– 15 –
28 января 2022 г. в 12:40
Вечером, сидя в одиночестве на расправленной кровати, Коннор перекатывал оставленную Гэвином монетку между пальцами, вспоминая трюки, которым научился ещё в школе. Получалось не так ужасно, как он предполагал, учитывая долгое отсутствие практики, но золотой кругляш всё равно падал чаще, чем того хотел пастор. Прокатив монету между пальцами, Коннор напоследок подбросил её вверх и, поймав в полёте, положил на край стола. Выключив ночник, мужчина раскинулся на кровати и закрыл глаза. Он устал, день высосал из него почти все силы, а эта ссора с демоном забила последний гвоздь в крышку гроба его бодрости. Отец Андерсон был уверен, что скоро отключится от усталости, но прошёл час, а сон всё не шёл.
Коннор вошкался на кровати, пытаясь найти удобную позу, укрывался одеялом по уши, а через несколько минут целиком раскрывался, потому что становилось слишком жарко. Чего-то не хватало. Кого-то не хватало — подсказывал внутренний голос, но отец Андерсон не хотел ему верить, не хотел признавать, что настолько привык засыпать в присутствии демона, слушая его красивые песни, что сейчас организм отказывался расслабиться, ожидая привычного ритуала.
В жалкой попытке обмануть самого себя, священник воскресил в памяти одну из любимых песен Гэвина, которую он пел чаще остальных, но вместо расслабленного поющего образа перед глазами встало искривлённое от боли и отчаяния лицо. Сердце болезненно кольнуло, и Коннор сжался, сцепив зубы и пытаясь убедить себя в том, что ему всё равно. Его не волновала чужая боль, не цепляли чужие чувства, ему были безразличны признания Гэвина и его внимание. Но безразлично не было…
— Чувства ненастоящие, — тихо прошептал себе под нос пастор. — Всё обман, просто влияние его проклятой магии, которое скоро развеется, нужно только немного подождать, — попытался убедить себя отец Андерсон.
Но влияние не развеялось ни через неделю, ни через две, больше не давая Коннору отрицать очевидное. Как бы он не старался убедить себя в обратном, он успел влюбиться в Гэвина в ответ. Каждый вечер комната встречала пустотой и одиночеством, каждый вечер пастор засиживался допоздна, надеялся, что усталость организма позволит отключиться и быстро провалиться в очередной беспокойный сон. Каждую ночь сверля потолок обречённым взглядом, Коннор понимал, что скучает всё сильнее по демону, которого самолично прогнал из церкви. А когда обречённость и притуплённая ноющая боль достигали своего апогея, мужчина брал в руки монету, ласково оглаживал надрез на ней и успокаивался от слабого тепла, которое она излучала вопреки всем законам физики. Видимо, Гэвин заколдовал свой дар, потому что золотая монетка никогда не остывала полностью, а иногда и вовсе казалось, что раскалялась сильнее.
— Интересно, слышишь ли ты меня, Гэвин, — однажды произнёс священник, обращаясь к кругляшу в своей руке.
Ответа, ожидаемо, не последовало, и Коннор, положив монету под подушку, свернулся на кровати в очередной вялой попытке уснуть пораньше. Священник не знал, что в тот момент Жадность оторвался от поглощения чьей-то жалкой душонки и посмотрел наверх, туда, где тусклым светом переливался выход в мир людей, и мечтательно улыбнулся. Да, он слышал, но на этот раз решил ничего не предпринимать. Коннор прогнал его, не желая видеть, и Гэвин чётко решил, что не вернется, пока пастор не позовёт его сам. Священник в присутствии демона мог отрицать очевидное, так что этот неприятный разлад немного играл греху на руку. Когда болезненные эмоции от разрыва немного поутихли, Гэвин задумался об изменениях в Конноре и понял, что почти добился своего. Пастор начал симпатизировать в ответ, возможно, даже влюбился, но упрямец явно не собирался признаваться в этом даже самому себе. Стоило подождать, позволить священнику примириться со своими новыми чувствами, пусть находиться вдали от любимого человека временами было даже слишком сложно.
