставать не хотелось, да и не было смысла, так что король Постоянства нашарил какой-то теневой щуп и сунул его под голову вместо подушки. Этот, конечно же не спал. От такого нового применения его тела он несколько озадачился, но почувствовал где-то внутри себя теплоту. Он полезный. И удобный. И имеет истинные привилегии королевской свиты. Даже если сам король не особо-то стремится царствовать – зато во сне выглядит очень спокойным и даже, кажется, чуточку счастливым. Его хмурое лицо разгладилось, стало совсем юным и умиротворенным. Таким красивым. Его король и без того красив, но сейчас был красив по-особенному. Этому захотелось поцеловать его, назвать спящим принцем и унести на себе куда-нибудь в живописное место. Пускай бы спал там, а не в этой душной пыльной палатке. Но его король вдруг сумел разлепить глаза, на удивление ясные, и сказал негромко и задумчиво: – Мне всё-таки приснилось. Мы с тобой как Тристан и Изольда. Есть такая… легенда. Она спасла ему жизнь, и они были крепко связаны любовным жаром всю свою жизнь, даже когда разлучились. Мне приснилась… опера Вагнера. Она такая красивая… Будешь Зольдом? Этот моргнул. Он не знал, что такое опера, и не знал, кто такой этот Вагнер. Может, один из тех, кто вынужден выживать в этих мирах?.. Этот не мог толком размышлять, потому что Тристан обнял его обеими руками и задумчиво разглядывал его нечеловеческие глаза. Этот снова моргнул, не понимая, что конкретно он сейчас испытывает. Одновременно и больно, и хорошо, и хочется куда-то бежать, и хочется обнять своего короля, приникнув крепко к ребрам. Этот выбрал последнее. – Спасибо, – и повторил, коснувшись его лба, отмечая, как собственный голос чуть вздрагивает. – Спасибо. Ты первый, кто дал мне имя. Я согласен. Зольд. Хорошее имя. Вибрирующее, гладкое и звонкое. Этот с удовольствием повторил его про себя, пробуя всем своим существом, примерил. Тонкие отростки коснулись нежной кожи век и едва заметно пульсирующих жилок на висках его короля. Зольд. Будто удар, глубокий, разносящийся на многие километры вокруг, долго еще не утихающий. – Не за что, – если присмотреться, можно было заметить, как Тристан совсем чуть улыбнулся, практически одними глазами. – Кажется, тебе идет. ...Ты что же, так растроган? Вот уж не думал, что ты умеешь. Этот… Теперь уже Зольд взвился большой волной, теряя человеческие очертания, увел свои многочисленные глаза вбок, чтобы не выдавать себя целиком. Ему всегда нравились человеческие сказки, он был убежден, что всё, о чем в них говорится – чистая правда, всё это происходит в каких-то других, недоступных Им мирах. И то, что имя ему дано – из одной из таких легенд, делает его немного существом из иного мира. Делает ведь? – Ничего я не растроган. Как это вообще можно понять? Я ведь не человек. Пусть даже имя теперь у меня человеческое. …Красивое. И легенда красивая очень. – Я совсем не знаток человеческих душ. Что уж говорить о ком-то вроде тебя, – Тристан мгновенно поскучнел, тень улыбки исчезла без следа, сменившись обычным грустно-скучным выражением. – У тебя, наверное, и души нет, в привычном понимании. А может ты, наоборот, состоишь целиком из одной только души? В ответ Зольд бережно погладил щупальцем по щеке, легонько поддел уголок губ и потянул вверх. Он не знал, как сделать так, чтобы Тристан снова улыбнулся, но ему бы очень хотелось. Что в таких случаях обычно делают люди? Стоит ли попробовать пошутить? – Душа светлая и прозрачная. Разве я такой? Ты совсем не смыслишь и в физике, мой король. Тристан в ответ улыбнулся, но одними только губами, глаза остались грустными, словно он был не здесь. – Это правда. Интересно, в чем-то же я должен бы смыслить, а? Зольд вдруг задумался о том, что чувствует люди, когда влюбляются. Он бы спросил об этом у Тристана, да только вряд ли тот сумеет ответить. Разве что по чужому опыту да рассказам. По легендам о любви. Если верить таким легендам, любовь – это нечто такое, что накрывает