Этот

Толстенькие ласковые отростки из теневой плоти уверенно обвивают все конечности своего спящего короля, расправляя и легонько потягивая, чтобы разбудить. Отростки поменьше хватаются за каждый палец в отдельности, потихоньку вытягивая один за другим, разминают ступни. Король ворочается, что-то бормочет в полусне, явно предпочтя утренним ласкам доспать еще пару часов, но Зольд не собирается отступать, потому что день сегодня особенный, и начать его стоит тоже по-особому. Хотя ничего нового и необычного нет в том, что он ласково будит Тристана, но сегодня в каждом его действии присутствует какая-то особенная нежность. Он научился ее испытывать уже давно и теперь мог различать – сегодня к ней примешалось щемящее чувство – это может быть их последнее совместное утро. Первый день лета наполняет нутро палатки жарким воздухом и пробивающимися сквозь полотно яркими солнечными лучами, поэтому Зольд не налегает всем своим бесконечным телом, касается своего короля только там, где необходимо, чтобы поочередно промять все мышцы, добиваясь блаженного стона и приоткрытых, мутных со сна глаз. Приняв частично антропоморфную форму, он прижимается лбом ко лбу Тристана, целует как следует, заполняя собой весь рот, и искренне, как в первый раз, радуясь, что его король принимает такие поцелуи во всей их полноте. Что позволяет привычно огладить тощие бока и бедра, и сам обнимает привычно, немножко зарываясь пальцами внутрь теневого тела. За всё это время им перестали требоваться лишние слова. Они всегда находили, о чем поболтать, но в такие моменты Зольд давно перестал спрашивать разрешения, перестал уточнять, как его королю больше нравится, а чего делать не стоит – он ощущал его тело как свое собственное и даже лучше, чутко считывая и впитывая каждую реакцию. Король крепко сжимает его острыми коленками, и это значит, что он хочет больше контакта, сильнее давление, потому что любит это ощущение – будто у него между ног ворочается упругое, наполненное водой дождевое облако. Хотя сейчас это приводит к тому, что в нагретом солнцем воздухе кожа быстро покрывается бисеринками пота. Зольд их слизывает, отращивая языки где попало. Король едва заметно подрагивает всем телом и выгибает белую шею, когда один из длинных пластичных языков щекочет головку члена, и это значит, что можно обхватить целиком, надевшись на весь ствол упругими кольцами. Король ловит одно из тонких щупалец губами, втягивает в рот и там перекатывает на языке, и это значит, что можно обвить ей его язык, пощупать небо и гладкие щеки изнутри, ловя вибрацию, когда Тристан принимается негромко, но очень откровенно стонать. Король ладонями загребает ту часть тела Зольда, которая маячит у него перед лицом, тянет на себя, и это значит… Зольд понятия не имеет, что это значит. Он озадаченно приостанавливается, вглядывается в лицо Тристана, у которого потемнели глаза, всё еще немного сонные, но так, будто во сне он увидел что-то очень приятное, и не хочет размышлять о том, насколько это соответствует действительности. Зольд подается своим почти человеческим сейчас лицом к его лицу, гладит за ушами, и мысль Тристана настолько громкая и отчетливая, что немедленно отдается у него в голове. «Хочу взять у тебя в рот. Что угодно». Теневые создания не должны уметь смущаться, но именно смущенная дрожь идет по непроглядно черному телу, смущенно жмурятся все нечеловеческие глаза. Глаза у Тристана, напротив, смешливо искрятся, подрагивают, стремясь к улыбке, уголки губ, и во всем этом есть что-то сумасшедше странное. Неужто они проявляют эмоции... оба? Теневой монстр смущается, а Тристан испытывает по этому поводу желание его... поддразнить? Невероятно, как они подходят друг другу. Но вместо шутки, Тристан придает лицу выражение «ты забыл, кто тут король?», и Зольду приходится подчиниться – сделать свое тело еще более человечным, совсем целиком скопировав людей, самому, чтобы всё было честно, обхватить только что созданными губами плоть своего короля, горячую, твердую и гладкую – и постараться скопировать, создать перед его лицом теневые бедра, острые тазовые