Свои и Чужие

Есть Трубецкой совершенно не хотел. Он был так измотан, что плюхнулся на диван почти рефлекторно, просто чтобы расслабиться наконец. Он не ожидал, что Сережа поступит точно так же, и от его близости занервничал еще больше, чем нервничал весь день до этого. И начал делать то, что всегда делал, когда нервничал – флиртовать. Флирт, отчаянный и дурацкий, позволял не думать о том, что на самом деле происходило в его голове. Трубецкой устал: и от работы, и от необходимости придумывать, о чем поговорить с Сережей, чтобы не казаться скучным, и от бессонной злой тяжести, пеленой нависающей над затылком. Этой ночью все было даже хуже, чем обычно. За ним никто не гнался, Трубецкой никуда не бежал. Он крался. По заброшенному, полуразрушенному зданию, напоминающему тюрьму и больницу одновременно. Едва угадывающиеся во тьме ветхие каталки соседствовали с толстыми решетками, под ногами угрожающе скрежетал разбитый кафель. Была глубокая ночь, но не тихая, а опасная. Наполненная звуками. Далекими вскриками, шорохами, тяжелыми шагами за крошащейся стеной. В руках у Трубецкого была видеокамера, и он откуда-то знал, что нужно включить режим ночного видения, но не хотел этого и боялся. Боялся увидеть все то, что его окружало, рассмотреть источник шума, или то, что изредка влажно хлюпало под подошвами ботинок. Иногда сквозь проломы в стенах коридоров виднелся дрожащий электрический свет. Судорожный, надсадный, грозящий вот-вот померкнуть навсегда. И тогда Трубецкой различал тени. Одна из таких теней выросла перед ним так неожиданно, что он вздрогнул и упал, как следует приложившись затылком об пол. Упал Трубецкой с собственной кровати. Но понял он это далеко не сразу. Окончательному прояснению предшествовала борьба с одеялом, в котором он запутался, и почти проигранное сражение с паникой, вызванной темнотой собственной спальни. Больше Трубецкой не уснул. Ходил из угла угол до утра, проклиная и Своих, и жизнь в целом, и чертов новый офис, где его никто не замечает. Даже тот факт, что он предпочел бы идти с Сережей хоть в стекляшку на остановке, лишь бы не домой, где его снова ждут кошары. Он так и бродил весь день, забыв про обед, но при этом успел выпить несчётное количество кофе и выкурить полпачки сигарет. По несчастливой случайности в курилке он всегда оказывался в одиночестве. Осознание бесполезности всех усилий начинало потихоньку бесить. И вот теперь он сидел, бессмысленно глядя то в меню, то на Сережу. Только зажатый в руке стакан возвращал в действительность и хоть как-то заземлял. – Я не знаю, чего хочу, – честно признался Трубецкой. – Ладно, тогда не жалуйся. – Сережа подозвал официанта и заказал картошки фри и каких-то сухариков. Виновато вздохнул – можно подумать, Трубецкому нужна была фуа-гра. – С едой здесь не очень. – Мне кажется, ты переоцениваешь изысканность моих вкусов, – Трубецкой отпил еще виски и с усилием выбросил из головы воспоминания о разваливающейся больнице. – Котлета с пюрешкой в нашем кафетерии меня вполне устраивают обычно. – Котлета с пюрешкой не показатель, – возразил Сережа, но, к облегчению Трубецкого, улыбнулся. – Их не любят только те, у кого нет души. – А у меня есть? – Трубецкой, как мог, пытался оживить разговор. Сережа выглядел хмурым и немного отстраненным, словно тоже скверно спал или просто слишком устал за неделю. Крамольная мысль о том, что Сережа предпочел бы сейчас быть у себя дома, была изгнана вслед за картинами из кошмаров. Хоть и с большим трудом. – Ты шутишь о расчлененке, – начал перечислять Сережа. – Куришь, врешь, что скучал по мне, любишь диваны. Считаешь нас всех сволочами… – Во-первых, не считаю, а во-вторых, это здесь каким боком? – Ну, сам посуди, если бы у тебя не было души, тебе было бы все равно, что с тобой опасаются общаться. – Сережа пододвинул к Трубецкому тарелку с картошкой и строго сказал: – Ешь! – А ты? – официант с заказом спас положение – можно было не продолжать разговор об отношении коллег. – Я не могу есть, когда ты просто напиваешься без меня. – Я могу не напиваться. – Сережа отставил в сторону стакан. – Давай историю расскажу. – Ты сейчас похож на мамочку, которая