тебя с головой, чему ты не можешь сопротивляться. Что заставляет тебя забыть о себе и бросить все силы на то, чтобы твоему любимому было хорошо. Зольд легендам верил безоговорочно. Но пока ворчал, пытаясь скрыть то странное чувство, что охватило всё его тело, которое одновременно – и душа. – В том, чтобы жизнь себе сохранить, ты не смыслишь точно. Всё за тебя приходится делать, – в противовес словам он окутал замершие ноги своего короля собой и ласково пощекотал пальцы внутри теплого кокона. – И это тоже правда, – Тристан вздохнул и слабо улыбнулся от щекотки, на этот раз, кажется, искренне. Завозился, садясь и почесывая одной ногой о другую. – Может, я смыслю в том, чтобы давать имена? Можно дать имя каждой бабочке, например... – Может быть, ты был натуралистом? Или естествоиспытателем. И для тебя открывается целый новый мир. Можно давать имена хоть целыми днями напролет. Каждой букашке. Зольд скользнул одним отростком по щеке своего короля, затем по губам. Радостно заколыхался, почувствовав легкое ответное касание губ. Кажется, они как-то умудрились найти общий язык. Удивительно. – Может быть. Или музыкантом. Мне кажется, что так. Не зря же мне приснился Вагнер. – Он тоже музыкант? Тристан кивнул, и его лицо сделалось каким-то совсем расстроенным. Будто этот Вагнер был его старый друг, и во сне он надеялся с ним встретиться. Но здесь, в Постоянстве, это было, конечно же, невозможно. Зольд обеспокоенно заморгал глазами, чувствуя, что на ходу проваливает свою миссию по развеселению грустного короля. – Я могу попробовать узнать, кем ты был. Не узнать даже... почувствовать? Я никогда раньше так не пробовал, но уверен, что у нас получится. У нас. Вы не один, мой король. Я всегда буду рядом, всегда и во всём вас поддержу. Я хочу всегда любить вас. Зольд обнял его за плечи всем телом, не замечая даже, как произнес про себя это слово – «любить». И принялся перебирать его волосы. Такие потрясающие, гладкие и легкие. Много-много волосков, образующих единую массу. Тристан вздрогнул от неожиданного прикосновения к голове, но тут же расслабился, как-то весь осел, и Зольд всем телом поймал, что у него на коже выступили мурашки. – Попробуй. Тристану подумалось, что это, кажется, будет очень… интимно? Зольд ощупывал собой каждый дюйм его тела, будто делал слепок. Потянулся отростками, сделав их такими тоненькими, что они почти походили на ниточки нервов, вен и незримых дорожек, по которым у людей в голове ходят мысли. Он почти видел эти дорожки у своего короля, и отростки сами собой приняли форму, копирующую их, оплели голову Тристана, укрепились на висках, за ушами и на лбу. Зольд ласково зашептал на ухо: – Расслабьтесь, мой король. Закройте глаза. Ни о чем не думайте. Тристан послушано закрыл глаза, и ни о чем не… Подумал, что ему очень повезло, и было бы гораздо, гораздо хуже, если бы он был здесь один. Никто не заставлял бы его есть. Не болтал с ним обо всем на свете. Не обнимал бы всю ночь напролет, а ведь в объятьях ему совсем не снятся кошмары, от которых он страдал всё то время, что провел здесь, и смысл которых никак не мог разгадать. Не говоря уже о том, что Зольд с ним сделал прошлым вечером... От этих мыслей щеки потеплели, как и от того, что теперь можно называть его по имени даже в мыслях. И очень трудно ни о чем не думать, когда он весь оплетен нечеловеческой плотью, а мягкая вибрация приятно отдается внутри тела и в душе, будто Зольд может проникнуть ему в душу с той же легкостью, что и в тело. Зольд. Большая тяжелая виолончель, так привычно присутствующая рядом, где-то на периферии зрения. Звучащая так насыщенно, так уверенно и сильно. Он стоит в большом замкнутом пространстве. Над головой вместо звезд и неба – искусственные огни. Высоко. Свет рассеянный, не режет глаз. Тонкие запястья обхватывает тугое, белое, крахмальное. Голова склонена набок. Он что-то держит в руках. Гладкое, лакированное дерево. Пустое внутри. Отзывающееся