косточки и красивой формы член. Он слышит восхищенный выдох Тристана, чувствует, как тот гладит бедра, ласково трогает выпирающие косточки, взвешивает на руке член, идеально в ней помещающийся, и сам не торопится, растягивает удовольствие, лаская размеренно, без сильного давления, не смея переусердствовать. Воздух такой горячий, что Тристану тяжело дышать, но Зольд чувствует на себе его частое дыхание и горячий язык, когда тот пробует на вкус. Зольд не может придать своему телу никакого вкуса, поэтому созданный им член такой же – безвкусный, гладкий, нагретый теплым дыханием. – Вот хорошее испытание для тебя. Попробуй-ка для разнообразия удержать его в такой форме и не заполнить весь мой рот, – Тристан берет глубже, легко проскользив губами дальше, чем до половины, придерживая ладонью у основания. Как же это удобно. Размер и форма идеальны, никакого лишнего дискомфорта. Теневая плоть твердая, Зольд прекрасно изучил человеческий организм и успешно его скопировал. Зольду хотелось бы ответить – «всё для удобства моего короля», но ощущения оказались внезапными и яркими, дрожью пробежали вдоль всего теневого позвоночника, добрались до головы и там ударились, как волна об обрыв – лишив его дара речи и выбив только какой-то скулеж. Наверное, всё дело было в том, что он слишком много времени провел с человеком, ни на минуту не разлучаясь. Изучал его тело, узнал, где приятнее всего, где кожа особенно чувствительная, и от каких именно действий Тристан теряет способность внятно говорить. Выходит, он перенял от своего короля не только человеческую способность испытывать эмоции, но и физические ощущения? Удерживать себя в человеческой форме, когда Тристан делает с ним такое – всё равно что обвязать основание плоти лентой. Ощущения усиливаются многократно, и все мысли и эмоции до единой сосредоточены сейчас на том, чтобы сделать Тристану приятно. И вздрагивать бедрами, позволяя делать с собой всё, всё, что захочет его драгоценный король. Тристан пропускает теневой член глубже, позволяя головке коснуться свода нёба, еще глубже, прямо в горло, и тут стонет от обилия ощущений, тянет руку, чтобы ухватиться и переплести пальцы. Собственное возбуждение пульсирует, несмотря на то, что Зольд не напорист, острое удовольствие волнами бежит по телу, заставляя стонать еще и еще, скользить губами обратно, выпуская целиком, и вбирать снова, смакуя ощущения на головке, и с силой обхватывая губами по всей длине, и сжимать ладонью у самого основания, и неосознанно мять, перебирая пальцами. Зольд чувствует себя человеком. Полноценным живым человеком, и готов разлиться огромной лужей от того, насколько это потрясающе. Не выдержав, начинает двигать бедрами, вгоняя член глубже, до самого конца, держит так, несколько долгих секунд и всем собой ощущает удовольствие своего короля. У Зольда десятки глаз по всему телу, он даже сейчас может смотреть, как не может ни один человек, смотреть на лицо Тристана, с легкостью позволяющего ему сейчас любые вольности и получающему от этого столько удовольствия, что закатываются глаза, и даже уже стонать не получается, только сдавленно мычать. Тристан балансирует на грани, но ему хочется потянуть еще немного, проверяя их общую выдержку. Поэтому он вынимает плоть изо рта и чуть похлопывает ладонью по стволу. Обхватывает головку в плотное кольцо пальцев и хлопает сильнее. – Попроси меня. Попроси у своего короля разрешения, – голос хриплый и дрожит, он едва держится, чтобы не сорваться прямо сейчас. Зольд жадно вбирает звуки этого голоса, выгибается в пояснице с нечеловеческим изяществом и просит так, что это – почти музыка. – Пожалуйста, мой король. Умоляю вас, позвольте… – и запечатлевает на головке короткий, полный нежности поцелуй – обещание того, что он не даст своему королю и секунды на то, чтобы насладиться своей властью. Тристан смеется немного сорванно, потому что эта музыка прекрасна, лучшее, что он слышал в своей жизни. От этого поцелуя перед глазами белеет, он толком не понимает даже, кончает или еще нет, и с протяжным мычанием снова берет в рот, впускает до самого, самого