Пошла третья неделя после того, как настоятель прогнал Гэвина, и всё время демон изнывал. Это было сродни худшей пытки: иметь возможность снова приблизиться к нему в любой момент и понимать, что своим появлением можно сделать только хуже. Жадность каждую секунду желал сорваться обратно в мир людей, чтобы хотя бы одним глазком вживую снова увидеть Коннора, и постоянно останавливал свои порывы, через силу заставляя себя отводить взгляд от портала в человеческий мир. Он даже не стал пользоваться магией, чтобы приподнять завесу, разделяющую их миры. Демону казалось, что стоит ему увидеть Коннора хотя бы на минуту, то он точно больше не сможет сдерживаться.
Пастор хотел доказательства любви, хотел, чтобы Гэвин показал своё умение держать себя в руках, и тот не собирался идти наперекор этому нелепому способу получить подтверждение правдивости его чувств. И пусть священник был зол и огорчён в момент, когда озвучил это, демон пообещал себе, что сможет выдержать разлуку. А пока приходилось радоваться, что Коннор не выбросил оставшуюся монетку и даже почти всё время хранил её под рукой. Гэвин связал часть себя с этой монетой и теперь мог чувствовать касания мужчины, его тепло и слышал голос Коннора. Из-за расстояния и завесы, разделяющей их миры, каждое касание было едва ощутимым, лёгким, слабым, как прикосновение волоса, а голос звучал глухо, будто пробивался сквозь толщу воды. Но даже такие мелочи были лучше, чем отсутствие какой-либо связи.
— А ты всё страдаешь, — раздался сбоку насмешливый голос. — Ну же, Гэвин, не кисни, на тебя уже смотреть тошно. — Лень легонько пихнула демона в плечо. — Глядя на тебя, остаётся надеяться, что я никогда ничего подобного не испытаю. Эти твои чувства — полный отстой.
— Пусть так, но благодаря этому, как ты выразилась, отстою, я чувствую себя живым, — угрюмо отозвался Жадность.
— Почему ты до сих пор не сменил облик? — спросила демонесса, с интересом разглядывая человеческое тело собеседника.
— Хочу как можно дольше оставаться тем, кого увидел во мне Коннор.
— Я понимаю, что ты чертовски силён, генерал, но Ад же должен начать разрушать твою телесную оболочку. Разве тебе не больно поддерживать образ человека? — спросила Лень, заметив, как на щеке демона расцвело свежее пятно ожога, которое Жадность тут же залечил.
— Поверь мне, Лень, разлука с Коннором ощущается в разы больнее, — скривился Гэвин, когда на теле проступил новый ожог. — И не зови меня генералом, те времена остались в прошлом, больше нет никакой армии и воевать не с кем.
— Армии, может, и нет, но войну ты продолжаешь до сих пор. — Собеседник посмотрел на демонессу, в непонимании подняв бровь. — Ты воюешь сам с собой, Гэвин. Вместо того, чтобы вернуться к нему и поговорить, ты борешься со своей ненормальной тягой, отсиживаясь в этой дыре.
— Я не могу прийти к нему, Коннор выгнал меня, так что я дождусь, когда он пригласит меня обратно, — грустно улыбнулся демон. — Я год наблюдал, прежде чем явиться перед ним, четыре месяца прожил рядом, я смогу подождать ещё немного до момента, когда он позовёт меня сам.
— А если не позовёт? — с вызовом бросила в ответ демонесса. — Он же священник, Жадность, он может контролировать свои желания. Что ты будешь делать, если он отречётся от твоих и своих чувств в пользу служения Богу?
Гэвин повернулся, смотря слезящимися от жара и копоти глазами на собеседницу, и в этом взгляде Лень прочла гораздо больше, чем Жадность мог передать словами.
— Я уже принял решение, Лень, — хрипло заговорил мужчина, проталкивая слова сквозь комок, плотно застрявший в горле. — Я готов переродиться, чтобы жить с ним, чтобы просыпаться по утрам и видеть его рядом, чувствовать тепло и слышать, как в спокойствии ровно бьётся его сердце.
Жадность прервался, закашлявшись от продирающего горло жара. У демона ушло секунд тридцать, чтобы снова восстановить дыхание и продолжить разговор.
— А если он откажется от меня, то в дальнейшем существовании не будет смысла. Я вырву свой источник силы и разобью его. — Гэвин повернулся, со всей серьезностью смотря в черные глаза подруги. — Если я не смогу прожить несколько десятков лет с Коннором, то вечность без него мне даром не нужна.