вибрацией, когда касаешься его двойным, твердым и упругим. Чистый, пронзительный звук. И люди. Вокруг люди, но они далеко, за пределами светового круга. Их лица скрывает полумрак, но все они смотрят на него. Приятное, давно забытое чувство... Ощущение, что всё правильно, такая родная тяжесть на плече, такое привычное, отточенное до автомата расположение рук. Привычное ощущение, что он – отдельно от всех остальных людей. Это неизменно и сейчас, он здесь совсем один, если не считать Зольда, и может ли быть так, что он сделал в прошлой жизни что-то такое хорошее, за что Зольд был послан ему, чтобы скрасить теперь его одиночество? Приходит и привычная тревога. Его руки движутся, всё быстрее, будто пытаясь за чем-то поспеть, догнать ускользающее от него одобрение толпы. И он на сцене больше не один. Люди рядом заглушают его игру, оттесняют на второй план. Он старается изо всех сил, пальцы дрожат от напряжения, и вот-вот треснут кости, но этого недостаточно, он слишком слаб, его звук полностью теряется на чужом фоне, и всё дальше круг света, оставляя его в темноте, вечно слушать чужую игру… Зольд вздрогнул синхронно со своим королем, открывшим невидящие глаза. Они снова сидели в палатке, выкатившееся на небо солнце немного разогнало облака и осенний холод, его луч насквозь пересекал палатку, ложась на худые щиколотки Тристана и упираясь в полотняную стенку. Солнце было сейчас неуместным – настолько замерзшим чувствовал себя Зольд. Хоть он и не мог мерзнуть. Воспоминание о прошлой жизни его короля оказалось таким болезненным, сотканное из теневой материи существо на долгие мгновения ощутило себя маленьким, беспомощным, распадающимся на части от отчаяния. Но Тристан не выглядел шокированным. Он несколько минут молчал, разглядывая пятно солнца на полотняной стенке, а затем сказал, и голос у него был уверенным, без тени скуки: – Я хочу сыграть на тебе. Ты позволишь? Нечеловеческие глаза Зольда не способны выражать всего спектра человеческих эмоций. Он не видел себя со стороны, но надеялся, что не одни только глаза – всё тело его, затрепетавшее, ещё крепче сжавшее короля в объятьях – говорило за него достаточно. – Ты – мой кроль. Тебе позволено всё. Тристан не знал и сам, почему спросил разрешения. Наверное, ему просто совсем не хотелось приказывать Зольду. Хотелось, чтобы всё, что бы они ни делали вместе, нравилось им обоим и обоим было приятно. – Мне кажется, ты будешь очень здорово звучать. Пойдем для этого куда-нибудь... да хоть туда же, на обрыв, к морю? Без лишних слов Зольд взвился, вынесся на воздух, подобрал и подал своему королю его любимую трость. Ему так понравилось, что Тристан спросил. Значит – считает равным. За человека. Он бы и так не отказал своему королю, но позволять ему – вдвойне приятнее. – Я не знаю, что такое музыка. Как она получается. Это похоже на голос. Только не голос. А я когда-то давно не умел говорить. – В конце концов, ты никогда не пробовал заняться любовью с человеком. Может, я здесь, чтобы вводить новые правила, м? Заниматься любовью. Наверное, и можно – только с человеком? И его король ведь чувствует при этом то же, что и сам Зольд. Горячо. Приятно. Остро. Достичь пика – и рухнуть вниз, будто ненадолго перестаешь существовать или просто – выпадаешь из этого мира в какой-то другой. – Ты ведь король. Королям положено. Зольд заметил, что его король улыбается, и прижался на ходу к его бедру, дрожа от предвкушения, и чувствуя, что и самому Тристану волнительно. Для него это явно не было таким же бесполезным занятием, как в прошлый раз, когда Зольд погнал его к морю силком, чтобы только он не прирос к земле. Кажется, это впервые за всё время здесь, когда Тристан чего-то хочет, ждет, предвкушает. И какой же он сейчас красивый. Красивый, когда улыбается. Хороший. Так хорошо с ним. Хочется прыгать, зависая в воздухе. Хочется исполнять все его желания. Все ли люди чувствуют себя так, когда привязываются к кому-то? А на обрыве над