конца, беспорядочно сглатывая, чувствуя стенками горла твердое давление, которое сразу же расплывается, теряет форму вместе со всем теневым телом, заполняет ласкающий рот целиком. Тристан захлебывается ощущениями, своими и чужими, они затапливают его с головой, перед глазами бело, а в ушах стоит такая тишина, что слышно, как толчками выходит семя. Он дрожит и кричит беззвучно, цепляется руками за ускользающие формы тела, и в голове только одно слово: «люблю». Зольд вторит этому непроизнесенному, беззвучно, ласково, дрожаще, он обнимает любимого всем телом, прижимаясь к коже так плотно, словно они – одно. Я здесь, с тобой, я всегда с тобой буду, люблю-люблю-люблю. Это словно оглушающая тишина в концертном зале перед тем, как грянут аплодисменты, и тишина после, когда полные неистовства и восторга зрители отбили все ладони. Зольд скомочивается, чтобы дать своему королю, взмокшему с горящими щеками и порозовевшей грудью, хотя бы немного воздуха, ищет какие-то тряпки, ласково обтирает ими влажную кожу. Впервые за его бесконечно долгую жизнь тело слушается его плохо, и Тристан понятливо шевелится сам, сам одевается и выходит под знойное солнце. Они не утруждают себя поисками спуска в пещеры, в десятке шагов от лагеря Тристан протягивает руку, под пальцами шелестит страницами небольшая книжка с черной обложкой, в которой совсем ничего не написано. Зольд хорошо ее помнит, она была с Тристаном с самого начала, и оба они были уверены, что она ничего не умеет. Однако она умела, могла быть отличным проводником для силы, с помощью которой король Постоянства был способен практически на всё в этих мирах. Создавать, разрушать, видоизменять. Раскрыть в земле глубокий разлом, уходящий в черноту, наполненную подземной жизнью, созданной одним из самых первых правителей и тогда же вышедшей из-под контроля. У Тристана серьезное лицо, будто они не занимались любовью только что, снова печальные глаза, но губы сжаты в решительную линию. Подумав, Зольд ложится ему на плечи самой эффектной королевской мантией, какую только может придумать, подает его любимую трость, закрепляется на запястьях и лодыжках эдакими доспехами и довершает образ небольшой короной, уютно угнездившейся среди всё еще влажноватых волос. Корона внимательно смотрит на мир с высоты роста своего короля и ластится к ладони, когда Тристан поднимает руку к голове, чтобы потрогать, хорошо ли сидит корона. – Мы готовы, – тихонько гудит Зольд, чувствуя, как из провала в земле идет ощутимый холод. – Помни, мой король, что я всегда буду на твоей стороне. Я твой, только твой. Я был создан для тебя и всегда буду с тобой – Разве ты не хотел бы… другой судьбы? За тебя всё решили, даже не спросив – хочешь ли ты быть моим. Голос у Тристана снова становится печальным и задумчивым, как когда-то давно, и Зольд даже немножко злится на своего короля за такие глупые слова и за то, что он снова грустит. – Мы все зачем-то приходим в мир. Но мало кто понимает, зачем. Я счастлив найти свое предназначение в тебе. Я люблю тебя, Тристан. И был бы последним дураком, если бы начал роптать на судьбу, сделавшую меня счастливым. – Хорошо, – Тристан нащупывает где-то в складках мантии ладонь, на несколько секунд ласково сжимает ее, переплетя пальцы. – Ты вовсе не дурак. Ты такой искренний, такой человечный. Кажется, ты – самая большая Их ошибка. Они не люди, но умудрились привести в этот мир такое человечное создание, как ты. На Их же беду. И вместе они шагают в зияющий провал. До поверхности пещер, пролегающих подо всеми мирами Постоянства одновременно, несколько метров, но приземляется Тристан мягко, вовремя подхваченный множеством щупалец-подпорок, почти незаметных во тьме. Зольд опускает его плавно, с отчетливо раздавшимся эхом каблуков, стукнувшихся о камни, и запаливает факел. Над ним Тристан что-то накануне пошептал и обещал, что гореть он будет очень долго. Им точно хватит. В пещерах неспокойно. Ни одна глубинная тварь не посмела вылезти и преградить им путь, но отовсюду слышится злое и напуганное шипение, то и дело мелькают на границе обзора слабо