обещает отпрыску сказку, чтобы он доел обед, – хмыкнул Трубецкой, но все же отправил в рот горсть картошки. – То есть, сказка нужна? – заговорчески прошептал Сережа, придвигаясь поближе. – Нужна, – согласился Трубецкой и захрустел картошкой. И сделал вид, что не заметил, как Сережа стянул несколько ломтиков с его тарелки. Они сидели, склонившись друг к другу, и Сережа рассказывал, как однажды перепутал файл для презентации с фотографиями с рыбалки, и все увидели их с Мишей в тине и с удочками. Трубецкой смеялся. Покорно ел картошку, сухарики, и очень боялся, что Сережа решил отодвинуться. Он ведь присел ближе в шутку и не знал, как тепло и хорошо стало Трубецкому в этот момент. Испытываемое им долгожданное и странное спокойствие разливалось по телу мягкой истомой, вынуждая внимательнее рассматривать Сережу, просить показать те самые фотографии, совершенно беспардонно хватать за запястье, подтягивая руку с телефоном поближе, чтобы рассмотреть ту самую легендарную щуку. Стало по-настоящему весело, впервые за мучительно длящуюся бессонную неделю. Трубецкой списал это все на сытость, к тому же, они с Сережей оказались единственными посетителями заведения, и от этого казалось, что все кошмары остались за стенами уютного подвальчика, где-то там, в несуществующем внешнем мире. И все же угнездившаяся в груди Трубецкого благодарность относилась исключительно к Сереже. Ведь это он привел его сюда, и заставил поесть, и развлекал, как мог, а его близость и тепло прижатой к бедру Трубецкого ноги, унимали нервную дрожь, которая жила в нем все этого время, и была, скорее всего, причиной продолжительного недосыпа. – Вам тогда сильно влетело, за презентацию? – Вообще нет, – отмахнулся Сережа. – Александр Александрович был нормальный, жаль его. Но инфаркт никого не щадит, даже начальников. Он тогда посмеялся, а потом заставил нас сдать все явки и пароли. В смысле, координаты речки скинуть, практически отжал у нас рыбное место. Но в итоге, кажется, так туда и не съездил. Воцарилось молчание. Не столько скорбное, сколько неловкое – о смерти бывшего начальника говорить не хотелось. – Поздравляю, ты вернул себе право напиваться, – Сережа придирчиво осмотрел практически пустую тарелку и толкнул к Трубецкому стакан. – Новый босс нас бы точно оштрафовал на всю зарплату. Или отправил на склад за МКАД инвентаризацию проводить. – Или и то, и другое, – поддакнул Трубецкой, отхлебывая виски. – А почему мы раньше никуда не ходили? Ну, когда вместе работали. – Ты меня спрашиваешь? – Сережа удивленно вскинул брови. – Ну да, мог бы позвать коллегу пропустить по пивку. – Трубецкой расслабился, но желание флиртовать никуда не исчезло: Сережа все еще казался слегка отрешенным, и Трубецкой хотел непременно его как-то поддеть, вернуть в действительность и заставить смотреть на себя. – Мне всегда казалось, что для «по пивку» ты слишком… – Сережа задумался, – Слишком Трубецкой! – У меня слишком красивые ноги и слишком дорогие часы? – Трубецкой засмеялся, выставив запястье. – Что-то в этом роде, – Сережа очнулся, но лишь для того, чтобы впиться взглядом в часы Трубецкого. – Красивые. Откуда они у тебя? – Купил. У Романова подсмотрел и заказал себе такие же. – Трубецкой поборол желание сделать что-нибудь безумное, например, положить ладонь Сереже на коленку, чтобы уж точно завладеть его внимание целиком, а не частично. – Ну да. Романов, – Сережа помрачнел и осушил свой стакан одним глотком. А когда в баре заиграла навязшая в зубах песня Гребенщикова, еще и поморщился. Трубецкой был уверен, что скривился Сережа не от виски. «Много лет назад, среди чужих мостовых я увидел тебя и подумал – как редко встречаешь Своих». Трубецкой последовал Сережиному примеру и скорчил обреченную мину. Только чужое присутствие – вокруг сновали официанты, за стойкой скучал бармен, – да желание во что бы то ни стало заставить Сережу хорошо провести время не дали ему скиснуть окончательно, вернувшись к мыслям о кошмарах. – Тебя тоже достали эти Свои? – Сережа по-своему трактовал поскучневшее, следом за его собственным, лицо Трубецкого, – Я в последнее время думаю, лучше бы их вообще не существовало. – Я