морем – пахнет волнами и цветами. Теплый ветер несет опавшие к осени листья и осыпает ими Тристана, будто наверстывая упущенное и разыгрывая церемонию коронации здесь и сейчас. Если бы в Постоянстве она была именно такой. – Может, перенести лагерь сюда? Мне нравится смотреть на море. Хочется поплыть по нему, и чтобы оно куда-нибудь привело. Зольд не стал ворчать и напоминать, что неизвестно, куда оно выведет – если, конечно, не утонешь. К тому же самому берегу? К краю света? Скорее всего, никуда. Он здесь с самого сотворения этого мира, но всё еще знает так мало ответов. Точно знает только, что его король ему очень дорог, и что ради него он готов пойти на всё. Что ему нравится слушать голос Тристана. И слов пустых у него словно бы и нет. Все важные. Кажется, в своей жизни он разговаривал не очень часто. – Я помогу, – он отозвался готовностью помогать своему королю в любом, даже самом безнадежном начинании. Именно такую безнадежность он ощущал когда окунулся вместе с Тристаном в его воспоминания. – Насобираем водорослей. Я сделаю из них муку, а из нее – лепешки. Раз уж рыбный суп ты всё равно не будешь. – А ты умеешь готовить? – всё еще улыбаясь, Тристан поймал один из беспорядочных отростков, позволив ему погладить себя по раскрытой ладони. Конечно, он знает, что никуда по этому морю не доплывешь. Но, может быть, он окажется в силах это изменить. Если разберется с тем, что он вообще может как король. Кроме того, чтобы спать, сколько влезет, и питаться одними ягодами. – Я много наблюдал. Очень много. Не недооценивай меня, мой король. Точно, напомнил себе Тристан. Хотя он совершенно не был уверен, что его затея удастся, но Зольд еще ни разу его не подводил. Ни в чем. – На скрипке должно быть четыре струны. Постарайся, чтобы они были разной толщины, от большей к меньшей, ладно? Еще мне будет нужен смычок, чтобы водить по ним. Тогда струны будут отзываться, дрожать, рождая звук, – он взялся за один из отростков, как за руку, и Зольд чутко сплющил его, разделил на пальцы, чтобы можно было переплести их с пальцами Тристана. – Должна получиться музыка. Ты ведь не знаешь, что это такое, да? Но она повсюду вокруг – капель по весне, шепот ветра, шелест травы, песни птиц, плеск волн. Я хочу, чтобы получилось, как всё это вместе, только еще – голос души. Моей и, наверное, твоей тоже. Зольд действительно не знал, что такое музыка. Но слова короля зазвучали в нем, завибрировали в каждом сантиметре тела. И он уплотнился, сжимаясь и меняя форму. Лаковая, глянцево-черная поверхность. Не дерево и не плоть, но больше, чем то и другое. Четыре струны, замершие в ожидании прикосновений. Буквально – натянутые нервы. Смычок – отделившийся от общей массы. Зольд больше не видел ни цветов, ни моря, он весь был – тело, чуткое к пальцам своего короля. Он умолк, но умолял всем собой – дай мне голос. У Тристана на секунду перехватило дыхание. Непроглядно черная, как самая темная ночь. Какая же до жути красивая. Такой у него не было никогда. И это… был альт? Тристан почти задохнулся, когда понял. В его воспоминаниях он играл на скрипке, и Зольд никак не мог знать, что на самом деле его инструментом был альт. Просто в оркестре, где он играл, посчитали, что он не справляется, что его пальцы недостаточно длинные, что ширины плеч не хватает… Скорее всего, Зольд просто ошибся с размерами. Но эта ошибка буквально проделала дыру в сердце вечно грустного короля. В эту дыру хлынул свежий морской воздух, хлынуло былое упоение звуками музыки и старые мечты о сольных концертах. Тристан провел кончиками пальцев по боку зависшей, чуть подрагивающей в воздухе скрипки, повторяя ее изгибы, ласково коснулся струн, гудящих в нетерпении едва различимо. И взял ее – уверенно, привычно, так правильно, и такое спокойствие поселилось в душе в тот миг, когда он занес смычок. Короткий благодарный поцелуй в самый кончик смычка – и над морем начинает литься мелодия. Тонкая, тоскливая, похожая на женский