светящиеся глаза. Неразумные и молчаливые собратья Зольда тоже здесь, клубятся среди груд камней, колышутся черным туманом над подземными озерами, ощущая всем своим существом – Они волнуются. Они в бешенстве. Они… напуганы. Зольд тоже это чувствует, Их эмоции бьют по его разуму, Их мысли кричат – этот человек не должен здесь быть, он должен остановиться и уйти сейчас же. Но если раньше Их приказы, бессловесные, вкладывающиеся сразу в голову, были для Зольда единственно верным законом, то теперь – они отодвигались куда-то на край сознания, а всё остальное место в нем занимал его король. Тристан шагает в быстром темпе, ритмично постукивая тростью, не глядя по сторонам, и его королевская мантия стелится за ним клубящимся дымом. Зольд непривычно молчалив, только время от времени касается собой его ладоней, получая в ответ такое же ласковое прикосновение, а иногда Тристан легонько щекочет его пальцами, показывая – я в порядке. Но Зольд чувствует прекрасно – его король не в порядке. Здесь собрались, наверное, все создания теней, и все они молчаливо кричали – об угрозе, о том, что человек жалок и никчемен, что он идет к своей гибели, и что умереть ему не позволят, заставив страдать, погрузив навечно в его самые глубокие страхи. Даже Тристан, на чистый рассудок которого не могло повлиять, кажется, ничто в этом мире, задышал тяжелее, крепче сжал в побелевших пальцах трость и вздрагивал всем телом, когда безмолвные крики становились особенно громкими. Зольд старался перебить их, шептал своему королю на уши что-то бессмысленное, даже пытался наиграть ему любимого Вагнера, но не сумел – в этом шуме легко было забыть даже свое имя. А оно у него было. И уже одного этого было достаточно, чтобы поплотнее обнять собой Тристана, огораживая, защищая от всего на свете. Наконец перед ними острый разлом, такой же, как один из многих здесь, служащих путями для перемещения теневых созданий. Но именно этот, неприметный среди прочих, приведет в Их обитель, если осмелиться шагнуть в него. Тристан не раздумывает и секунды, даже шага не сбавляет, проваливаясь в глубину, ведущую к небу. Внутри луны темно, эта темнота мгновенно слизывает оранжевый огонек факела, здесь нет ни единой теневой твари, тишина давит на барабанные перепонки, и, кажется, сама ткань пространства соткана из теневой материи, вязко облепляющей всё тело. Их присутствие ощущается остро, непрерывно давит со всех сторон, даже Зольд под этим давлением немного съеживается, сам теснее прижимается к своему королю. Обнимает совсем иначе, чем Они, льнет к коже, пробравшись под одежду, невесомо поглаживает «что бы ни случилось, я здесь, мой драгоценный король», создает из себя живой щит, лезет даже на лицо и здесь чувствует, как Тристан пытается что-то сказать, но не раздается ни звука. В свою очередь, Они молчат, только продолжают надавливать собой, медленно выдавливая из легких воздух, а из головы – веру в себя. Тристан нашаривает свою книгу, протягивает руку, но с пальцев не срывается даже самой тонкой ниточки силы. Вместо этого откуда-то сверху начинает литься холодный рассеянный свет. Он вычерчивает тонкую фигуру Тристана с воинственно топорщащейся на лбу короной, дает различить Их силуэты – расплывчатые, быстро движущиеся. Чем ярче становится свет, льющийся из пустоты, тем сильнее происходящее напоминает Тристану его прошлую жизнь. Он будто снова на сцене, в круге света, под прицелом сотен пар глаз, жадно ждущих – что он сейчас будет делать? И это не его жизнь, это его ночной кошмар, самый темный, самый страшный, заставляющий просыпаться с колотящимся сердцем и застывшим на языке криком. Кошмар, в котором его скрипка не издает ни единого звука, как бы много усилий он ни прилагал, сколько бы часов репетиций ни осталось за его плечами. Он не может играть. Зольд дрожит, ощущая боль и страх своего короля, он принимает на себя Их давление, и оно так сильно, что его теневое тело выгибается, встает острыми шипами, но даже так этого ничтожно мало против Них. Них, которые прямо сейчас мучают Тристана, и Зольд скулит от своей беспомощности перед собственными