тоже, – вздохнул Трубецкой, и это была чистая правда. Кажется, виски, выпитый на голодный желудок, все-таки делал свое дело. Он вдруг очень остро почувствовал, что они с Сережей могли бы выпить еще, а потом поехать к Сереже или к Трубецкому, не важно. Или не поехать, а разойтись по домам, а утром Сережа позвал бы его в кино или просто пройтись, и тогда все уж точно закончилось бы сексом. Потом они перекидывались бы игривыми сообщения в мессенджере, проводили вместе все больше времени. И однажды, не сговариваясь, решили бы съехаться. Это была только одна из вероятностей, в другой они могли бы стать приятелями или больше никогда не говорить. Это не так уж важно. Сейчас никаких вероятностей не существовало, потому что были Свои. Совершенно конкретные для каждого, а Свой Трубецкого и вовсе сидел с ним в одном офисе. Сережа будто прочел его мысли. Подозвал официанта и заказал еще виски. – Сейчас даже не встречается никто, просто вдумайся, все чего-то ждут. И каждый был бы готов уйти из-за снов и идеального партнера. А если он не идеальный? Если это все выдумка и что-то вроде генератора случайных чисел? Не знаю, совпадающее магнитное поле в головах. – Сереж, какое еще магнитное поле? Ты говоришь, как псих из пабликов вконтакте, – Трубецкой легонько тронул Сережу за плечо, ладонь так и осталась лежать на плотной ткани его пиджака – Трубецкому мучительно не хотелось разрывать физическую связь между ними. – Ладно, не магнитные поля, – Сережа нервно улыбнулся, – Какое-нибудь не судьбоносное сходство, а все остальное – сила воображения. Как не может быть хорошо с тем, кого я даже не знаю? Просто представь. Если я, допустим, встречу кого-то, кто думает как я, с кем у меня будет связь, потому что я так решил и выбрал, или я вообще влюблюсь, мне что же, бросить этого человека из-за каких-то снов? Ты бы так смог? – Ну поэтому и не встречается никто, на всякий случай. Я бы не смог. – Трубецкой снова вздохнул. Сережа, конечно, понятия не имел, что сейчас делает страшное – мыслит как Трубецкой, и от этого не душе снова стало паршиво. – Все потому, что эти Свои из каждого утюга. Я, может, вообще не хочу никакого Своего, я могу и сам решить, с кем мне жить долго и счастливо, – Сережа гневно захрустел последним сухариком. Рука Трубецкого так и осталась лежать у него на плече. Сережа будто не замечал. Или не хотел, чтобы Трубецкой отодвинулся. – А с кем бы ты хотел жить долго и счастливо? – Трубецкой с опозданием захлопнул рот, слова всё-таки успели вылететь. – Не знаю, но уж точно не со Своим. – Раздраженный Сережа показался Трубецкому неожиданно милым, ровно настолько, чтобы захотеть его встряхнуть и успокоить. «Обнять», подсказал внутренний голос и Трубецкой тут же занервничал. – С Чужим? – Трубецкой засмеялся через силу и с облегчением заметил тень улыбки на Сережиных губах. – Чужие не слишком симпатичные. Тут я еще подумал бы, – Сережа делано задумался, словно действительно решал, что было бы лучше – непонятный Свой или космический пришелец. – Да уж. Но я не об этом, – Трубецкой уже сам не понимал, куда он клонит, вернее не хотел понимать. – Ты бы завел отношения без снов? И без хваленых идеальных совпадений? На свой страх и риск. – Завел бы, – упрямо проговорил Сережа. – Я хочу сам решать, с кем мне жить, и с кем мне спать, и с кем я буду счастлив. Я взрослый, между прочим, дееспособный гражданин, налоги плачу. – Или просто пьяный? – подначил его Трубецкой. В голове немного кружилось. От виски, от адреналина, оттого, что с Сережей рядом было тепло и спокойно. Его больше не продирала нервная дрожь, и хотелось сделать что-то… Что-то неправильное. Например, все-таки положить ладонь Сереже на коленку и посмотреть что будет. – Я совершенно трезв. – Сережа демонстративно выпил еще, а Трубецкой не удержался и осторожно сдвинул ладонь вниз с Сережиного плеча. Пальцы пробежались по лацкану пиджака, словно поправляя. Сережа не двигался. – Если ты трезв и не одобряешь концепцию Своих, может быть, тебе стоит нарушить правила? Прямо сейчас? – Трубецкой наконец сделал то, что собирался: добрался до Сережиных колен и слегка сжал пальцы с самым невозмутимым