плач, она летит и рушится с обрыва в море, тонет в нем полностью. Но постепенно меняется, становится более глубокой, более быстрой, более полной. Будто звучит дуэт, хотя Тристан по-прежнему здесь один. Теперь мелодия полна надежды, ожидания чего-то нового и ожидания любви. Той любви, которой не нужны объяснения, которая ничего не просит взамен. Она звучит так громко и пронзительно, летит далеко над темными водами, и ему кажется, что она долетает даже до пустующего ныне тронного зала. Тристан ведет истекающим тьмой смычком, так нежно и так уверенно, что Зольд, доселе безымянный, неведомое существо из странного мира, обращается душой. И душа эта поет голосом, который дал ей его король. Он звенит, плачет и ликует, он и не знал, что способен на такое количество эмоций. Они наполняют его до кончика смычка, на котором тлеет теплая печать поцелуя. И если бы не этот поцелуй, Зольда бы, наверное, разорвало от чувств. Но он живет и всеми своими силами зовет других потерянных и одиноких, в других мирах – вы не одни. Пускай бы эта музыка долетела до них, коснулась их склоненных голов и рук, приняла в объятья. Доказала, что есть, ради чего – жить. Зольд поет, поет столькими голосами, но сильнее всех звучит до того, что едва не лопаются струны – я люблю тебя. Я так люблю тебя, мой король, я так ясно это понял. И музыка обрывается резко, взвившейся и оборвавшейся нотой. Тристан распахивает глаза и сбивается с мелодии, задохнувшись от обрушившегося на него осознания. – ...любишь меня? Но я же просто... просто Тристан, – за пару секунд его бледные скулы розовеют, чего не случалось с ним прежде. Он раньше вообще об этом не думал. О любви. Кажется, он никогда раньше не любил. Может, даже и не умеет?.. Получается, Зольд это вслух сказал? Нет. Нет, не сказал, но выразил – всем собой. Нужно быть совсем глухим, чтобы не услышать. – Люблю. Зольд повторяет это, очень серьезно и очень убежденно. Словно единственно верное утверждение. Коснувшись ласково ладони, сползает на траву и поднимается – человеческая фигура, сотканная из тьмы, с внимательными, красивыми по-своему глазами. – Ты мой король. Но даже если бы не был – я бы всё равно тебя полюбил. Ты невероятный. Умный, красивый, ласковый. Ты такой талантливый, и когда ты касаешься меня, когда смотришь, даже когда ты просто есть – мне хочется быть с тобой. Всегда. Сделать тебя счастливым. Я не знаю, что такое любовь. Но звучит очень похоже. Его король моргает часто-часто и выглядит по-настоящему пораженным. Ничто прежде не вызывало в нем таких сильных эмоций, да вообще почти никаких. Он убивал ни в чем не повинную девочку Чарли и не чувствовал ничего, только кошмары сниться стали, но и с ними он легко свыкся. Они с Зольдом занимались любовью, и он почувствовал к нему приязнь, благодарность, доверие, но любовь? – Я... я не знаю. На самом деле не знаю. Всем людям положено это знать, да? – он нахмурился, и ему внезапно стало стыдно, что он не может ответить Зольду на его искренность взаимностью прямо сейчас. – Но точно знаю одно. Если что и способно сделать меня счастливым – то это ты. И мне хочется тоже сделать для тебя что-то такое... важное. Зольд кивнул и обнял его за шею. Совсем по-человечески. Прижался лбом ко лбу и улыбнулся мягко. Это так приятно. Улыбаться. Тристану тоже стоит делать это почаще. – Я слышал, что над этим вопросом мудрецы думали много веков, но так и не додумались ни до чего определенного. Так что нестрашно, что ты тоже не знаешь, – у него словно голос изменился, стал мягче и глубже после того, как Тристан на нем сыграл. – Живи, пожалуйста. Это самое, самое важное, что ты можешь для меня сделать. – Хорошо, – Тристану совсем не хотелось размышлять над таким сложным вопросом. Хотелось только доверчиво прижаться губами к губам, они у Зольда теперь тоже совсем как у человека, и своими губами он может чувствовать, как тот улыбается. И жить – ради него, вполне себе неплохая цель на ближайшее время.