создателями. Он обхватывает короля за плечи, изо всех сил тянет назад, они еще могут выбраться, и он уверен, что если они сейчас уйдут – погони не будет. Но Тристана хватают за руки, Их прикосновения ледяные и липкие, покалывающие миллионами крошечных иголочек, и оба они – и Зольд и его король – вспоминают. Зал пуст, сцена освещена слабо, только чтобы этого света хватало уборщикам. Тристан не сходил с ее центра всю ночь, с той минуты, как оркестр разошелся по домам, и до того момента, когда его коллеги пришли на утреннюю репетицию. Под глазами у него глубокие тени, спина, плечи, запястья и пальцы онемели, но он не был намерен прекращать оттачивать «Последнюю розу лета» Эрнста. Может быть, если он покажет комиссии свое мастерство, то сможет, наконец, начать сольную карьеру… К исходу этой ночи, наконец, стало получаться сносно. Он улыбается, что позволяет себе так редко, разворачивается, чтобы покинуть сцену и немного освежиться перед общей репетицией. Вечером концерт. Дальше он помнит плохо, его мозг, наверное, попытался затереть болезненные воспоминания, но самое страшное отпечаталось в памяти навсегда. Злые, полные ненависти глаза, ядовитые слова, выскочка, бездарность, слабак. Кто-то хватает его за запястья, их больно выкручивают и кладут на что-то твердое и холодное. Это крышка фортепиано?.. Он не помнит, боль настолько сильная, что не остается места даже на обиду, на злость и желание мести. Его коллеги подошли с фантазией, недаром – творческие люди, музыканты. Пальцы на левой руке просто переломали, вывернув один за другим. Зато правую – раздробили полностью, оставив от костей кашу, не только пальцы, но всю ладонь до самого запястья, били чем-то тяжелым, с острыми краями, и потревоженные струны в нутре фортепиано гудели сочувствующе и низко при каждом ударе. Они продолжали гудеть, даже когда его оттащили куда-то за кулисы, сунули среди сваленных там старых декораций, изрисованных яркими красками. Там, на плотном картоне и фанере, штатный художник изобразил цветущие луга для хороших эпизодов и зловещие болота – для плохих. Там, среди этого ненужного хлама, бросили и его альт – кленовый корпус исцарапан, сломанный пополам гриф удерживается на двух уцелевших струнах. Там, среди этих фальшивых эмоций Тристан пролежал до самой следующей ночи, почти не приходя в сознание от боли. Сквозь туман в голове слышал, как прошла репетиция, как начался и завершился концерт, слышал овации зрителей и веселые разговоры членов оркестра. Никто даже не спросил, куда делся Тристан. С правой руки натекло много крови, в полутьме закулисья она выглядела почти черной, и из нее на Тристана кто-то смотрел. Смотрел, смеялся над ним и спрашивал: это всё? Ты оставишь их безнаказанными? Попрощаешься с мечтой? Со всем, что было для тебя жизнью? Чужой смех был похож на скрежет струн, над которыми измывается человек, впервые взявший в руки смычок. Тристан так давно не слышал подобных звуков. Это злило даже сильнее, чем издевка в голосах, он уверен был, что просто бредит, еще немного – и всё закончится, он просто умрет от боли и ощущения безнадежности. Но время шло, казалось, прошли часы и даже дни, смех и скрежетание голосов не умолкали, становясь всё назойливее, сведясь в конце концов к одному вопросу. Ты хочешь иметь власть всё изменить? Тристан плохо помнит, что было дальше, только надсадно колотящееся сердце, скрип собственных зубов, кусочки раздробленных костей, видимых в багровом месиве, оставшемся от его правой руки, и собственный вой. Да. Да. Изменить всё. Это было бы так просто – дать отпор всем своим обидчикам, всем, кто в него не верит, всем, кто ставит палки в колеса и насмехается. Тягучая тьма закрутилась вокруг него тугой спиралью, едва услышав согласие, и выплюнула на колючую траву. Он стоял, оперевшись на колени и руки, и обе его ладони были точно такими, как он всегда их помнил – ни единого шрама на бледной коже, длинные, ровные пальцы. Никакой боли. Но Они, конечно, обманули Тристана. Сыграли на неточности формулировок. Он действительно мог изменить что угодно – в пределах миров Постоянства, по