видом. – Например, что? – спросил Сережа почти шепотом. В глазах его застыл неприкрытый восторг. Трубецкой не ожидал, что Сережа так искренне отреагирует на его прикосновения и, подавшись вперед, прошептал ему на ухо: – Например, пойти со мной сейчас в уборную. И я тебе гарантирую лучший минет в твоей жизни. Даже если у тебя появятся полдесятка Своих уже завтра, ты все равно его не забудешь. – А ты сам… – Сережа машинально подался Трубецкому навстречу и теперь они почти задевали друг друга носами. – Точно не пьян? Не хочу, чтобы завтра ты проснулся, и… – То есть, ты хочешь, чтобы завтра я проснулся и решил, что одного лучшего минета тебе недостаточно? – Хочу, – кивнул Сережа, и они всё-таки стукнулись носами, – Я помню про свой страх и риск, но секс по пьяни в туалете – это не просто секс в туалете. – С тобой сложно, – Трубецкой улыбался. Сложно не было, Сережа сказал именно то, что он хотел услышать, и это было слишком хорошо. Трубецкой устал и от снов, и от секса на одну ночь, и еще ему мучительно хотелось быть тем, кого не бросят из-за снов. Сейчас, когда они об этом заговорили, Трубецкой почувствовал, что должен стать особенным. Тем, о ком говорит Сережа, и плевать на сны, он может и уволиться. Искать офисного Своего не хотелось до отвращения. – Почему ты тогда улыбаешься? – Сережа не удержался и погладил его по щеке, с опаской. Как будто Трубецкой мог дернуться и сбежать. – А я не ищу легких путей. Но ты никому не должен говорить, что я дал тебе на первом свидании, тем более, сам предложил. – Это значит, что у нас свидание, и ты пойдешь со мной на второе? – Трубецкой не мог перестать улыбаться, он буквально слышал, как Сережа мысленно взвешивает и оценивает его слова. И это было приятно. И завораживающее. Он сжал Сережину коленку сильнее. Требовательнее. – Пойду, если ты перестанешь тормозить. – Трубецкой на секунду зажмурился, запоминая прикосновение Сережи к своей щеке, а затем всё-таки, нарочито медленно проведя кончиками пальцев по его ладони, сжал запястье и отнял Сережину руку от лица. Решительно поднялся, едва не задев стол, и потянул Сережу за собой. – Ну? Я два раза не предлагаю. Отомри, Муравьев. Сережа несколько раз удивленно моргнул, будто разгоняя морок, и поднялся следом – виски в стаканах опасно плеснуло. Сережа всё-таки толкнул стол, но Трубецкому было плевать. *** Сережа на секунду оцепенел. По-правде, во время всего их разговора он внутренне цепенел непозволительно часто, и когда Трубецкой сжал его плечо, и когда его рука, плавно, почти невесомо спустилась на Сережину коленку и замерла там горячей, неподъёмной тяжестью. Сережа все смотрел на Трубецкого, гадая, нарочно ли тот его подначивает, или в самом деле собрался осуществить свое обещание. «Минет в туалете» Сережа даже не сразу оценил провокационное предложение, потому что в ту самую секунду заметил, какие у Трубецкого длинные ресницы. И какие глаза. Удивительные, с морщинками, разбегающимися к вискам, когда он улыбался. На дне зрачков плескались озорные искры. Трубецкой, кажется, всерьез решил нарушать правила. Сережа не мог не последовать за ним. Просто не простил бы себя, если бы сдрейфил. Даже если запершись в туалете, они неловко посмеются. Даже если ничего не будет. Зато у них будет второе свидание. Трубецкой яснее ясного дал понять, что пойдет. Согласится. Сереже было слишком хорошо, чтобы подозревать его во лжи. И смешливые искры в чужих глазах говорили, что это не было шуткой, и еще: что Трубецкому интересно, что будет дальше. Когда они сами решат, что делать и когда ходить на свидания. На первые, вторые или десятые. Они были как нонконформисты, историями о которых точно так же пестрели соцсети – высокий процент разводов, отсутствие искры, чего-то важного. Но разве то, что было сейчас между ними, не важно? У Сережи словно мешок с плеч свалился – это было легко: просто забыть о кошмарах, о том, что его Свой сидит где-то в офисе и возможно это вообще его босс. Все было не важно, когда Трубецкой тянул его за руку, то и дело оглядываясь, чтобы одарить заговорщической и одновременно обещающей улыбкой. Сейчас Сережа пошел бы за ним хоть на край света, хоть к черту в