Гэвин поднялся, отряхивая от сажи потёртые джинсы, и размял затёкшие плечи.
— И сколько ты готов ждать его зова? — спросила Лень, поднимаясь следом.
— До конца его дней, — тихо ответил Жадность и, сморщив нос, нехотя начал менять свой облик.
— Снова Первый зовёт?
Лень внимательно следила за происходящими с Жадностью метаморфозами. Она никогда не видела, как происходит изменение образа, обычно демоны скрывали этот процесс ото всех или уходили перевоплощаться в человеческий мир. Гэвину же было безразлично, он скрывался только от камер в мире людей, чтобы не создавать проблем себе и Первому.
Перевоплощение из человека обратно в демона, производимое в Аду, выглядело омерзительно: человеческая кожа лопалась, мышцы, кости — всё таяло и растворялось, уничтожаемое пеклом, источаемым землей и самим воздухом мира демонов. И насколько отвратительно выглядела эта метаморфоза, настолько же болезненно она ощущалась. Эта боль была своеобразной платой за возможность принять человеческий облик, спрятать своё уродство за более приятной глазу оболочкой. По этой же причине Жадность не любил ходить в мир людей по поручениям Первого, ведь стоило забыть сменить облик сразу, в Аду при обратном превращении, пусть лишь на несколько секунд, но приходилось терпеть удушающую боль. Возможно, Гэвину не пришлось бы бегать по довольно простым поручениям короля, но тот доверял лишь ему, и демону приходилось с этим мириться или стараться перевоплощаться перед самим возвращением в родной мир.
— Когда вернешься, снова примешь образ человека? — не скрывая недовольства в голосе, спросила Лень и подошла ближе.
— Да, — коротко ответил Жадность. — Мне пора. — Не дожидаясь ответа, он исчез, не желая выслушивать очередную бессмысленную лекцию. Иной раз греху казалось, что Лень опекает его больше, чем следовало бы, учитывая ту пропасть в силе, что лежала между ними. Возможно, общение с Жадностью, который открыл себе ранее недоступный мир чувств, сказывалось и на ней тоже.
Появившись в главном зале чертогов Первого, Гэвин обернулся и обнаружил короля на балконе. Тот замер у полуразрушенных перил, смотря пустым взглядом вдаль, и погрузился в лишь одному ему ведомые размышления. Лишь когда Жадность подошёл ближе, глаза Первого ярко вспыхнули синевой, и он обернулся.
— Как всегда быстро, — довольно прохрипел Владыка. — Нужно, чтобы ты передал это Зависти. — В когтистой лапе материализовался пожелтевший и местами обгоревший конверт. — Он слишком расслабился в последнее время, нужно помочь ему расшевелиться. И отдельно передай, что это моё единственное предупреждение, в следующий раз я отправлю тебя за его источником силы.
Издав нечленораздельный звук, Жадность принял протянутый конверт.
— Почему ты просто не призвал его к себе? — недовольно буркнул грех.
— Хотел кое в чём убедиться.
— И в чём же? — демон едва сдержал удивление. Чем дольше времени он испытывал чувства, тем сложнее становилось их скрывать под маской безразличия.
— Что слухи врут.
Король приблизился, сверля взглядом Жадность, словно хотел вывернуть наизнанку, расчленить на мелкие кусочки всё его существо, лишь бы докопаться до скрытой внутри сути. Гэвин под этим испытывающим взглядом напрягся, надеясь, что это не отразилось на его истинном облике.
— Поговаривают, что ты зачастил в мир людей, — почти ласково начал Владыка.
— И чья это заслуга? — с вызовом бросил в ответ грех. — Ты несколько раз в месяц отправляешь меня туда, словно я грёбаный гонец. Не удивительно, что демоны начали выдумывать лишнее. — Жадность усиленно старался сохранить лицо и ничем не выдать себя Первому. Узнай тот о появлении человеческих чувств в пустой душе, пришлось бы подробно объясняться о природе их возникновения, и Первый явно не пришёл бы от этого в восторг.
— В твоих словах есть доля истины, — нехотя согласился король. — Ладно, иди, со сплетнями разберёмся позже.
Гэвина не пришлось просить дважды, и он сразу же отправился в город, где в последнее время чаще всего появлялся Зависть. Мелкий уродец не сидел на одном месте, но в человеческом мире его в любом случае найти было проще, чем в родном Аду. Телепортируясь, грех не заметил, что Первый всё ещё смотрел на него с большой долей подозрения.