которым бродил так долго, что забыл и имена обидчиков, и их лица, и сам факт своей мести. Сделался бледной тенью, безразличной ко всему, которую обогрел и развеселил Зольд, созданное Ими существо, сгусток тьмы со светлой душой. Тристан слышит его встревоженный голос, чувствует, как Зольд пытается помешать Им схватить его. Затем – сильный, выбивающий воздух из легких толчок в грудь. Он падает, падает так долго, будто и впрямь свалился с луны, но приземляется лопатками на холодную плитку Тронного зала. Что-то огромное, безумно тяжелое наваливается сверху, придавливает к полу так, что невозможно шевельнуться, невозможно даже сделать вдох. Он ничего не видит, слышит только, как трещат ребра. Думает, что сейчас услышит Их отвратительный торжествующий смех, ведь Они победили. И тогда всё закончится. Но Они не смеются, а невыносимая тяжесть вдруг становится легче, перекатывается, будто расшатывают большой валун, пытаясь сдвинуть с места, и Тристан снова может дышать, тяжесть сдвигается с него почти целиком, в последний момент обрушивается на руки, всего на пару секунд, прежде чем исчезнуть совсем, но этого оказывается достаточно. Боль такая знакомая, что он даже не удивляется и не расстраивается. Будто вернулось к нему что-то, по праву ему принадлежащее. Эти сломанные пальцы – его. Эта книга с пустыми страницами – его. Чтобы держать ее, не нужны руки, она взметается в воздух перед Тристаном, стоит ему протянуть дрожащую ладонь с вывернутыми пальцами. Воздух вокруг воет, закручивается спиралями, но Их обескураженность можно ощутить кожей. Он почти видит Их, Они совсем прозрачные, в их крошечных, едва различимых черных глазах – страх и немой вопрос. Они не могут понять, почему им до сих пор не удалось его убить. Книга с простой черной обложкой – его, она подрагивает, шелестит пустыми страницами, подыскивая нужную, пока Тристан пошатывается от боли и усталости. Зольд – тоже его, но сейчас Тристан не слышит его гудящего голоса, не чувствует присутствия. У короля нет теперь ни короны, ни мантии, ни сияющих черных доспехов. Только звучащая на грани слышимости тихая музыка, которая, он уверен, мерещится ему в завывании воздуха. Они беснуются, мечутся вокруг него, готовясь напасть, страницы книги почти рвутся от напряжения, и Тристану вдруг всё кажется очень простым и легким. Изуродованные пальцы скользят по страницам, оставляя на них кровавые следы. Из этих следов вырастают и тянутся вперед густые тени, острые и изломанные, как его пальцы. Заломы и крутые изгибы множатся на глазах, чем больше их становится, чем сильнее тени атакуют Их, разрывая острыми краями, кромсая на мелкие лоскуты, которые один за одним втягиваются в книгу, укладываются между страниц, все до последнего. Становится очень тихо. В Тронном зале только Тристан. Он плотно закрывает свою книгу, распухшую, будто записная книжка, в которую напихали кучу записочек. Книга занимает почетное место на троне, Тристан напоследок ласково проводит по ней тыльной стороной ладони – погладил бы пальцами, но не может. Стражи трона, гибкие и крепкие, вздрагивают удивленно, но не могут противиться тому, ради чего были созданы, и немедленно обхватывают книгу. Тристан знает, что он в Тронном зале не один. Не может быть один. Ведь он король и отдал четкий приказ. Он зовет по имени, которое дал сам, сперва мысленно, потом вслух, громче и громче, до тех пор, пока из-за одной из колонн не выплывает маленькое облачко всего с одним глазом. Глаз жалостливо хмурится, теневое облако подплывает к своему королю неохотно, жмется к полу. Тристан во все глаза смотрит на Зольда, еще утром способного разрастись настолько, что занял бы собой весь берег на их обрыве, а теперь он мог бы уместиться в горсти. Вспоминает, как кто-то столкнул с него Их смертельную тяжесть. Удивительно, что он выжил после такого. Какой же дурак. Тристан падает на колени и соединяет ладони, пытаясь сложить их лодочкой, но получается скорее уродливый разлапистый цветок – свести пальцы нет никакой возможности. То, что осталось от Зольда, забирается на этот цветок, стекает по изломанным