ад. Даже если дело было в виски. Едва дверь за ними захлопнулась и повернулась блокирующая замок защелка, Сережа притянул Трубецкого к себе и поцеловал. Чтобы тот не передумал, чтобы искры в его глазах не погасли. Они неловко стукнулись носами и едва не врезались в раковину, но это было не важно. Они были свободны и делали что хотели. Сережа решил, что лучше умрет, чем расскажет Трубецкому про кошмары, и тут же порадовался, что во время своей стыдной речи про магнитные поля не проговорился. И так сказал больше, чем хотел, и больше, чем нужно. Странно, что Трубецкой не сбежал, сочтя его чокнутым. Теперь-то ему некуда бежать. Мысль окатила жаркой волной, и Сережа прижал Трубецкого к двери, продолжая целовать и сам себе удивляться: такого с ним никогда не было. Не было всепоглощающего желания остаться вдвоем и никуда больше не отпускать этого человека. Слишком красивого, слишком отчаянного, нельзя позволить его глазам поскучнеть, посмотреть куда-то мимо. Нельзя, чтобы он пожалел. Трубецкой не был похож на того, кто жалеет. Он с готовностью подставлял под поцелуи губы, шею, острые скулы. Его глаза смеялись, а в уголках рта притаилась тень совершенно кошачьей улыбки. Сереже хотелось увидеть, как улыбка станет сытой, изможденной. – Поехали потом ко мне, – прошептал он Трубецкому в губы и немедленно захотел курить. Пока они разговаривали, он так и не достал начатую пачку из кармана пальто, просто забыл, завороженный яркими искрами, а теперь занервничал всерьез. – Поехали, – вдруг легко согласился Трубецкой и ловко вывернулся из под Сережи. – Но сперва тест-драйв, – Трубецкой положил ладонь Сереже на бедро, и мысли о сигаретах тут же выветрились из его головы. Все стало совсем не важно. Остался только тусклый свет и горячие руки. Сережа чувствовал жар даже через ткань, через кожу, жар перетекал внутрь его тела, заставляя подаваться навстречу и совсем не думать о том, как он выглядит в этот момент. Трубецкой перестал быть красивой вещицей на границе видимости, стал живым и настоящим. Сережа почувствовал дрожь в его пальцах. Трубецкой волновался, и от этого Сережа захотел его еще сильнее. Прямо сейчас, в туалете бара. Теперь тот перестанет быть их с Мишей убежищем, и станет тем местом, где началось что-то важное. – Ты такой красивый, – пробормотал Сережа, тут же смутился своих слов и утопил смущение в поцелуе. Чтобы Трубецкой не успел ничего ответить, чтобы продолжал тянуться к пряжке его ремня, чтобы с колотящимся сердцем смотреть, как Трубецкой опускается на колени, не в силах оторвать взгляд от его плеч, растрепавшихся волос на затылке. Наверное, это и правда был лучший минет в Сережиной жизни, не то чтобы их было слишком много. Сознание словно раздвоилось. В одной его части роились хаотичные мысли. О том, что раньше он не позволял себе безумств. И что рядом с Трубецким он как будто становился лучше, увереннее, готовым на эти безумства: даже уволиться с работы, чтобы не видеть больше чертовых снов и чтобы Трубецкой продолжал считать их двоих ничем и ни с кем не связанными, кроме друг друга. Мысли бились, как мотыльки о плафон фонаря, от каждого удара бесследно рассыпаясь сияющими искрами. А другая Сережина половина просто чувствовала. Горячий рот, язык, дразняще проходящийся вдоль напряженного члена, ладони, крепко держащие его бедра и не дающие навязать свой ритм, мучительно подаваясь навстречу влажному рту. Трубецкой все делал так, как сам хотел. И тогда, когда хотел. Мысль о том, что сейчас он хотел Сережу, была самой яркой, и искры от нее ослепили, заставив со стоном обмякнуть и едва не сесть прямо на не слишком чистый пол. Трубецкой удержал. И держал, пока сияющее марево перед Сережиными глазами не рассеялось, а дыхание не восстановилось. – Теперь ты меня точно не забудешь. – Самодовольная улыбка Трубецкого была насквозь фальшивой, Сережа вдруг понял это очень ясно: за ней скрывались сомнение и такой же рой мотыльков-мыслей. И Сережа не удержался – притянул Трубецкого к себе и снова поцеловал, глубоко и жадно, прикусывая влажные губы, и свет над их головой мерцал, как дачный фонарь, готовый вот-вот погаснуть, оставив их в горячечной темноте.