— «Грёбаный», значит, — тихо произнёс король, думая над тем, а как давно его подчинённый начал использовать в своей речи сленг людей. По всем прикидкам выходило, что недавно.
А пока Жадность боролся со своим желанием после выполнения поручения бросить всё и снова появиться у Коннора в церкви, пастор старался задушить в себе неконтролируемые позывы к тому, чтобы позвать демона обратно. Священник до последнего отказывался признавать очевидный в своей абсурдности факт — он влюбился в демона. За тридцать лет жизни отец Андерсон не испытывал ни к кому ни романтических чувств, ни сексуального влечения, даже будучи подростком у него не возникало проблем с гормональными всплесками. Сейчас ситуация казалась патовой.
Он последователь слова Божьего, он не должен испытывать тяги к мужчине; хуже, тяги к демону. Гэвин даже обычным демоном не был, он был грехом — буквально олицетворением того, к чему не должен стремиться священник, и Коннор не понимал, в какой момент он свернул не туда.
Последняя неделя была ещё отвратнее предыдущей: пастор засыпал с трудом, до глубокой ночи изъедая себя самокопанием, а потом ещё долго молился, желая получить хоть каплю покоя; из-за недосыпа всё валилось из рук, даже рутинное мытьё полов превращалось в катастрофу. Мужчина стал рассеянным, внимание расфокусировалось настолько, что однажды он забыл затушить на ночь свечи. До утра они прогорели, и Коннор благодарил Бога, что обошлось без пожара. Последней каплей стала ссора с Джерри, который снова привёз группу туристов и получил от пастора выговор за внеплановое вторжение. Лишь когда парень показал Коннору сообщение, в котором тот сам дал согласие на посещение, священник понял, что облажался.
Вечером того же дня отец Андерсон снова крутил в руках золотую монетку, едва сдерживаясь, чтобы не пригласить Гэвина обратно. Он хотел его видеть, хотел слышать, снова хотел чувствовать чужое тепло и заботу. Он хотел…
Той ночью Коннор снова уснул лишь к утру, так и не набравшись смелости позвать Гэвина в церковь.
Коннор сам не понял, как сумел дотянуть до выходных. Ещё одна неделя жизни проплыла перед глазами, словно чёрно-белое кино, в котором приглушили даже основные контрасты, оставив почти монохромную серую гамму. Навалилась апатия, нежелание двигаться и делать хоть что-то, и Коннор не мог списать это состояние на обычную хандру из-за унылой погоды, которая временами нападала на него во время смены сезонов. Он скучал. Скучал сильно, тяжело перенося разрыв, сердце в груди стучало чаще, стоило услышать скрип досок за спиной, а следом наваливалось разочарование, когда, обернувшись, Коннор никого не находил. Пастор лишь кисло ухмылялся и отворачивался, стараясь зарыть глубже ненужные надежды.
Мужчина понимал, что он сам виноват, сам прогнал Гэвина, сам поставил глупые условия и теперь сам же от них страдал, закопав себя в ловушку непрошенных чувств. Ещё не так давно священник мечтал о том, чтобы демон исчез и никогда больше не появлялся в его жизни, а теперь, когда эта мечта сбылась, страдал, желая обратного. Нужно было решаться, прекратить тянуть время и поговорить с демоном.
Набравшись смелости, Коннор достал из кармана золотую монету, вдохнул поглубже и, неосознанно бросив взгляд на часы, замер, так не издав и звука. Полвосьмого. Часы показывали полвосьмого утра, и только в этот момент священник вспомнил, что сегодня воскресенье — день мессы, к которой он абсолютно не подготовился.
Подскочив с кровати, настоятель ринулся вниз, перепрыгивая через несколько ступенек разом, и бегом принялся подготавливать зал. Ещё никогда он не расставлял свечи с такой скоростью, абстрагировавшись от посторонних звуков и гудков машин, в которых начали прибывать прихожане. Бегло проверив оборудование и порядок гимнов, мужчина вернулся в комнату и достал из шкафа облачение. Запутавшись в собственных брюках, он едва не упал, но в итоге смог удержать равновесие и быстро переоделся в литургическое одеяние.