пальцам черной смолой, пытаясь последние свои силы пустить на то, чтобы хоть немного облегчить мучения своего короля. – Вот еще, – бормочет Тристан, и голос у него непривычно подрагивает. – Ты ослушался моего приказа и испортил свое тело. Теперь я очень недоволен. Он оглядывает Тронный зал, находит взглядом несколько теневых монстров, явившихся на его зов – так требовательно и громко он звал Зольда. Властный жест рукой, и монстры послушно выстраиваются перед королем, Тристан, не раздумывая и секунды, запускает в ближайшего из них обе руки. Ладони тут же пронзает острой болью – эти создания на ощупь куда как неприятнее его Зольда – холодные, твердые, и тем больнее поломанным пальцам – загребать их плоть совсем непросто. Зольд дергается, почувствовав боль своего короля, но не смеет сопротивляться строгому взгляду – и Тристан вкладывает в него оторванный от другого монстра кусок теневой материи, колышущийся, плавно врастающий в одноглазое облачко. Монстр тоже не возражает, просто покорно исчезает с тихим хлопком, когда от него мало что остается. И Тристан берется за следующего. Его Зольд был большим. Перед ним колышется бесформенная масса, откуда-то из глубины выплывает второй нечеловеческий глаз, затем еще один, и еще. Все они смотрят на него с таким выражением, что на лицо сама собой просится улыбка, просится так же сильно, как слезы облегчения. В белых, неправильной формы внимательных глазах – благодарность, радость, любовь. – Твои руки, мой король. Остановись, – Зольд, наконец, снова обретает способность говорить, и голос у него много более резкий, чем раньше. Наверное, из-за того, что плоть его собратьев куда грубее, чем была у него. – Мне нужно, чтобы ты был большим и сильным, как раньше. Мне нужна ванна и паланкин, а сейчас из тебя разве только табуретка получится, – Тристану удается звучать невозмутимо, но его выдает по-прежнему дрожащий голос и влажные глаза. – И тебе придется как-то сделать себя более мягким. Таким – к телу не допущу. Руки и всё тело болят так, что он даже не слышит, что отвечает Зольд, с каждой минутой становящийся немного больше. Тристан не надеялся, что такой вот способ пересадки сработает, но, может быть, это сработало только потому, что он здесь король. И имеет право менять правила так, как захочет, особенно теперь, когда кукловоды надежно спрятаны между окропленных его кровью страниц. К исходу третьего монстра Тристан без сил валится на спину. Теневые создания, уловив мысленный приказ порскнули в разные стороны, оставляя короля наедине со своим личным слугой. Зольд не смеет коснуться его нежной кожи и израненных рук своим грубым, плохо слушающимся телом, и потому просто ложится на пол рядом, кое-как приняв форму, близкую к человеческой. Голова к голове, в тишине. Они лежат так какое-то время, Зольд думает, что его королю необходим отдых, но Тристан не спит. Тупая пульсирующая боль становится для него почти привычной, высокий каменный потолок Тронного зала теряется в полумраке, но в этой темноте – он видит ясно – никто не копошится, никто не смеется и не следит оттуда за ним. Он теперь король по-настоящему, и впервые эта мысль отзывается внутри чем-то кроме безразличия. – Интересно, – медленно произносит он и понимает, что ему действительно интересно. – Эти теневые твари просто умирали, когда от них почти ничего не оставалось. Но тебя что-то удержало. Что-то, на что даже получилось налепить чужую плоть. Как думаешь, может это быть душа? Тристан поворачивает голову на бок, и Зольд все-таки решается коснуться его щеки едва-едва. На ощупь он сейчас похож на наждачку, но Тристан не морщится, накрывает его остро-шершавую ладонь своей. Зольд гудит, старается не двигаться, хотя очень хочется пойти взволнованными волнами, и моргает всеми глазами сразу. – Ты – моя душа. Мне кажется, у нас она одна на двоих была, и мы наконец нашли обе половинки. – Знаешь. Меня это абсолютно устраивает. Делить душу на двоих. Это так естественно. Ты чувствуешь меня целиком, в любой момент. Будто ты – продолжение меня. – И я всегда, всегда буду с тобой, любовь моя, мой король.