Чудом успев причесать растрепавшиеся волосы, он спустился вниз, включая ангельское приветствие. Люди уже сидели на местах и почти сразу начали подпевать, услышав первые слова, а Коннор немного расслабился, глубоко вдохнул и настроился отвести мессу, а сразу после окончания позвать Гэвина обратно. Сегодня было холодно, вряд ли кто-то из прихожан решит задержаться надолго, а вечерние мессы с декабря по март Коннор не проводил. Времени помириться с Гэвином будет в достатке.
Расправив плечи, мужчина сжал в руке тёплую монетку, спрятанную в скрытом кармане рясы, и решительно вышел к аналою, подключаясь к всеобщему пению. Он ошибся, когда выгнал демона, поддался гневу и сегодня решился раз и навсегда исправить эту ошибку.
Коннор на автомате отвёл мессу, произнося давно заученные слова. Он спокойно и терпеливо выслушал несколько исповедей, мягко улыбаясь волнующимся людям. И пусть душа пастора бунтовала, требовала взять в руки монетку и пригласить демона, мужчина не мог забывать о своих прямых обязанностях. А когда дверь за последним прихожанином закрылась, настоятель расслабленно прислонился к ней спиной, позволив себе насладиться тишиной, в которой едва слышно потрескивали фитили свечей.
Вдохнув пропитавшийся запахом ладана и воска воздух, священник опустился на ближайшую к выходу скамью и выудил из кармана золотой кругляш. В приглушённом свете монетка приобрела мягкий оранжевый оттенок, и лишь неаккуратная насечка посередине рисунка выделялась чернотой. Мужчина ласково провёл по этой насечке и мягко улыбнулся своим мыслям.
— Гэвин, — почти беззвучно прошептал Коннор, но внезапно отвлёкся на звук приближающейся машины.
Камни скрипнули под резиной колёс, когда невидимый мужчине автомобиль развернулся, паркуясь в укромном уголке стоянки, а следом водитель заглушил двигатель. Глухо хлопнула водительская дверь, когда неизвестный гость вышел из машины, а через несколько секунд раздался нарастающий стук, и почти сразу дверь открылась.
Недовольно цыкнув, Коннор крепче сжал монетку в руке и повернулся к вошедшему, вставая с лавки. Лицо человека пряталось под капюшоном тёмно-серой куртки, но священник узнал худосочное телосложение.
— Здравствуйте, Генри, — мягко поздоровался пастор, радуясь тому, что мужчина всё же нашёл в себе силы снова прийти в церковь, несмотря на произошедшую с Гэвином ссору.
— Генри, у вас всё в порядке? — через десяток секунд тишины менее спокойно спросил настоятель, не сумев скрыть ноты беспокойства.
Замерший в проходе мужчина пошевелился и повернул голову к пастору. Синие глаза опасно блеснули под тенью капюшона, и Коннор ощутил неприятные, липкие нити страха, которые начали оплетать его лёгкие. Что-то было не так.
— Генри? — Голос осип, и мужчина закашлялся, стараясь прочистить горло.
В этот раз вошедший среагировал, скинув капюшон с головы. Коннор сглотнул, когда увидел в свете лицо гостя. Насыщенные синие глаза были единственным живым пятном на землистого цвета лице. Рак почти добил прихожанина, выпил большую часть жизни, оставив лишь бледную тень на месте некогда приятного мужчины. Сухие губы дрогнули в жалком подобии улыбки, которая больше походила на оскал, и Генри захрипел, не отводя от пастора пристального взгляда.
— Отец Андерсон, простите, но я так больше не могу. — Прихожанин шаткой походкой приблизился к священнику, который так и замер в проходе между рядами скамей.
— Генри, что случилось? — Проглотив ком в горле, Коннор обеспокоенно посмотрел на собеседника, который замер, как-то неестественно и резко дёрнул головой и снова поднял взгляд на священника. Взгляд безумный, полный похоти и желания.
— Три года я ходил на ваши мессы, на ваши проповеди, — шептал мужчина, наступая на пятившегося пастора и оттесняя его к алтарю, — три года я любовался на ваше невинное лицо, заглядывал в ваши добрые глаза и мечтал о том, как ваши мягкие губы сомкнутся вокруг моего члена. И больше я ждать не могу.
Коннор на короткий миг успел увидеть, как безумие полностью захватило синюю радужку, а спустя мгновенье Генри грубо повалил пастора на пол.